Мелани Бенджамин - Жена авиатора
Глава двадцать вторая
Я лечу.
Одна, без страха, высоко над заливом Лонг-Айленд. Я приехала навестить дочь старого друга, у которого в поместье есть частное летное поле. От отца ей остался самолет, четырехместный моноплан, который все эти годы простоял в ангаре. Однажды у этого самолета отвалилось колесо, и девушка, еще слишком глупая, чтобы испугаться, поверила, что ее парень привезет ее домой в целости и сохранности, что он и сделал. И она тогда решила, что так он будет делать до конца их жизни.
Я поблагодарила Диану, дочь Гарри Гуггенхайма, которая теперь была худой нервной женщиной средних лет. Гарри умер несколько лет назад. Он всегда публично утверждал, что его друг не является антисемитом, а сам перестал отвечать на звонки Чарльза.
– Вы уверены, что хотите это сделать, миссис Линдберг? Вы ведь так давно не летали.
– Знаю. Но я должна это сделать.
– Вы все помните?
– Не знаю, но думаю, что разберусь.
– Как вы живете без него?
– Спасибо, хорошо.
– Отец всегда говорил, что потерял его много лет назад, – Диана покачала головой, – еще перед войной. Но потом он всегда добавлял: «Черт возьми, я все еще скучаю по нему». Неужели он во все это верил? Неужели полковник Линдберг действительно верил в то, что говорил перед войной?
Я колебалась. С одной стороны, мне хотелось успокоить дочь нашего доброго и преданного друга, с другой – я не собиралась скрывать правду.
– Если вы его знали, – наконец проговорила я, – то вряд ли можете сомневаться, что он никогда не говорил того, что не думал.
– В том-то и дело, – Диана покачала головой, медленно, печально. Потом взглянула на меня с улыбкой сострадания, – но вы… мы никогда не верили, что вы…
– Я устала от того, что люди считают меня лучше, чем его. Я была такой же плохой. Более того, у меня не было своего мнения. Я брала его взгляды, хотя знала им цену. Я не лучше немцев. Тех, которые терпели и молчали все эти годы.
– О нет, миссис Линдберг, вы не такая, как они! Я никогда в это не поверю. Мой отец никогда не верил в это!
Эти слова дочери моего старого друга не помогли мне. Она хотела оправдать меня, а мне это было не нужно.
– Извините, Диана, мне действительно жаль, что мы причинили боль вашей семье.
– Это было так давно.
Она пожала плечами. В отличие от мужчин, женщины с годами становятся менее сентиментальными. В молодости мы много плачем; проливаем реки слез по поводу тех, кого любим. Все слезы я выплакала, когда похитили и убили моего первенца. Но я не проронила и слезинки после смерти мужа.
– Папа всегда говорил, что вы храбрая, – нагнувшись ко мне, Диана улыбнулась. Она была на голову выше меня, – он говорил, что полковник никогда не испытывал страха, потому что не задумывался о последствиях, в отличие от вас. Но вы все равно летали вместе с ним. В этом проявлялась ваша храбрость.
– Или идиотизм, – ответила я, с трудом поднимаясь в открытую кабину, испытывая невыносимую боль в суставах. Я подняла на лоб свои летные очки, понимая, как глупо выгляжу – седовласая бабушка со старыми летными очками на лбу. Я опустила их на глаза, пристегнула ремень безопасности, включила зажигание и открыла дроссельный клапан. Медленно я начала выруливать, сначала с удивлением глядя на пропеллеры, вертевшиеся перед глазами. Совсем забыла, что на старых самолетах пропеллеры были впереди, а не сбоку. Постепенно все возвращалось. Я потянула за рычаг, прибавляя скорость, задержала дыхание. И это случилось – я вспомнила все и больше не чувствовала страха. Да и с чего мне было бояться? Мне было почти семьдесят, и я начала придавать слишком много значения различным причинам смерти старых людей. Крушение самолета казалось вполне приличной альтернативой многим из них.
Но я не разобьюсь, по крайней мере не в этот безоблачный и безветренный денек. Я полностью контролирую свой самолет, наученная лучшим пилотом, который когда-либо существовал на свете, и я постепенно все сильнее нажимала на рычаг, посылая самолет вверх, вверх, вверх. Выше дома – Диана уже уменьшилась до размеров куклы. Она машет руками над головой, я поднимаюсь выше деревьев, попадаю в воздушную струю, и вот я уже парю над океаном. Мне закладывает уши, и я вспоминаю, что забыла захватить жевательную резинку.
Двигатели ревут так громко – я совсем забыла, какие они громкие! Даже в закрытой кабине они не стихают, по крайней мере для моих чувствительных старых ушей, и я удивляюсь, как мы могли вести нескончаемые разговоры в тот бесконечный день, когда наматывали круги, сжигая излишки топлива.
Я делаю вираж влево и поворачиваю на север. Я узнаю некоторые дома внизу, дюны, очертания береговой линии, хотя, конечно, многое изменилось со времени моего последнего полета. Домов стало больше, появились дороги, автострады, разделившие землю на правильные четырехугольники.
В какой-то момент мне хочется полететь вглубь, чтобы посмотреть, что еще изменилось, но потом я вспоминаю главную цель своего полета и направляю самолет к океану.
Волны неустанно продолжают равномерный и упорный штурм берега, и я пикирую ниже, стараясь еще раз вообразить, каково ему было лететь одному, видя внизу лишь холодную серую поверхность воды в продолжение почти всего полета до Парижа. Но после всех этих лет я все еще не могу поставить себя на его место и представить, что делаю то, что смог сделать он. Я все еще не могу перестать восхищаться отвагой того юноши, его поразительным бесстрашием. Я все еще не могу перестать удивляться, что этот юноша выбрал меня. И меня это радует, потому что мы должны гордиться, что нас выбирали, в нас нуждались. Нас любили.
Но не это является фундаментом, на котором строится жизнь, брак. Мне жаль, что прошло так много времени, прежде чем я поняла это, а также и то, что должна радоваться тому, что по крайней мере смогла запечатлеть все это на бумаге. Глядя поверх пропеллера направо, я вижу его, тот маяк на клочке земли, выдающемся в океан, и понимаю, что уже почти достигла цели. Я опускаю руку в карман.
Уже почти в самом конце он надиктовал свое желание, чтобы я была похоронена рядом с ним на Гавайях. Он никогда не спрашивал, хочу ли я этого, и я никогда не говорила ему, что не хочу. Я дала ему умереть с мыслью, что мы будем лежать рядом. Я дала ему умереть с уверенностью, что для меня это честь, что он выбрал меня и только меня.
Но я не буду лежать рядом с ним. Когда я умру, как сказала я своему сыну во время долгого перелета с Гавайев, после того как мы похоронили Чарльза под несколькими большими каменными плитами, едва обозначив его могилу, чтобы незнакомые люди не смогли найти ее, я решила, уж лучше пусть меня кремируют. И чтобы мой пепел был развеян на местами, которые были мне дороги – моим садом в Дарьене, над берегами, где стоял летний домик нашей семьи в штате Мэн и над заливом в двух милях от берега.
Примерно там, где я сейчас пролетаю. Я вглядываюсь в мутное от грязи боковое стекло и далеко внизу вижу маяк и спокойную голубую поверхность воды. Локтем изо всей силы нажимаю на стекло, оно отходит в сторону, и мне в лицо ударяет струя холодного воздуха. Я целую свое обручальное кольцо, потом бросаю его вниз, надеясь, что оно под тяжестью своего веса упадет в воды залива – места, где начался наш медовый месяц. Там, где был развеян прах нашего первенца.
До сих пор не могу понять, почему Чарльз поступил так, как он поступил, почему стал отцом стольких побочных детей, почему завел семьи на стороне. Может быть, это произошло потому, что мы оба продолжали искать нашего потерянного ребенка. Я невольно вглядывалась в лица всех мальчиков, которые попадались на пути, особенно если у них были голубые глаза и белокурые волосы. Я вглядывалась в лица моих остальных сыновей, ища жесты, мимику или смех, которые напомнили бы мне его.
Может быть, таким способом Чарльз искал Чарли, стараясь возродить его снова и снова.
Какими бы ни были его мотивы, я не хочу быть похороненной рядом с ним, но не уверена, поймут ли меня мои дети. Знаю, что, если стану объяснять, что причинил мне их отец, они смогут понять. Но я не стану этого делать. Это не нужно ни ему, ни им.
Это не нужно поколениям школьников, которые будут читать о нем в учебниках истории, и восхищаться, и вдохновляться на собственные подвиги. Не сделаю этого и ради этого храброго старого и примитивного моноплана, который вечно будет ждать его так же, как и я. Я сохраню это втайне ради него.
Делаю вираж и, закрыв глаза, на мгновение вспоминаю Дану. Он хороший человек. Добрый. Мы прекратили наши любовные отношения несколько лет назад, переведя их в теплую дружбу. Но я знаю, что, если бы я предложила ему жениться на мне, он без вопросов ушел бы от жены. Но я не попрошу ни его, ни кого-нибудь другого, и это не только из неверно понятой вдовьей верности.
Дана научил меня, что такое быть любимой, быть равной. А Чарльз научил меня, что такое одиночество, задолго до того, как оно мне понадобилось.
