Эдвард Докс - Каллиграф
Если классифицировать всех женщин с точки зрения утреннего поведения (с поправкой на погрешности, возникающие при подобных обобщениях), существуют три типа женщин: те, что ни за что не хотят показываться на глаза без одежды (они вылезают из-под пухового одеяла только для того, чтобы закутаться в мое пальто); те, что ни о чем не заботятся и смело появляются перед вами обнаженными (одежда остается гам, где упала накануне); и те, что желают причислить себя к кругу беззастенчивых, но не могут и минуты оставаться без покрова, поскольку их представления о стыдливости не изменились с детства. Любопытно, что принадлежность к тому или иному типу не зависит от социального положения, возраста или даже внешности – и вы никогда не угадаете ее заранее, – но парадоксально то, что обычно эксгибиционистки не создают лишних проблем после разрыва отношений, в этом на них можно рассчитывать. Не знаю почему – может, они дают установку: «Да пошел ты, я тебе дала свой номер телефона, но мне дела нет, собираешься ты звонить или нет», в то время как скромницы… о боже! Я поставил кофе со своей стороны кровати, передал Сесиль ее чашку и предложил немного коричневатого тростникового сахара, а потом устроился в постели сам.
– Итак, чем же ты занимаешься, Джаспер? За весь ужин ты не сказал об этом ни слова. Я тебя внимательно слушала. Это что-то ужасное? Ты налоговый инспектор? Или продаешь сигареты в Африку?
– Я каллиграф.
– Un calligraphe?
– Absolument [22].
Она села, опустив руку с чашкой, другой рукой поправила подушку, лежавшую за спиной. На фоне смуглой кожи ее зубы казались особенно белыми.
– Ну и как?
– Хорошо. В смысле – мне нравится.
– Тебе хватает на жизнь?
– Пока да.
– Ты работаешь прямо здесь?
– Да. Я работаю дома.
– Можно потом посмотреть?
– Да, если хочешь. – Я повернулся, чтобы налить кофе. – На прошлой неделе я начал новый заказ для одного клиента – это подборка стихотворений. Вчера я как раз закончил первую часть первого из них, но я как-то не уверен, что…
– И кто это?
– Богатый американец из Чикаго. Подразумевается, что я не должен называть его имя. Ему принадлежит куча газет и несколько телеканалов, и мне пришлось подписать договор о сохранении конфиденциальности, наверное потому, что он страшно знаменитый и важный тип, и если кто-нибудь пронюхает, что он заказал рукописный вариант каких-то стихов, Уолл-Стрит рухнет.
Хотя я обрисовал ситуацию в шуточном тоне, это было чистой правдой: моего клиента звали Гас Уэсли, и хотя я не мог предполагать, к каким последствиям привела бы моя болтливость, я строго следовал указаниям Сола никому не рассказывать о том, для кого выполняю эту работу: ни Уиллу, ни Люси, ни даже бабушке.
Сесиль подтянула ноги, сформировав коленками, прикрытыми простыней, маленький горный пик, и сосредоточилась на клубнике.
– Деньги заставляют людей забыть о том, что все они – лишь куча дерьма. По мне, все это словно заноза в заднице.
– Если честно… – Я почувствовал нечто вроде чувства долга, заставляющего меня выступить в защиту своего клиента. – Если честно, думаю, причина такой секретности заключается в том, что эти стихи – подарок ко дню рождения его новой подружки. Он уже дважды был женат, и его разрывали на части всякий раз, когда сведения о его личной жизни попадали в газеты конкурентов. Наверное, сейчас он хочет сохранить свою новую душечку исключительно для себя. О ней никто ничего не знает. Вероятно, из-за этого вся суета.
Сесиль пожала плечами и облизала ложку:
– Ничего об этом не слышала. Меня вообще не интересуют медиамагниты.
Поправлять ее было бы невежливо. Я занялся клубникой.
– Кстати, – она повернулась ко мне. – Когда я спросила «кто это?» – я имела в виду поэта. А не того, на кого ты работаешь.
– А, прости. Поэт – Джон Донн.
– Вот о нем я слышала, – она провела языком по передним зубам. – Кажется, он написал стихотворение о смерти, которая слишком горда.[23] Оно досталось мне на экзамене, когда я еще была студенткой. Не самый легкий текст. Но он ведь сочинял стихи о любви, верно?
– В некотором роде. – Она произносила слово «любовь» на французский манер, словно речь шла о божестве. – Он писал о мужчинах и женщинах, по крайней мере, это касается того цикла стихов, над которым я работаю. В значительной степени. Но и других стихов у него тоже хватает. Наставления, «Священные сонеты» и так далее. Серьезный парень, так мне показалось. Я хочу побольше узнать о нем.
– Ты счастливчик. В Лондоне все, кроме тебя, говорят исключительно о стоимости жилья и о том, как они не любят своих коллег.
– Я знаю. Иногда мне кажется, что лучше быть глухим.
Она улыбнулась:
– Да, но ты ведь любишь Лондон, правда?
– Да, люблю. Полгода люблю, а полгода нет.
– По-моему, тут приятно пожить некоторое время, но когда я закончу учиться, то поеду на Мартинику работать с настоящими ребятами, которые стремятся к знаниям. – Не сводя с меня глаз, она подняла руку и облизала ладонь между пальцами – там, где к коже прилипли крупинки сахара. – Множество ребят здесь – знаешь, они не хотят учиться. Мальчики понятия не имеют, как стать настоящими мужчинами.
Она запустила зубы в последнюю клубничину и на мгновение задержала ее губами.
После того как Сесиль приняла ванну, мы вместе стояли в студии и разглядывали работу, выполненную мной за прошедшую неделю. Хотя я успел сделать лишь несколько строк (я продвигался вперед крайне медленно, во всяком случае мне так казалось), могу заверить: на нее это произвело впечатление. Четко, ясно и изящно написанная, на моей доске лежала первая часть стихотворения «Восход солнца».
О Солнце, старый хлопотун, к чему
Ты так пронзительно и резко
Лучами будишь нас сквозь занавеску, —
Мы не подвластны бегу твоему.
Наставник нудный, чья забота
Бранить проспавших класс ребят,
Гони с утра ты ловчих на охоту,
А сельских муравьев – на луг и в сад!
Ни лет, ни зим. ни стран любовь не знает,
Ни дней, ни месяцев она не различает.[24]
Это было первое стихотворение, за которое я взялся, – проба почерка, соответствующего стилю Донна, начало знакомства с этим человеком. Это было также одно из пяти стихотворений, входящих в обязательный список, составленный Уэсли; остальные двадцать пять я мог подобрать сам – по одному на каждый год жизни его подруги, так я полагал. И какое это было произведение: предельно интеллектуальное и в то же время легкое и эротичное; исполненное самодовольства, и при этом умоляющее; одновременно высокомерное и робкое; основанное на уверенности в том, что кровать любовников представляет собой центр вселенной, но учитывающее, с немалым раздражением, присутствие окружающего мира; строки то отползают назад, то выдвигаются вперед, словно рассерженная змея, скользящая по росистой траве. Донн был великим антагонистом, бесспорным мастером противоречий – его антитезы оборачиваются тезисами, каждое двустишие и четверостишие выстроено так, словно его цель – сбить с ритма и запутать следующее за ним.
Конечно, тогда, в марте, я мог видеть лишь часть мира «Песен и сонетов», который теперь предстал передо мной во всем великолепии. По правде говоря, в то время, стоя рядом с Сесиль, – мы оба были босиком, с чашечками кофе в руках, – я в основном обращал внимание на форму, чем на суть стихов Донна. Мне мешал профессиональный взгляд каллиграфа, который следил за размером лакуны, оставленной для инициала в первой строке, – торжественного, декоративного «О», которое я нанесу на лист лишь после того, как закончу все стихотворение. Теперь, когда я завершил строфу, я начинал подозревать, что оставил слишком мало места: соотношение инициала и ширины строки казалось неверным. Придется обдумать все и начать заново.
Мои размышления прервала Сесиль:
– Значит, это стихотворение о человеке, который просыпается и думает: «Пошел ты, мистер Солнце, меня не интересует наступающий день. Я хочу остаться в постели и заниматься любовью со своей женщиной». Так?
Я кивнул:
– Думаю, примерно о том и речь, Сесиль.
Как все каллиграфы, я ненавижу ошибки с яростью, которую просто невозможно передать. И эта ненависть заставляет меня с невероятной дотошностью искать причины своего падения – но, полагаю, первая ошибка состояла не в том, что я неправильно оценил Сесиль. Поскольку она была как дома в той части экспозиции, что называлась «Действие обнаженного тела» (в конце концов, именно там мы и встретились), я думаю, что она бы не стала вести себя столь неартистично, если бы знала, к каким разрушительным последствиям это приведет. Увы, она этого не знала. Нет, первой моей ошибкой было решение оставить ее у себя на следующую ночь. Мы не договаривались об этом напрямую. Но часов в пять я вышел за продуктами в ближайший магазин, а там умолял Роя, моего постоянного поставщика продуктов, внешне напоминавшего сильно разжиревшего Гитлера, уступить мне одного из свежих лососей, специально доставленных им для брата. Это обошлось мне в сумму, намного превышающую все, что когда-либо в истории человечества платили за одну-единственную рыбку, но жизнь коротка и исполнена горестей, а потому нет смысла протестовать.
