Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит
Он молился, разговаривая со своим высоким, недостижимым идеалом – Франциском Ксаверием, который в люблянском приделе в холодные зимние утра всегда был ему помощью и мог что-то посоветовать. А сейчас это не действовало, каждую ночь, прежде чем ему заснуть, на стене трепетала тень от ножа. Он видел нож, воткнутый в стол, как это делали крестьянские парни в селах над Турьяком: так, кто-то втыкал нож и говорил: пусть вытащит тот, у кого хватит смелости.
Две недели спустя из Любляны все еще не было никакого ответа, может быть, торговый караван, который мог бы отвезти запрос ландсхутского судьи Люблянскому епископу, вообще не дошел до южных земель. Но все же жизнь Симона в тюрьме улучшилась, и мысли о Катарине, как тяжкое испытание, хотя и довольно бессмысленное, не причиняли уже такой боли. Вскоре он смог ходить из тюрьмы на работы и познакомился с другими заключенными. Тюремщику, человеку практичному, казалось глупым, что четверо арестантов, которые находились в его ведении, получают пищу и греются под овчиной за счет городских средств и при этом бездельничают. Поэтому он использовал их на полевых работах, а позже одалживал и пивоварне Витмана, где они опрокидывали бочки и грузили их на подводы. Так Симон Ловренц познакомился с невысоким смуглым человеком, который оказался мясником. Но в тюрьму он попал не за то, что обвешивал покупателей или забивал скотину без разрешения, а за то, что резал ее так, что из нее вытекала кровь. Вместо того чтобы, подобно другим мясникам в этой стране, делать из крови кровяную колбасу, он давал крови вытечь, после чего засыпал лужи песком. Согласно своей вере он был убежден, что кровь принадлежит Яхве, который дал наказ через Моисея: мясо вместе с жизнью, то есть кровью, не смеете есть. Мясник объяснял Симону, что кровь – это душа, а так как душа есть жизнь, нужно резать животное правильно, согласно обряду, чтобы сделать его кошерным, то есть, как говорится, чтобы верные Богу люди могли вообще это мясо есть. Симон пытался объяснить шустрому еврею, с которым они пили из кружек пиво, укрывшись за бочками и отдыхая от погрузки тяжестей, что такая точка зрения бессмысленна не только потому, что душа – в любви, а не в крови, но и особенно потому, что из-за выпускания из туши крови не стоит сидеть в тюрьме. Ну, собрал бы ее в ведро, как это делают умные крестьяне, а потом уж куда-нибудь вылил. Еврей смеялся над этой глупостью ученого человека. Он показал Симону бумажный свиток, привязанный к руке под рукавом рубашки. Это священный текст, – сказал он, – значит, каждое слово в нем свято, а к руке или голове его привязывают для того, чтобы тепло его слов шло непосредственно в тело. Слово и тело – едины, кровь и душа – едины. И если за свое убеждение, что кровь, являющаяся душой, принадлежит Богу, он должен сидеть в тюрьме, значит, так нужно. И если Симон думает, будто он, мясник, здесь находится без причины, то сам он так не считает, он сейчас здесь, ибо этого хочет Яхве. И Симон тоже пытался себя убедить, будто это воля Господня, чтобы он был в тюрьме, может, так записано в Книге жизни, но разве кому-нибудь когда-либо было дано узнать, что в ней записано, ему хотелось бы увидеть, что там пишется о нем и Катарине, о Катарине и о нем. Как-то вечером он согласился на предложение еврея, и они вместе, противники по своему воспитанию и вере, читали старую молитву, мясник-еврей и бывший иезуит:
Господи, Боже спасения моего!
днем вопию и ночью перед Тобою.
Да внидет пред лице Твое молитва моя;
приклони ухо Твое к молению моему.
Ибо душа моя насытилась бедствиями
и жизнь моя приблизилась к преисподней. [118]
Так хочет Он, так хочет Он, – стучало в голове Симона во Время долгих ночей после разговора с мясником-евреем, и Симон должен был признать, что воля Божия такова, чтобы его жизнь приблизилась к преисподней. Если сам он этого не желает, это еще ничего не значит, и то, что ему кажется несправедливым, тоже еще ничего не означает, если его удалили из миссионов, следовательно, этого хочет Господь, но если ждет его чистая возлюбленная, как он ждет ее, тогда это имеет какое-то значение, тогда все вместе имеет некий смысл. Но в ночные часы все чаще являлась мысль, впивавшаяся ему в голову и грудь и не желавшая оттуда выходить: этот Виндиш, черт павлиний, – не сделал ли ей чего плохого? Симон видел, как он посмотрел на нее, уверенно соскакивая с коня на монастырском дворе, разукрашенный перьями и шелковыми перевязями, с серебряными рукоятками пистолетов, видел, как он взглянул на нее и своим солдатским, сиплым от приказов и постоянных выпивок голосом обратился к ней как к кому-то очень близкому: Я ведь знал, что ты кончишь дни свои в каком-нибудь монастыре. И она в ответ засмеялась, стоя с распущенными волосами и гребенкой в руках. И сейчас она едет с ним, с солдатней, с офицерским отрядом. Он вспомнил женщину, которую обступили караульные, и она, задрав подол, шлепнула себя по заду; и Симон ничего не мог с собой поделать, чтобы не впасть в самое черное отчаяние, которое рисовало ему Виндиша и Катарину, черта и ангела, он видел его, как он стоит за ее спиной, когда она смотрится в зеркало, приближается к ней, ах, это были сцены, от которых он не мог отделаться с помощью какой бы то ни было теологии, каким бы то ни было еврейским толкованием Библии: так хочет Бог, так хочет Бог, и пусть будет что угодно, но только не это, этого не должно быть, не должно быть. Разве возможно, чтобы кто-то смотрел на Катарину, как смотрел он, разве допустимо, чтобы этот Виндиш или кто другой сделал ей что-то против ее воли и, что еще хуже, по ее воле? Невероятно, невозможно. Все может иметь свой смысл, но только не это. Ибо если нечто подобное имеет свой смысл, тогда с его верой и любовью, с его логикой и догматикой – со всем этим вместе взятым дело обстоит совсем плохо. Тогда прав и тот арестант, которого он встречал в коридоре и которого не посылали на работы, так как он был коварный убийца и насильник, грабитель, как тот разбойник по левую руку Христа, – нет, даже Гестасом[119] его нельзя было назвать, так как на совести у него был вопиющий грех преднамеренного убийства, насилия над невинными, жадности к золоту, которое он крал у невинных жертв, тогда этот человек имеет право говорить ему: где сейчас твой Иисус, чтобы спасти тебя, а где Дева Мария? Разбойник кричал Симону вдогонку, когда он возвращался в свою камеру: если ты говоришь, что невиновен, почему Она не спасет тебя? Симон затыкал уши, чтобы не слышать эти слова, пробегая мимо его дверей, но все равно слышал его хохот: получишь ее поцелуй, получишь Поцелуй Девы. Поцелуем Девы Марии называли устройство, о котором говорили во всех тюрьмах Австрии и Баварии, хотя никто его никогда не видел. Будто бы это был железный сундук в форме человеческого тела, а в головной части было изображение Девы Марии, во внутреннюю же часть были обращены острые лезвия ножей. Когда преступника помешали в это устройство, лезвия медленно впивались в его тело, а когда сундук совсем закрывали, оставались только контуры тела со стиснутыми руками и над всем этим – Ее образ. Симону хотелось, чтобы страшный преступник с его зловещим хохотом действительно попал в объятия этого сооружения, чтобы его больше не слышать. А он все кричал и шептал, даже во сие Симон слышал его смех и шепот: Поцелуй Девы, Поцелуй Девы. Но истинной пыткой для Симона была мысль о Катарине и Виндише, мысль о Катарине посреди военного лагеря, и чем больше он об этом думал, тем острее были лезвия. Ему все чаще снилось, что дьявол Виндиш увел с собой ангельскую Катарину, что он с ней бывает во дворцах и при монарших дворах, где в окнах цветные витражи, сквозь которые Катарина смотрит по утрам вдаль, где есть туалетные столики на тонких ножках, где есть, ах, широкие постели с перинами, потными от предававшихся любви тел. Это был не один нож, а множество острых ножей. Это были лезвия, впивавшиеся в голову, сердце, легкие, проникавшие сквозь мягкие ткани тела до костей, до самого предела: после таких снов он пробуждался, весь продырявленный своим пыточным устройством под названием «Поцелуй Девы». Если это имеет смысл, тогда, действительно, кровь – это душа, но дьявольская душа, и он эту душу, эту кровь прольет – ее и его. Как-то в полдень они с жизнерадостным евреем выпили во время работы в пивоварне значительное количество пива, у него немного затуманилось в голове, и в то же время просветлела память, так что он стал громко декламировать:
Liber scriptus proferetur
in quo totum continetur
unde mundus indicetur… [120]
36
Тот, кто когда-нибудь будет путешествовать по тем краям, – говорит Симон Ловренц, – где мы, иезуиты, основали свои миссионы, которые Европе известны как парагвайские области, кто будет бродить в тишине по развалинам когда-то величавых зданий, церкви, Дома иезуитов, богадельни, жилищ индейцев-гуарани, вокруг высохших колодцев, тот будет очень удивлен и почувствует глубокое уважение ко всему, что было сделано верой, твердой волей, мудростью, активной деятельностью. Тот человек не поверит, что это было только вдохновение, которое постоянно нас сопровождало, он задумается о твердости основы, на которой стоит Церковь, о крепости и единстве мистического тела ордена иезуитов, способного сотворить такое чудо; тот, кто увидит покосившиеся кресты с именами братьев на все более зарастающем кладбище, тот поверит в беспредельную силу человеческой организации, активности, изобретательности, способности – всего того, что ведется рукой Божией, которая в одно мгновение может все восстановить, в одно мгновение вернуть туда отцов-иезуитов, рассеявшихся в европейских государствах и в миссионах Северной Америки и Азии, включая и его, Симона Ловренца, чье имя записано в иезуитских хрониках из Индий, – и его тоже могущество ордена может спасти из ландсхутской тюрьмы и послать туда, где его место и где он был счастлив, где работа его в каждое мгновение, на каждом шагу благословлялась присутствием Божиим, присутствием святого Духа, который каждое утро просветлял его ум, когда он слышал бой барабана и когда пробуждался новый день Создателя – ради службы Ему, ради службы ордену, и если бы это случилось, если бы были восстановлены миссионы, тогда он, Симон Ловренц, снова бросил бы все, и Катарину тоже, которую сейчас он не бросил, и отправился бы туда, забыв об этих странствиях по немецким землям, насыщенных бессмысленными испытаниями и обманами, в которые вводят людей бесы, может быть, он забыл бы и свою любовь, которая уже была не Божьей, а человеческой, очень человеческой, и снова записался бы в число братьев, возвысивших индейцев-гуарани до уровня христианства и распространивших Евангелие среди дикарей, пусть даже на кладбище Санта-Аны или Сан-Игнасио-Мини, Тринидада, Сан-Мигеля или Лорето, где стоят покосившиеся кресты над могилами братьев по имени Ромеро, Симечка, Штробель, Панле, Карденал, Монтенегро, Шарлетт, окажется и его имя на одном из тех железных крестов, за которыми гуарани будут еще какое-то время присматривать, украшая цветами, а потом эти железные кресты постепенно завалятся и уйдут в землю. Кто хоть однажды видел туман на заре над рекой Парана, ее бухты, мягкое колебание воды в залитом светом месте, тот этого не забудет даже в ландсхутской тюрьме; кто видел площадь, земля которой имеет красноватый цвет, величественный фронтон из красного песчаника, зеленые сады, кто чувствовал запах пыли, вздымаемой множеством ног, быстро переступающих по утоптанной земле, кто видел всех тех людей, полных жизни, восклицающих, поющих, кто видел, как опускается к западу солнце, озаряя красные крыши и зеленые кроны деревьев, в которых уже было предчувствие сверкания великой реки, предчувствие водопадов в далеких горах, кто был в числе отцов, собирающихся перед церковью в своих черных плащах, кто видел гуаранийских девочек в белом и их отцов и братьев с орудиями труда, с оружием или с книгами, тому эти сцены, краски сказочной страны, ее звуки и голоса будут являться перед глазами до последнего часа.
