Орхан Памук - Снег
– Кадифе-ханым, я полковник Осман Нури Чолак, – сказал военный средних лет, грубо раздвинувший занавеску, и поприветствовал их, поклонившись до пола, как в фильмах. – Ханым-эфенди, чем я могу облегчить ваше горе? Если вы не хотите выходить на сцену, я могу сообщить вам благую весть: дороги открылись, скоро в город прибудут военные силы.
Позднее в военном трибунале Осман Нури Чолак будет использовать эти слова в качестве доказательства, что он пытался защитить город от организаторов этого глупого военного переворота.
– Со мной абсолютно все в порядке, благодарю вас, – ответила Кадифе.
Ипек почувствовала, что в движениях Кадифе уже сейчас появилось что-то от наигранной манеры Фунды Эсер. А с другой стороны, она восхищалась усилиями сестры взять себя в руки. Кадифе с трудом встала, выпила стакан воды и начала бродить, как призрак, туда-сюда по просторной комнате.
Когда началось третье действие, Ипек собиралась увести отца, не дав ему поговорить с Кадифе, но Тургут-бей подошел к ней в последний момент.
– Не бойся, – сказал он, подразумевая Суная и его друзей, – они современные люди.
В начале третьей сцены Фунда Эсер спела песню женщины, над которой надругались. Это привлекло к сцене внимание тех зрителей, которые считали пьесу местами слишком «интеллектуальной». Фунда Эсер, как всегда, лила слезы, ругала мужчин, но в то же время взахлеб рассказывала о том, что с ней произошло. После двух песен и маленькой пародии на рекламу, которая по большей части насмешила детей (показывали, что продукция «Айгаз» сделана из «выпущенных газов»), сцену затемнили, и показались двое солдат, напоминавших тех, что вышли на сцену с оружием в руках в конце спектакля два дня назад. Они принесли и установили на середине сцены виселицу, и во всем театре наступила нервная тишина. Заметно хромавший Сунай и Кадифе встали под виселицей.
– Я не думал, что события будут развиваться так быстро, – сказал Сунай.
– Вы хотите признаться в том, что вам не удалось сделать, что вы хотели, или вы уже состарились и ищете предлога, чтобы красиво умереть? – спросила Кадифе.
Ипек почувствовала, что Кадифе прикладывает огромные усилия, чтобы продолжать играть свою роль.
– Вы очень сообразительны, Кадифе, – сказал Сунай.
– Это вас пугает? – спросила Кадифе натянуто и гневным голосом.
– Да! – игриво ответил Сунай.
– Вы боитесь не моей сообразительности, а того, что я – личность, – сказала Кадифе. – Дело в том, что в нашем городе мужчины боятся не женской сообразительности, а того, что женщины будут ими командовать.
– Как раз наоборот, – сказал Сунай. – Я устроил этот переворот, чтобы вы, женщины, командовали собой сами, как европейские женщины. Поэтому я хочу, чтобы вы сейчас открыли голову.
– Я открою голову, – сказала Кадифе. – Но чтобы доказать, что я сделала это не под вашим давлением, не из желания подражать европейцам, после этого я повешусь.
– Но вы очень хорошо знаете, что европейцы будут вам аплодировать из-за того, что вы, покончив с собой, поведете себя как личность, не так ли, Кадифе? От глаз людей не укрылось, что и на том пресловутом тайном собрании в отеле «Азия» вы весьма увлеченно добивались, чтобы обращение в немецкую газету было отправлено. Говорят, что вы организовывали девушек, совершающих самоубийство, так же как и девушек в платках.
– Только одна девушка боролась за платок и покончила с собой. Это Теслиме.
– А вы сейчас будете второй…
– Нет, прежде чем совершить самоубийство, я открою голову.
– Вы хорошо подумали?
– Да, – ответила Кадифе. – Я очень хорошо подумала.
– Тогда вы должны были подумать и вот о чем. Самоубийцы отправляются в ад. Вы что же, убьете меня со спокойным сердцем из-за убеждения, что все равно попадете в ад?
– Нет, – ответила Кадифе. – Я не верю, что, покончив с собой, попаду в ад. А тебя я убью, чтобы избавиться от такого паразита, врага нации, веры и женщин!
– Вы смелая, Кадифе, и говорите откровенно. Но самоубийство запрещается нашей религией.
– Да, в Священном Коране сура «Ниса» повелевает: «Не убивайте себя», – сказала Кадифе. – Но это не означает, что Всемогущий Аллах не простит юных девушек, убивших себя, и отправит их в ад.
– Значит, таким образом вы искажаете смысл текстов Корана.
– Верно как раз противоположное, – сказала Кадифе. – Некоторые девушки в Карсе убили себя потому, что не могли, следуя своему желанию, закрывать голову. Великий Аллах справедлив и видит, какие муки они терпели. Раз в моем сердце есть любовь к Аллаху, я уничтожу себя, как они, потому что в этом городе мне нет места.
– Вы знаете, что это рассердит наших религиозных руководителей, которые зимой, под снегом, приехали сюда, чтобы отговорить от самоубийства находящихся в безвыходном положении женщин этого нищего города, не так ли, Кадифе?.. Между тем как Коран…
– Я не буду обсуждать мою религию ни с атеистами, ни с теми, кто от страха делает вид, что верит. И вообще, этот спектакль пора заканчивать.
– Вы правы. А я начал этот разговор не для того, чтобы повлиять на ваше моральное состояние, а потому, что вы не сможете меня убить спокойно из-за боязни попасть в ад.
– Не беспокойтесь, я убью вас совершенно спокойно.
– Замечательно, – проворчал Сунай. – А я скажу вам о самом важном выводе, который я сделал за свою двадцатипятилетнюю театральную жизнь. Наш зритель ни в одном произведении не сможет вынести, не заскучав, диалога длиннее, чем этот. Если хотите, не затягивая разговор, перейдем к делу.
– Хорошо.
Сунай вытащил тот же пистолет марки «кырыккале» и показал его и зрителям, и Кадифе:
– Сейчас вы откроете голову. А потом я дам вам это оружие и вы меня убьете… Поскольку такое впервые происходит в прямом эфире, я еще раз хочу сказать о смысле этого нашим зрителям…
– Давайте не будем затягивать, – сказала Кадифе. – Мне надоели речи мужчин, рассуждающих, почему девушки-самоубийцы совершили это.
– Вы правы, – сказал Сунай, играя оружием в руках. – И все-таки я хочу сказать о двух вещах. Чтобы те, кто верит сплетням, читая новости, которые пишут в газетах, и жители Карса, которые смотрят нас в прямой трансляции, не боялись. Смотрите, Кадифе, это магазин моего пистолета. Как видите, он пуст. – Вытащив магазин, он показал его Кадифе и установил на место. – Вы видели, что он пустой? – спросил он, как мастер-фокусник.
– Да.
– И все-таки давайте хорошенько убедимся в этом! – сказал Сунай. Он еще раз вытащил магазин и, как иллюзионист, показывающий шапку и зайца, еще раз показал его зрителям и установил на место. – Я в последний раз говорю в свою защиту: вы только что сказали, что убьете меня со спокойным сердцем. Вы, должно быть, питаете ко мне отвращение за то, что я, совершив военный переворот, стал стрелять в людей из народа за то, что они не похожи на европейцев; но я хочу, чтобы вы знали – я это делал также и ради народа.
– Хорошо, – сказала Кадифе. – Сейчас я открою голову. Пожалуйста, смотрите все.
На мгновение на ее лице отразилась боль, и она очень простым движением руки сняла платок, который был у нее на голове.
В зале сейчас не раздавалось ни звука. Сунай какое-то мгновение растерянно смотрел на Кадифе, словно это было что-то совершенно неожиданное. Они оба повернулись к зрителям, словно актеры-любители, которые забыли слова.
Весь Карс долгое время с восхищением смотрел на прекрасные длинные каштановые волосы Кадифе. Операторы, собрав всю свою смелость, впервые сфокусировали на ней объективы и показали ее вблизи. На лице Кадифе появилось выражение стыда, словно у женщины, чье платье расстегнулось в толпе. По всему ее виду было ясно, что она очень страдает.
– Дайте, пожалуйста, оружие! – сказала Кадифе нетерпеливо.
– Пожалуйста, – сказал Сунай. Держа пистолет за ствол, он протянул его Кадифе. – Курок вот здесь.
Кадифе взяла пистолет, и тогда Сунай улыбнулся. Весь Карс был уверен, что разговор продлится еще. Может быть, и Сунай, уверенный в этом, сказал было: «У вас очень красивые волосы, Кадифе. Я бы тоже ревниво прятал их от мужчин», – как вдруг Кадифе спустила курок.
Раздался выстрел. Весь Карс был поражен скорее не выстрелом, а тем, что Сунай, содрогаясь, будто и в самом деле убит, упал на пол.
– Как все глупо! – сказал Сунай. – Они не понимают современное искусство, они не могут быть современными!
Зритель уже было ожидал долгого предсмертного монолога Суная, как Кадифе поднесла пистолет очень близко к нему и выстрелила еще четыре раза. Каждый раз тело Суная на миг вздрагивало, поднималось и, будто становясь еще тяжелее, падало на пол. Эти четыре выстрела были сделаны очень быстро.
Зрители, ожидавшие от Суная скорее осмысленного монолога о смерти, нежели подражания смертельной агонии, утратили надежду, увидев, что после четвертого выстрела на лице Суная выступила кровь. Нурие-ханым, придававшая такое же значение натуральности событий и спецэффектов, как и тексту, встала и уже собиралась зааплодировать Сунаю, но испугалась его лица в крови и села на свое место.
