Антония Байетт - Детская книга
28
Проспер Кейн боялся, что не выполняет свой отцовский долг по отношению к дочери, лишенной материнской заботы. Дочь уже была почти взрослой. Он боялся, что она влюблена и что эта любовь безнадежна. Джулиан до отъезда в Кембридж был очень близок с сестрой – они читали одни и те же книги, ходили вместе гулять, спорили на философские темы. Оказавшись в Королевском колледже искусств, он вошел во внешний круг тайного общества, «апостолов». Морган Форстер и подобные ему молодые люди наблюдали за Джулианом, чтобы понять, выйдет ли из него достойный «эмбрион», который сможет «родиться» в ходе ритуала на священном каминном коврике и стать одним из «апостолов». На тайном языке общества рекомендатель «эмбриона» назывался его «отцом». Члены общества были «реальностью»; все прочие люди именовались «наблюдаемыми явлениями». Джеральд Матьессен, студент-«классик» постарше, с блестящими способностями, заинтересовался Джулианом и подумывал о том, чтобы стать его «отцом». Джеральд приглашал Джулиана позавтракать и водил его на долгие прогулки по болотистым низинам. Юноши говорили о Платоне, эстетизме, природе добродетели, природе любви. Они неустанно высмеивали друг друга, словно спарринг-партнеры в спортзале. Сначала Джулиан думал, что его склонность к иронии, неприятие чрезмерной серьезности отпугнут Джеральда – страстного мыслителя, моралиста. Джеральд был красив той красотой, какой желал бы для себя Джулиан: тонкокостный, узкий, смуглый, не склонный к откровенностям – скорее себе на уме. Джулиан по-прежнему хранил в душе все тот же образ идеального любовника, светловолосого, спортивного, невинного: Тома Уэллвуда. Джулиан знал, что Джеральд им интересуется. Очень часто их разговоры сворачивали на любовь мужчины к мужчине, на сублимацию низких желаний. Tamen usque recurret,[39] пробормотал Джеральд как-то вечером за портвейном. Джулиан почувствовал себя девчонкой. Он опустил глаза, рассматривая сыр и виноград на тарелке и улыбаясь про себя. Он предпочитал думать, что терпит искорки сексуальности, играющие в лучах света, чувственность, выдыхаемую подобно сигаретному дыму и разлитую в воздухе, лишь ради этих заряженных электричеством насыщенных бесед. Но если вдуматься, не исключено, что он начал вживаться в здешнюю атмосферу. Он пригласил Джеральда погостить у них дома в Южном Кенсингтоне – «В самой квартире тесновато, но в Музее найдутся внутренние дворики, лестницы и потайные чуланы, о каких можно только мечтать».
* * *Проспер Кейн хорошо разбирался в искусстве, но был далек от университетов. Он всю жизнь провел в армии, то есть тоже в чисто мужской обстановке, и знал, чего стоит тесная мужская дружба, хотя ничего не знал о тайном обществе «апостолов». И еще он с тревогой наблюдал, как задумчиво смотрит Флоренция на парочку юношей, как она стоит вне этого па-де-де, желая к нему присоединиться. Она не могла влюбиться в Джулиана. Тогда что же может быть естественнее любви к его второму «я», совершенно не запретному, уверенно чувствующему себя в ее мире. Проспер Кейн любил дочь больше всех людей на свете – просто потому, что она была женщиной. Сына он любил почти так же, но в любви к дочери была еще примесь легкого безумия – яростного стремления защитить ее. Проспера Кейна оскорбляло выражение беспокойства, задумчивости, потерянности, одиночества на лице его умницы Флоренции. Он дружелюбно беседовал с Джеральдом о майоликах и путти, о Палисси и его сушеных жабах, втайне желая вонзить этому юнцу кинжал в сердце за пренебрежение Флоренцией. Ибо Джеральд ее не видел – разве что как абстрактную девушку. Имогену Фладд он тоже не видел.
Имогене очень хорошо давалась работа дизайнера ювелирных украшений. Мелкий масштаб, точность, сосредоточенность подходили ей. Она создала несколько дивных асимметричных серебряных кулонов, украшенных висячими нитями крохотных жемчужин – словно капли воды на паутине, – и несколько элегантных роговых гребней, инкрустированных черным деревом, перламутром и эмалированной медью. Один такой гребень она подарила Флоренции. Студентки Школы искусств были с ней дружелюбны, но она ни с кем не сблизилась и, похоже, не собиралась. В Пэрчейз-хауз она ездила очень редко: обычно с Герантом, раз или два с Флоренцией, но никогда – одна. Имогена унаследовала от матери длинную шею и большие глаза и могла бы быть красивой, будь она хоть чуточку живее. В 1901 году ей было уже двадцать два. На Пасху она подарила Просперу небольшое ювелирное яйцо, над которым работала втайне, – снаружи полуночно-синее, внутри молочно-белое, усаженное лунами, полумесяцами и звездами из тонких золотых и серебряных пластинок. Внутри яйца был золотой талисман в виде феникса, с алыми глазами и пылающим гребнем. Вручив Просперу яйцо, Имогена вся – и щеки, и шея – залилась пылающим румянцем. «Я вам столь многим обязана», – едва слышно, почти шепотом, произнесла она. Кейн обнял ее, ощутив подвижность позвоночника, мягкую тяжесть грудей. Ей нужен муж, подумал он. Ей нужна любовь и собственная, отдельная жизнь.
У Проспера появилась романтическая идея – задать бал для Флоренции, а также для Имогены. Сначала он хотел устроить его в канун Иванова дня, но собирался пригласить и Уэллвудов из «Жабьей просеки», и дата бала не должна была совпасть с их ежегодным праздником. Поэтому он выбрал 24 мая, день рождения покойной королевы, который попадал на пятницу. Проспер обсудил этот вопрос с Олив Уэллвуд, когда она приехала в Музей посмотреть на золотые и серебряные сокровища. Проспер пожаловался Олив, что очень трудно как следует растить дочь без матери. Флоренции исполнилось восемнадцать, и ее уже давно пора «вывозить», хотя она поговаривает о том, чтобы последовать за Джулианом в Кембридж. И вот у Проспера появилась идея – устроить ужин с танцами, не слишком формальный, прямо в Музее. Он решил, что небольшой оркестр – можно собрать музыкантов из его полка – сможет весь вечер играть в чайной зале. Будет очень приятно смотреть, как молодежь танцует среди керамики, созданной самими студентами, и колонн минтонского фарфора. А Моррисову «зеленую столовую» можно использовать как комнату для отдыха, где гости смогут присесть и поболтать или поесть шербета.
Олив откликнулась с жаром. Это будет замечательно романтический вечер, сказала она. Словно танцующие принцессы в тайном дворце на дне озера – тайное, невозможное празднество и оттого вдвойне притягательное. Майор Кейн сказал, что Музей сейчас во многих смыслах стал совершенно невозможным. Он полон пыли от строительных работ, в нем нет покоя, везде слышатся удары молотов и вой сверл. Но по вечерам в чайной зале тихо, и пыль успевает осесть. Проспер сказал, что ему нужна фея-крестная, которая поможет все организовать. Сержанты его полка вряд ли разбираются в том, как устраивать романтические танцы для юных девушек. Может быть, Олив…
Олив Уэллвуд, как и многих других женщин, вышедших из низов, охватывал первобытный ужас, пропасть разверзалась под ногами, если приходилось иметь дело со светскими тонкостями, которым ее никогда не учили. Она сразу поняла, что не сможет сделать то, о чем ее просят, так как будет выдавать себя на каждом шагу. И все же – как прекрасно было бы сотрудничать с майором, выслушивать его признания и самой открывать ему душу. Вихрь мыслей яростно вертелся у нее в голове, словно крыса в клетке. Да, Олив умела давать эгалитарные вечеринки в саду, нарушая все правила этикета. Она играла по собственным правилам, а Хамфри сходило с рук что угодно. Но нечто полувоенное, в Музее Виктории и Альберта – совершенно другое дело. Она произнесла:
– Знаешь, я думаю, тебе лучше посоветоваться с моей невесткой Катариной Уэллвуд. Она страстно желает задавать балы и покупать наряды для Гризельды, а Гризельда зарывается в книги и говорит, что хочет учиться в университете. Гризельда и Дороти – гадкие девчонки. Они не захотят участвовать в подготовке бала. Но Катарина окажется в своей стихии… она будет просто счастлива…
Катарина пришла в восторг. Она обсуждала с Проспером угощение и цветы. Она рекомендовала портных и обувные магазины. Гризельда сломалась и позволила снять с себя мерку для нового, взрослого нарядного платья. Дороти должна была получить первое настоящее вечернее платье, а Флоренция – первое взрослое бальное. Они ощущали себя принцессами из сказки: как будто им вручили волшебный желудь или орех, они раскололи его – и оттуда выплыла красота.
Платье Флоренции было из темно-розового шелка, покрытого белым кружевом, с шелковой розой у низкого выреза и кружевными рукавами до локтей. Платье Гризельды – из травянисто-зеленого набивного шелка, по которому плыли белые и золотые цветы: ландыши, бледные первоцветы, колокольчики.
Проспер Кейн хотел бы подарить Имогене бальное платье – элегантное, модное, с красивым силуэтом. Но понимал, что это неуместно. Он поручил Флоренции выспросить у Имогены, что она хотела бы надеть. Он пригласил на бал Бенедикта Фладда, Серафиту и Помону и нашел им место, где остановиться: недалеко от Музея, в доме отставного сержант-майора и его жены. Флоренция передала отцу слова Имогены: в Пэрчейз-хаузе огромный запас шелка и льна с красивейшими вышивками, все это сложено в тюки и спрятано. Она сказала, что они обе могут туда поехать, выбрать что-нибудь подходящее и привезти в город, а портниха Катарины перешьет эти наряды во что-то менее средневековое и более современное. Флоренция спросила Имогену:
