Антонен Арто - Ритуал Пейотля у индейцев племени тараумара
Обзор книги Антонен Арто - Ритуал Пейотля у индейцев племени тараумара
Ритуал Пейотля у индейцев племени тараумара
Антонен Арто[1]
- 1 -
Я уже рассказывал, что именно Жрецы Тутугури открыли мне путь Сигури, так же как несколькими днями раньше Господином Всех Вещей мне был открыт путь Тутугури. Господин Всех Вещей — это тот, кто управляет внешними связями, существующими между людьми: дружбой, состраданием, милосердием, верностью, благочестием, благородством, работой. Его могущество прекращается на пороге того, что у нас в Европе понимается как метафизика или теология, но его власть над глубинными пластами человеческого сознания намного сильнее, чем влияние любого из европейских политических вождей. В Мексике никто не может быть посвящен, то есть миропомазан жрецами Солнца и отмечен символизирующим смерть ударом жрецов Сигури, ударом, который очищает и готовит, до тех пор пока его не коснется меч старого индейского вождя, правящего миром и войной, Правосудием, Браком и Любовью. В его руках сконцентрированы силы, которые управляют людьми, — они то приказывают им любить друг друга, то лишают их разума. Жрецы Тутугури заклинаниями могут вызывать Дух, который, создавая людей, выбрасывает их в беспредельность пространства — Душа же должна выхватить человеческое существо и перераспределить его в самое себя. Действие жрецов Солнца заключает душу в кольцо и останавливается у границ нашего «я», где уже поджидает, собирая отзвуки, Господин Всех Вещей. Именно в этом месте меня ударил старый мексиканский вождь, заново открыв мне сознание: я не мог постичь Солнце вследствие неудачного появления на свет. Кроме того, иерархический порядок вещей требует, чтобы когда через тебя пройдет ВСі, то есть множество, которое суть вещи, ты возвратился к одной простой — Тутугури, или Солнцу, и потом, прекратив существование, воскрес посредством таинственной реассимиляции. Загадочная реассимиляция входит в Сигури, как и Миф о возобновлении, потом прекращении, и, наконец, окончательном лишении всего, чем обладает человек. Я говорю о ней, как не прекращают кричать и заверять в ее существовании жрецы во время Танца в течение всей Ночи. (Ибо танец занимает всю ночь, от захода до восхода солнца, но он не просто длится всю ночь, он отнимает ее, как отнимают ценой жизни сок у плода). Искоренение собственности возводит до бога и превосходит его, ибо бог и особенно бог [2] не может взять то, что в человеке подлинно принадлежит только ему, каким бы сильным ни было безумие от этого отказаться.
Как–то воскресным утром старый индейский вождь ударом меча между селезенкой и сердцем открыл мне сознание, успокаивая словами: «Верьте, не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого». Он быстро отступил на три или четыре шага назад, описал в воздухе круг рукояткой меча и что было сил подался вперед, нацелив острие так, словно хотел прикончить меня. Однако оно едва коснулось меня, дав пролиться лишь капельке крови. Я не испытал никакой боли, в действительности было ощущение, что я освободился от моего неудачного появления на свет, от неверно направленного воспитания, я почувствовал, что наполняюсь светом, который мне никогда не принадлежал. Через несколько дней на рассвете я установил контакт с жрецами Тутугури и уже на третий день смог присоединиться к Сигури.
«Погрузиться в единое, где нет Бога, которое вбирает тебя и создает — словно ты сам себя создавал, будто в Небытии и вопреки Его воле беспрерывно сам себя создаешь.»
Эти слова принадлежат индейскому вождю, я их только воспроизвожу, и не столько те, что он мне сказал, сколько те, что смог восстановить, озарЕнный фантастическим светом Сигури.
Ибо если Жрецы Солнца вели себя как свидетели Слова Божия или его Глагола, Иисуса Христа, то благодаря Жрецам Пейотля мне удалось присутствовать при самом Мифе Таинства, погрузиться в мифические тайны начал, с их помощью войти в Тайное Тайных, увидеть последний акт творения ЧЕЛОВЕКА–ОТЦА, НЕ МУЖЧИНЫ И НЕ ЖЕНЩИНЫ. Конечно, я не мог участвовать во всем этом с первого раза, мне понадобилось некоторое время, чтобы понять многочисленные танцевальные движения, позы и фигуры, которые вычерчивали в воздухе, словно навязывая их тени или вырывая из грота ночи, Жрецы Сигури. И сами жрецы уже не понимали, что делают: тела им подчинялись, с одной стороны, в силу привычки, с другой — по тайному приказу Пейотля, отвар которого они приняли перед танцем, желая войти в состояние транса рассчитанным способом. Я имею ввиду, что они делают то, что велит им делать это растение, повторяют упражнение, к которому привыкли мускулы, понимают в работе нервов не больше, чем их отцы, или отцы их отцов. Впрочем, роль работы нервов сильно преувеличена. Все это меня не удовлетворяло, и когда Танец кончился, я решил во всем разобраться. Прежде чем принять участие в Ритуале Пейотля, который отправляют настоящие индейские жрецы, я расспросил множество индейцев–тараумара, живущих на горе, и целую ночь общался с совсем юными супругами: муж был последователем этого ритуала и, казалось, большим знатоком его секретов. Он блестяще объяснил и предельно точно описал, как Пейотль, проходя через мое взвинченное тело, воскрешает память о тех высоких истинах, благодаря которым человеческое сознание не умирает, а наоборот, обретает восприятие Бесконечности. Он говорил: «Не мне тебе показывать, в чем состоят эти истины. Но именно мне следует возродить их в человеческом существе. Человеческий ум, недобрый и больной, устал от Бога, мы должны вернуть ему жажду Бога. И вот теперь само Время отказывает нам в средстве это сделать. Завтра тебе покажут, что мы еще можем сделать. И если ты захочешь работать с нами, может быть, с помощью той Доброй Воли человека с другой стороны моря и другой расы нам удастся преодолеть еще одно препятствие». Индейцы не любят даже слышать, как произносят имя «СИГУРИ». Со мной был проводник–метис, служивший также и переводчиком, он предупредил, чтобы я говорил с ними на эту тему осторожно и с уважением, потому что, как он объяснил, они этого боятся. Мне стало ясно, что страх может отдалить их от меня, тогда как имя Сигури будит в них святое чувство, незнакомое сознанию европейского человека, и в этом вся его беда, потому что европеец ничего здесь не уважает. Я произнес слово «СИГУРИ» — и передо мной прошел ряд движений, которые во многом просветили меня относительно возможностей человеческого сознания, сохранившего чувство Бога. Поза индейца выражала ужас, но должен сказать, что в действительности индеец не испытывал его — он прикрывался им, как щитом или одеждой. Он казался счастливым — таким бываешь только в величайшие минуты существования. Радость и преклонение переполняли его. Так замирали Перворожденные люди человечества, еще пребывающего в родовых муках, когда дух НЕСОТВОРіННОГО ЧЕЛОВЕКА поднимался в раскатах грома и в огне над развороченным миром, так, должно быть, молились о пришествии ЧЕЛОВЕКА в катакомбах, и об этом сказано в книгах.
Он соединил руки, глаза его засветились. Лицо окаменело и стало непроницаемо. Но по мере того как он приходил в себя, я все больше ощущал излучаемое им необычное волнение. Два или три раза он перемещался с места на место. И каждый раз его глаза, ставшие уже почти неподвижными, как бы оглядывались, чтобы выделить какую–то точку рядом с собой, словно желая защитить сознание от того, что может угрожать. Я также понял, что он мог опасаться проявления, вследствие какой–либо небрежности, недостаточного уважения к Богу. Кроме того, я осознал две вещи. Первая заключается в том, что индеец тараумара не придает своему телу того значения, которое ему придает наш брат европеец, и что у него совсем иное представление о нем. Индеец как будто говорит: «Это тело — совсем не я». Когда он оборачивался, чтобы сконцентрироваться на чем–то, складывалось впечатление, что его тело само разглядывает и наблюдает. «Я — только тот, кем Сигури мне приказывает быть, и там, где приказывает быть, а ты лжешь и не подчиняешься. Ты никогда не чувствуешь, то, что я в действительности ощущаю, ты всегда даешь мне противоположные ощущения. Ты не хочешь ничего из того, что я желаю. Большая часть того, что ты предлагаешь мне, — Зло. Ты всегда было для меня временным испытанием, бременем. В один прекрасный день, когда Сигури станет свободным, я прикажу тебе убраться». При этих словах он разражается рыданиями: «Только не нужно уходить совсем. Все же тебя создал Сигури, и сколько раз ты служило мне прибежищем во время бури, «а ведь Сигури умер бы не будь у него меня.»
Второй вещью, понятой мною во время этой молитвы (ибо серия перемещений перед самим собой и рядом с собой, при которых я присутствовал и которые заняли гораздо меньше времени, чем я о них рассказываю, была импровизированной молитвой индейца, возникшей в результате упоминания имени Сигури), вещью, поразившей меня, было то, что индеец, враг своего тела, приносил в жертву Богу свое сознание, и управляла им в этом деле привычка употреблять Пейотль. Излучаемые им эмоции одна за другой появлялись на его лице, на котором, однако, было написано, что это, конечно не его эмоции. Он не был охвачен ими [3], не отождествился с нашим представлением о личном переживании — наши эмоции порождаются нами с молниеносной быстротой, как только появляется объект, на который они направлены. Мы либо принимаем, либо отвергаем, мысли, которые проносятся в наших головах. В день, когда наше «я» и наше сознание оформятся, в непрекращающемся движении порождения установится отчетливый ритм естественного выбора, требующего, чтобы на поверхность сознания всплывали только наши собственные мысли, а все остальные автоматически тонули. Нам нужно время, чтобы высечь свое лицо из своих ощущений, но мешает изначальное представление о мире — тотем неоспоримой грамматики, скандирующей термины один за другим. Когда спрашиваешь наше «я», оно реагирует всегда одинаково: как будто кто–то, кто знает, что именно он отвечает, а не другой. С индейцем было не так.
