Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит
Когда ему развязали ноги, так что он был в состоянии ходить, ему захотелось там же, посреди равнины, возопить в небо, в то небо, где он тогда никого не видел, зареветь подобно быку, закричать так громко, из самой утробы, чтобы эхо отдавалось от неба, чтобы сам Бог там, наверху, в Стране Без Зла, сидящий в плетеном кресле, услышал, что тут, внизу, происходит, чтобы шевельнулся и взглянул сюда, если случайно как раз в это время смотрел куда-то в другую сторону, может быть, на Азию, чтобы крик его был слышен и генералу Игнасио Висконти, и папе Бенедикту, и провинциалу Матиасу Штробелю, и супериору Иносенсу Херверу, чтобы вопль этот раздавался в коридорах люблянского и всех других иезуитских коллегиумов, хотелось просто закричать, ибо не осталось уже никаких слов, а если бы они у него и были, кого на всем Божьем свете заинтересовало бы, почему он вопит, почему кричит, что может сказать связанный иезуит Симон Ловренц, о котором в иезуитской хронике Санта-Аны останется записанным лишь то, что он – иезуит из среднеавстрийской земли Крайна, но разве кто-нибудь когда-нибудь узнает, что он был миссионером в Индиях, что проехал на лошади из Буэнос-Айреса до Посадаса и включился в жизнь парагвайских областей, которые были осуждены на гибель, что через какой-то год отбыл оттуда, со связанными щиколотками ног, как связывают скотину; так он прошел и частично просидел на подводе весь путь через страну миссионов и значительную часть лесов до Сан-Паулу, откуда его, связанного, как галерника, отправили в Лиссабон, где чуть было не поставили перед судом инквизиции. Хроника некоего отбытия, возвращения после пребывания в миссионах не говорит ничего, если в нее не включается бурная внутренняя борьба между покорностью, послушностью, perinde ас cadaver [124], и, с другой стороны, твердым убеждением, что, согласно разуму, нужно было остаться там, на земле обетованной, отметина которой будет на нем вечно, перед глазами останется красный грунт площади в Санта-Ане, а в ушах – утренний барабан и пение индейских детей, это сохранится на всю жизнь, до последнего дня. Симон Ловренц был уже в Сан-Паулу, его везли на корабль насильно, будто он какой-то галерник, а не член ордена Иисуса, не сын Игнатия Лойолы, и тогда он увидел, как собирается в поход огромная армия, пушки, конница… но ведь святой Игнатий тоже был воином, неужели он ничего не может сделать с этим войском? Симон видел, как отправляется в путь бандейра – страшные полчища, ему не надо было задавать вопрос, куда идут эти мамелюки, жестокая солдатня. Он знал, что иезуиты и гуарани не смогут защититься от этих головорезов, иезуиты – потому, что под угрозой смертного греха не смеют сражаться, те же из них, что все-таки будут это делать, кончат жизнь с простреленным черепом или перерезанным горлом, а гуарани – потому, что слишком мало сил, много раз они защищались, но сейчас не смогут, ведь на них наступает артиллерия, конница с грохотом ее копыт, и прежде чем пушка отца Клюгера выстрелит хотя бы раз, Санта-Ана будет растоптана. Красная земля напьется крови гуаранийских бойцов, их детей и жен, а также крови тех отцов-иезуитов, которые останутся, чтобы сражаться во имя Господне… но ведь и первый воин ордена, что там, на небесах, был в своей жизни воином, отец наш, отец ордена Игнатий, дон Иниго Лопес де Рекальде был офицером, неужели и он ничего не может сделать?
Иезуитов, пойманных в разных частях миссионов, привезли в Лиссабон через полгода после сильнейшего землетрясения, почти полностью разрушившего город. Всюду чувствовался смрад, всюду поднималась пыль, город все еще дрожал от страха, в то время как его граждане занимались убийствами в парагвайских областях; Бог страшно разгневался на город, но вопреки этому убивать португальцы не перестали, а здесь они ползали между развалинами, как черви, вместе с пылью вздымался к небу и кадильный дым, всюду молились, отовсюду слышались восклицания: Kyrie eleison! Christe eleison! [125] Иезуитов поместили в развалинах какого-то монастырского здания посреди города, нет, это была не тюрьма, а помещение временного пребывания: здесь они должны будут подписать обязательство, что никогда больше не вернутся в Индии, а иначе… А иначе с ними может случиться то, что случилось сразу же после землетрясения с группой иезуитов, которых люто ненавидели в этой стране: их обвинили, будто это именно они, и никто другой, накликали на город землетрясение, и их, в их черных сутанах, сожгли на кострах, и народ на какое-то время вздохнул с облегчением: наказание было особенно справедливым потому, что ведь это как раз они придумали инквизицию, а сейчас эта инквизиция, которую тем временем прибрали к рукам доминиканцы, осудила их на сожжение, и они великолепно горели на кострах… И когда в Лиссабоне сквозь дырявую крышу Симон видел свой клочок неба, на котором был Бог, когда он смотрел на этот клочок, грудь его распирало от гнева, возникали решительные упреки, в такие ночи не было никакого смирения даже перед Всевышним, а уж перед ректором, супериором или генералом в Риме – тем более. Он знал, что Бог видит происходящее в этот миг в миссионах, может, видит и тех братьев, что остались с индейцами и сейчас сражаются, может, как раз в этот миг кому-нибудь из них португальская пуля пробила голову или копье продырявило сердце, может, среди убитых индейцев лежит или плывет по реке Парана патер Бергер, создавший консерваторию для славных маленьких индейцев-гуарани, Он все видит, все знает, и Симону Ловренцу в Лиссабоне никак не понять, почему Он это допускает и почему должна была умереть маленькая Тереса с удивительно прекрасными словами на устах, других она не знала и, может, думала, что эти слова спасут ей жизнь… может быть. Зачем, Отче, Ты послал нас туда, за океан, зачем извлек меня из какого-то холодного коридора, из придела Ксаверия и перенес туда, за моря, зачем было в моем сердце упование, не для того ли, чтобы я увидал справедливость, добро и даже красоту? Или для того, чтобы теперь все было уничтожено, перебито, расстреляно, разграблено – зачем? С помощью какой теологии, какого толкования Священного писания можно это понять? Бог входит в человека через причастие, и кто был более открыт для этого, чем краснокожие люди из Индий, которые еще вчера жили в лесах, а сегодня пели… на латыни… и печатали книги, разве это не доказательство, что добро и красота приходят с причастием, и, в конце концов, это полезно, в конце концов, они стали жить намного лучше; кто может уразуметь, почему все это должно погибнуть и погибнуть именно таким образом, что великое дело уничтожают христиане, принадлежащие Святой Католической Церкви, и что приказ покинуть миссионы отдал генерал ордена по указанию Папы, ибо Папа попал под влияние испанского короля, который оказался под влиянием своей сестры, а та, в свою очередь, угождала португальскому министру Помбалу, и кто тут поймет – почему, когда создавалась эта цепочка, приведшая к эвакуации миссионеров, Бог не сказал лишь однажды: нет! Но Бог этого не сказал, он не разорвал цепочку, не разорвал ее и Папа, и генерал не заявил то, что обязан был заявить: нет! Теперь эта цепочка порождает зло, многих братьев ведет к смерти, индейцев гуарани – в рабство или в леса к диким зверям, а Симона Ловренца и других братьев, тех, что не испанцы, а австрийцы, бельгийцы, голландцы, его и других отцов-иезуитов, рабочую скотину, – сюда, где он сейчас лежит, ночуя в грязи, в разрушенном Лиссабоне, в городе, где по развалинам ползают люди, множество людей, как в большом муравейнике, и где спустя полгода после землетрясения все еще ощущается трупный запах, как ощущался он в тот день, когда маленькая Тереса приветствовала епископа из Асунсьона; глядя на рваное небо над собой, Симон Ловренц не понимает, ровно ничего не понимает, viperinde ас cadaver ему уже не может помочь. И то, что неясно Симону Ловренцу, понятно ли по крайней мере генералу Висконти в Риме или папе Бенедикту, четырнадцатому Папе, носящему это имя? Эти двое слышали отчаянные просьбы отца Матиаса Штробеля, они обо всем подробно были осведомлены. Мои глаза, привыкшие к коридорам Дома ордена Иисуса, к темным холодным вечерам, глаза мои, которые я привык опускать долу, потому что только так можно было следовать заповеди покорности, послушности и отказа от собственной воли, вдруг широко открылись, там сиял свет святого присутствия и ума, через человеческие дела совершавший чудеса, это был величайший успех ордена иезуитов со времени его создания. Когда Бог взглянул туда, в сторону больших водопадов, там возникла новая земля обетованная, а гуарани стали избранным народом. И все, что он, Симон, видел, когда прибыл туда, они сделали сами, только вначале их что-то озарило, приход иезуитов, крест и свет, потом, все шло само собой, никто не мог остановить то, что Бог привел в действие в этой прекрасной дикой стране, даже португальские переселенцы, создавшие свое войско-бандейру, для того чтобы покорить крещеных дикарей и черных иезуитов вместе с ними. С самого начала они не могли постигнуть, что лесные люди способны воспринять благовествование креста, с еще большим недоверием и удивлением следили они за ростом поселков и возведением церквей, успешным развитием земледелия, распространением всеобщей грамотности, музыки и живописи и, наконец, книгопечатания. Эти лесные существа научились печатать книги; из составных частей, привезенных из Европы, соорудили печатный станок, патер Кристиан кое-что сделал собственными руками, и они напечатали книгу Sermonesy exemples en lengua Guarani. И все это было создано благодаря единому взгляду Божиему.
