Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент
Марти, попытавшись сказать «иди нахуй», закашлялся. Он все кашлял и безуспешно пытался сказать свое «иди нахуй». Тед хихикал, как укурок, но в трубке по-прежнему перхали, и Тед забеспокоился.
– Нахуй меня, Марти, я понял. Марти, Марти, спокойнее, ты все еще на первом месте.
Марти наконец хватанул достаточно воздуха, чтобы вновь заговорить.
– Чего они бегают с двумя вышвырнутыми? Сколько в этом спеси. Грудь у меня – такое чувство, что на ней сидит Тёрмен Мансон и макает шары мне в рот, как чайный пакетик, унылый яйцеклад свой китовый, жирножопый мудила. – И опять закашлялся.
– Тухлый Тёрмен, – проговорил Тед, но побоялся сильнее распалять отца и заткнулся.
Погодя кашель успокоился до мучительного хрипа. В обоих домах разговаривал теперь один лишь Филип Ризуто, поздравлявший кого-то с итальянской фамилией с днем рождения, а Реджи Джексон меж тем пытался пробить.
– С тобой есть кто-нибудь? – спросил Тед.
– В смысле, типа той лисички-медсестрички?
– Нет.
– Нет, никого, ой-ой-ой… – Марти затих.
Тед вновь поглядел на Марианину карточку. Консультант в горе. Советник по умиранию. Адъютант Темного Жнеца? «Харон и Заживо, Инк.»? «Цербер и Ко.»? Тед этим фуфлом мог развлекаться хоть весь день. Надо мне этим на жизнь зарабатывать – писательством. Смешно. Пошла реклама «Бадвайзера», короля пива. Тед не знал, что страна пива – монархия. Судя по звучанию слова, немецкая. Бадвайзер-Плантагенеты на троне своем небось ерзают. Поскольку вполне разумно предположить, что Королевство пива обречено впасть в ебаный пьяный хаос рано или поздно, а? Джон Ячмень[86] – наверняка в душе анархист.
– Может, надо мне приехать, побыть с тобой, – подумал Тед вслух, не успев даже начать это делать про себя. Травка, не иначе. – На пару дней, пока тебе не полегчает чуть-чуть.
Полегчает? Глупость какая – у человека последняя стадия рака. Простите за пулевое ранение, мистер Линколн, отдохните на выходных, поваляйтесь и к понедельнику будете как новенький.
– Марти?
– Ага.
– Чё скажешь?
– Я сказал «ага», черт бы драл.
И умирающий повесил трубку без «пока».
11
Осень 1946 года
Турнирная таблица финала Американской лиги бейсбола
Молодой человек прижимает к плечу вялого младенца месяцев девяти от роду. Головка у ребенка болтается. Молодой человек поглядывает на жену – она красавица, но тревога морщит ей лоб. Она падает в чернейший свой страх. И муж ее вместе с ней. Он производит в уме чудовищный подсчет остатка своих дней, если малыш умрет. Вычисляет. Из этого не выбраться. Если мальчик умрет – умрет сама жизнь. Дни сделаются подобием дней. Он никогда больше не займется с женой любовью. Смеяться он еще, может, будет, но смех этот сделается бездушным. Молодой человек держит мальчика перед собой. Заглядывает ему в глаза – и отдаляется. Нет, не нарочно. Однако, быть может, придется. Если мальчик умрет, жизни предстоит идти дальше. Не проводить ему ребенка дальше смерти. Нельзя. Это не выход.
Но погодите. Это же всего лишь первая простуда. Может, они принимают ее слишком всерьез. Первый ребенок, начало родительства, первая простуда. Он смотрит мальчику в глаза и воссоединяется с ним. Намерен. Вдыхает. Хорошо. Но не как прежде. Не как пару минут назад. Нечто глубинное, тяжкое – сдвинулось. Тектоническое. Младенец чувствует это и слабнет, и его крохотное сердце наполняется пожизненным одиночеством и недолговечностью. Мальчик смотрит на отца. Будто винит его. Будто знает, что отец на мгновенье решил жить в этом мире без него, и теперь этот единожды воображенный мир уже никогда не исчезнет, даже если мальчик выживет, для них обоих эти два мира будут существовать бок о бок – мир с мальчиком и мир без мальчика. И мальчику с отцом придется вечно странствовать между этими мирами. Не будет больше твердой почвы. Полмира озарено солнцем, полмира – ночь, навсегда. Вот так. Не может быть, думает отец. Младенец не может так думать, видеть, воспринимать, знать. Что там Вордсворт говорил? «В ореоле бессмертия» мы идем? Или там «в ореоле славы»?[87] «Дитя мужчине есть отец»?[88]
Ребенок покашливает. Что-то у него в груди. Вирус. Вроде беса или дьявола. Отец не хотел показывать мальчика врачу. Он не желает быть тем родителем, что с каждой царапиной сына бежит по врачам. Не желает, чтоб сын рос слабым и зависимым. Чтоб привыкал с таких вот юных лет, будто можно не полагаться на себя. Только что закончилась мировая война, миллионы людей умерли, не жалуясь. Смерть и поныне бродит по земле, может, ей скучно, она пенсионерка – или, по крайней мере, не занята на полной ставке, так, подхалтуривает. Деток убивает, например. Бестолковые это фантазии. Есть наука – и всё.
И он выжидал день-другой, а мальчику было все так же, но отец настаивал, что ребенок должен справиться сам. Всего-то простуда, первая простуда, ничего особенного. Проверка. Наверняка ж ерунда. Мальчик покашливает. Бес гордо заявляет о себе. Смерть гордится. Мальчик кашляет все сильнее, пытается вытолкать тьму к свету, но бес показывается лишь наполовину, а затем опять прячется в мальчике поглубже, и дьявольские когти, как абордажные крючья, впиваются и застревают в мягком пуховом нутре маленьких легких. Между припадками кашля дитя уже не двигается. Пару дней не улыбается. Отцу неведомо. Он не читал про это книжек. Ему казалось, что он все поймет сам собой, а чего не поймет, то жена знает. Они заполнят друг другу пробелы. Это же брак. В женщине должно быть материнское знание. У них у всех так, верно?
Мужчина вновь производит расчет, невольно, – вылепливает воображаемый мир минус дитя. Проклинает себя и свое избегание боли, потребность ума предсказывать худшее, чтоб уберечься от потрясения. Какое себялюбие, думает он. Но может, это естественно, такова часть человеческой природы. Все остальное попрано инстинктом выживания, самосохранения. Мужчина читал в книжках о животных: львы пожирают свое потомство. Может, они это из любви. Заглатывают свою боль и боль ребенка вместе с ним – и никакого больше страдания. Львенок попадает в лучшее место, где нет ни тревог, ни страданий. Папа все проглотит. Могучий папа. Природа – мерзавка.
А может, и нет. Он не лев. Он человек. Может, это неестественно и жестоко. Жена смотрит на него – в него. Видит ли она его мир, который без мальчика? Видит ли, что это он убил их ребенка? Видит ли, что и ее в том мире нет? Что теперь есть мир, в котором он убил и ее? Видит ли она меня, размышляет он, меня изнутри, и что во мне слишком много миров и мне нельзя доверять? Он отстраняется и от нее. Вот так просто распадаются браки? И да и нет. Он не знает. Что он знает? Ему жаль, конечно, и все же ну ее к черту. Не нужны ему обвинения. Он ничего такого не сделал, он просто подумал, а делал все, что от него зависело, во благо. Мальчик кашляет, теперь уже тише. Сдается? Ему слышно, как ликует бес. Мучитель. Когти впились глубоко. Мать выхватывает ребенка у своего молодого мужа. Ребенок не отзывается. Головка болтается на бессильной шее. «Пожалуйста, – молит она, как и прежде, – пожалуйста, давай отвезем его в больницу».
15 октября 1946 года
Пески[89] тоже не поторопился, и бостонские «Красные носки» по результатам семи игр проиграли чемпионат мира сент-луисским «Кардиналам».
12
30 июня 1978 года[90]
Тед не был в Бруклине с тех пор, как умерла мама. Отродясь не ездил из Бронкса в Бруклин и никогда поток своей жизни не перенаправлял туда-сюда – из Бруклина в Бронкс, из Бронкса в Бруклин. «Кололле» все равно, в смысле – «королле». Берте не нравилось ездить вообще никуда. Тед сунул «Мертвых» в магнитолу. «Друг дьявола», вторая песня с «Американской красоты», выпущена в 1970 году. Он рассмеялся при мысли, что его машина – домоседка. Старуха-японка, по горло сытая этой блядской страной, из своего огорода и носу бы ни казала.
Еще ни разу не удавалось ему разобрать, поют ли «Покойнички»: «Сказал, я бегу, но не прям тороплюсь» или «Скакал на бегу…» Разница невелика, но Тед перемотал эту часть и вслушался. Все равно непонятно. Еще раз перемотал. Не-а. Ну, значит, останется малюсенькая загадка, подумал он. Пусть. Как писатель он стремился сживаться с неопределенностью, обитать в серой зоне. Китс, как это широко известно, выявил негативную способность у Шекспира, и Теду самому хотелось бы претендовать на чуточку этого щедрого дара. Незадача, впрочем, заключалась в том, что для автора-то негативная способность была даром, а для человека – скорее гамлетовской нерешительностью, обломовской ленью, параличом Бартлби. Вот бы сторговаться для удобства, а? Достичь компромисса? Чтоб и то и другое? За пишмашинкой – негативная способность в широком диапазоне, но со здоровой закваской лихой спреццатуры[91] и ухарства в делах житейских? Увы, склонности и таланты и в том и в другом все еще оставались непроявленными. Все серое. Как глаза у Теда.
