Александр Берзин - Развитие сбалансированной чувствительности: практические буддийские упражнения для повседневной жизни (дополненное второе издание)
Затем мы вспоминаем человека, который чувствует побуждение всегда нам противоречить. С пониманием, терпением и состраданием мы пытаемся представить, что слушаем его или ее молча.
(2) Чтобы успокоить неуверенность, стоящую за нашим настойчивым требованием, чтобы другие разговаривали с нами, когда им нечего сказать, мы вспоминаем кого-нибудь, кто нас навещал и почти ничего не говорил. Нас не покидала тройственная видимость якобы прочного нелюбимого «меня», якобы прочного отвергающего «тебя» и якобы прочного произнесения слов, способных подтвердить его или ее привязанность. Тем не менее, молчание человека не означало, что он нас не любит. Оно не отменило визит этого человека. Когда мы сосредотачиваемся на этом постижении, кинофильм прекращается. Умеряя свои ожидания, мы стараемся чувствовать, как оседает волна неуверенности, подстегивавшая нашу требовательность. Вместо этого мы пытаемся представить, что получаем удовольствие в компании молчаливого гостя.
Точно так же, мы вспоминаем, как любимый нами человек жаловался, что мы никогда не беседуем с ним или с ней. Воспринимая это замечание нетройственно, мы пытаемся успокоить собственную излишне бурную реакцию на косвенное обвинение в том, что мы не заботимся об этом человеке. Любовь можно выражать по-разному.
(3) Чтобы развеять стеснение говорить вслух, мы вспоминаем, как нам надо было подготовить доклад для своей организации. Мы боялись, что будем выглядеть глупо и аудитория будет над нами смеяться. Тройственное чувство состояло из якобы прочного слабоумного «меня», якобы прочного осуждающего «тебя» и якобы прочного действия: мы открываем рот и этим доказываем свою некомпетентность. Понимая, что мир не рушится, даже если другие критикуют нас за то, что мы неважный оратор, мы стараемся почувствовать, как проектор разбивается и наш кошмар прекращается. Медленно ослабляя волну беспокойства, мы пытаемся представить, что произносим доклад так, чтобы люди могли нас слышать, и не нервничаем.
Точно так же, если кто-либо слишком застенчив, чтобы достаточно громко отвечать на наш вопрос, мы представляем, что спокойно оправдываем свою неспособность услышать ответ. Настойчивое требование, чтобы человек говорил громче, лишь добавит ему или ей неуверенности.
(4) Чтобы перестать чувствовать себя неловко из-за чужих слов, мы вспоминаем, как другой человек говорил что-либо неполиткорректное. Даже если его или ее слова относились лично к нам, мы осознаем, что сказанное не может лишить нас собственного достоинства. Мы восприняли эти слова как личное оскорбление только из-за тройственной программы якобы прочного самоуверенного «меня», якобы прочного нетерпимого «тебя» и якобы прочного действия – произнесения предвзятых слов. Представляя, что проектор выключается, мы пытаемся успокоиться. Волна с изображением говорящего проходит. Если человек восприимчив, мы представляем, что советуем ему или ей высказываться более чутко. Если же он считает нас излишне ранимыми, мы пытаемся представить, что держим язык за зубами.
Затем мы вспоминаем, как мы сами нечаянно произнесли что-либо неполиткорректное и другой человек обиделся. Не чувствуя раздражения или вины, мы стараемся представить, что принимаем слова поправившего нас человека без тройственности, терпеливо и благодарно.
Чувственное и умственное познание
(1) Чтобы преодолеть компульсивное стремление потакать своим чувствам, мы вспоминаем, как были в буфете и пробовали каждое блюдо. Мы вели себя как в тройственном кинофильме о якобы прочном «я» перед казнью, якобы прочном «последнем обеде» и якобы прочном приеме пищи, способном каким-то образом сделать нашу жизнь оправданной. Наша вера в этот кинофильм была очевидным абсурдом. Представляя, как прекращается противоречащий здравому смыслу фильм, мы пытаемся успокоить нарастающее чувство, что нас лишают последнего шанса поесть. Вместо этого мы стараемся представить, что не идем за добавкой, если больше не чувствуем голода.
Затем мы вспоминаем человека, который вместе с нами наполнял тарелку. Мы представляем, что, до того как человек пойдет за добавкой, мы без осуждения или отвращения предлагаем ему или ей прийти в буфет еще раз, как только опять проголодаемся.
(2) Чтобы перестать считать, что окружающие нужны нам для того, чтобы они все о нас знали, мы вспоминаем, как рассказывали обо всех своих проблемах попутчику в самолете. Понимая, что наше существование не подтверждается тем, что другие знают о нашей жизни, мы пытаемся смотреть сквозь свою самовлюбленную фантазию. Мы вообразили тройственную видимость якобы прочного, невероятно важного и интересного «меня», якобы прочного «тебя», который страсть как хочет знать историю нашей жизни, и якобы прочное знание о нашей жизни, подтверждающего наше существование. Представляя, как проектор выключается и растворяется, мы пытаемся чувствовать, что волна нашей собственной важности затихает. Практикуя распознавание, мы пытаемся вообразить, что рассказываем другим только то, что им необходимо знать, и полагаемся только на тех, кому мы можем верить.
Затем мы вспоминаем человека, который компульсивно рассказывает во всех подробностях о том, как он провел день. Обычно это кажется нам очень утомительным. Однако, понимая неуверенность человека, мы пытаемся представить, что мягко меняем тему разговора.
(3) Чтобы развеять неловкость от переживания чувственного опыта, мы вспоминаем, как испытывали робость и нервничали, когда смотрели в глаза собеседнику. Понимая, что якобы прочное действие – смотрение в глаза – не делает беззащитным якобы прочное неадекватное «я» в нашей голове, смотрящее сквозь наши глаза вовне, которое будет обнаружено и непременно отвергнуто якобы прочным «тобой», мы представляем, что тройственный кинофильм заканчивается. Мы пытаемся расслабиться, и волна переживания смягчается. Вместо того чтобы заставлять другого человека испытывать неловкость, отводя взгляд на стену, мы представляем, что смотрим ему или ей в глаза на протяжении разговора.
Вспоминая человека, который не смотрит на нас, когда мы разговариваем, мы пытаемся понять тройственное чувство, которое он испытывает, и не принимать его поведения на свой счет. Напротив, мы пытаемся чувствовать сострадание к застенчивости и дискомфорту этого человека. Так, например, если, отчитывая ребенка, мы настаиваем, чтобы он смотрел на нас или сами смотрим ему в глаза, мы лишаем ребенка чувства собственного достоинства.
(4) Чтобы развеять собственный страх быть объектом чужого чувственного познания, мы вспоминаем, как находились в тесной толпе в метро. Понимая, что прикосновение тела незнакомого человека – это не то же самое, что изнасилование, мы не отстраняемся и не заставляем его чувствовать себя ужасно. Вместо этого мы представляем, что проектор прекращает показывать тройственный кинофильм о якобы прочном невинном «мне», якобы прочном мерзком «тебе» и якобы прочном отвратительном физическом прикосновении. Это позволяет нам расслабиться. С более спокойной волной реакции на телесный контакт мы представляем лишь ощущение прикосновения и позволяем этому ощущению пройти.
Вспоминая, как мы случайно задели другого человека в переполненном метро и он скривил лицо, мы пытаемся представить, что отстраняемся, не чувствуя себя оскорбленными.
Выражение сердечной заботливости
(1) Чтобы преодолеть компульсивное выражение привязанности, мы вспоминаем, как смотрели на своего супруга или ребенка и чувствовали, что мы просто обязаны сказать о своей любви. Делая это в присутствии его или ее друзей, мы смущали и раздражали его или ее. Проектор показывал тройственный кинофильм о якобы прочном, жаждущем любви «мне», якобы прочном «тебе», которое также обязано жаждать любви, и якобы прочном действии – выражении любви, которое способно заполнить внутреннюю пустоту. Понимая, что наши слова «я тебя люблю» не делают нас или нашу любовь более реальными, мы представляем, как проектор останавливается. Волна беспокойства, лежащая в основе нашей одержимости выражением любви, теряет импульс, и мы пытаемся успокоиться и не ставить человека в неловкое положение. Мы представляем, что говорим «я тебя люблю» только в подходящее время – не слишком часто и не слишком редко, а тогда, когда любимому человеку необходимо это слышать. Слова «я тебя люблю» теряют свой смысл, если пользоваться ими слишком часто.
Затем, думая о человеке, который непрерывно говорит о любви к нам, мы пытаемся ослабить собственное тройственное чувство, что нас позорят. Мы представляем, что сердечно и искренне отвечаем: «Я тоже тебя люблю».
(2) Чтобы преодолеть цепляние за то, чтобы другие выражали нам свою привязанность, мы вспоминаем, как смотрели на своего супруга или ребенка и просили его или ее нас обнять. Этот человек сказал нам не дурачиться. Хотя утешающее объятие может временно поддержать нас, оно не способно сделать нас реальнее. Понимание, что наша потребность в том, чтобы нас постоянно обнимали, напоминает маленького ребенка, прячущегося под одеялом, мы смягчаем требования. Мы представляем окончание тройственного кинофильма о якобы прочном «мне», которого никто не любит, якобы прочном «тебе», чьей «настоящей» любви нам бы хотелось, и якобы прочном действии выражения и, следовательно, подтверждения привязанности. Пока волна беспокойства, лежащая в основе нашей компульсивности, затихает, мы пытаемся представить, что просим кого-то обнять нас только в подходящие моменты, а в остальных случаях чувствуем уверенность в наших отношениях и в себе.
