Мэри Элис Монро - Место, где зимуют бабочки
Луз вдруг вспомнила страничку из бабушкиного блокнота с записанным наискосок номером телефона прямо на обороте. Скорее всего, так и было. Бабушка поторопилась записать новый номер телефона тети Марии где попало, лишь бы успеть до того, как она, Луз, войдет в комнату. Последовательность событий стала выстраиваться во всей их логике и полноте.
– Бабушка не сказала мне, что звонила тетя Мария.
– Ей хотелось сначала выяснить все до конца, а уж потом говорить тебе… Но сейчас это не имеет значения, – с мукой в голосе отозвалась Марипоса. – Я должна была сама позвонить ей. Если бы у меня хватило храбрости! Я бы хоть голос ее услышала… Ведь был же у меня такой шанс еще до того, как она… – Голос ее на долю секунды прервался. – И я могла попросить у нее прощения. Хоть бы один телефонный звонок.
Марипоса стояла с низко опущенной головой, и лицо ее было искажено страданием. В своих фантазиях о матери Луз никогда не представляла ее себе плачущей. Смотреть на это было невыносимо тяжело.
– Марипоса! – Назвать ее мамой язык не поворачивался. Но слова опять нашлись сами собой. И зачем размышлять о смысле прощения? Если у человека возникает такое желание, значит, прощение что-то для него значит. Оно если и не снимает бремя вины, то облегчает его и очищает душу. – Бабушка давно простила тебя. Я знаю, она любила тебя. Она всегда говорила о тебе с такой нежностью… Ведь она же твоя мать! А что может быть сильнее материнской любви? – Ей на секунду вспомнилась сияющая от счастья Офелия с новорожденной дочкой. И снова Луз почувствовала, как у нее закололо сердце и снова всколыхнулась обида, и она, не удержавшись, добавила: – Во всяком случае, бабушка всегда повторяла, что материнская любовь – это самое сильное чувство на свете.
Марипоса вытерла ладонью заплаканные глаза.
– Я сполна заслужила все то, как оно обернулось.
Луз молча глядела на запылившиеся носки своих черных траурных туфель. «Но я-то, я-то чем заслужила то, что потеряла бабушку?» – с горечью подумала она вдруг. И тут же: «Напрасно я так, – укорила она себя с запоздалым раскаянием. – Ведь раньше за мной не водилось такого, добивать раскаявшегося. Господи боже, Царица Небесная, как все запутано и как сложно!»
– Я просто хочу сказать, – тяжко вздохнула она. – Я точно знаю, она простила тебя. Поверь мне.
Марипоса подняла голову, и Луз увидела, что в ее глазах появилась надежда.
– Думаешь, она простила меня?
Луз кивнула. И дальше заговорила – бурно, спотыкаясь, перескакивая с одного на другое:
– Это же она задумала поездку в Сан-Антонио! Не я это придумала. После разговора с тетей Марией с ней стало твориться что-то неладное… Она была как одержимая, будто помешалась на этой поездке. Даже составила график нашего передвижения, подоставала всякие карты и атласы, какие у нас были в доме… Еще никогда я не видела, чтобы ее что-то вот так поглотило, как идея этой поездки. Она даже машину купила. Истратила на нее все свои сбережения, до последнего цента… – Неожиданно для себя Луз хихикнула: – Оказывается, бабушка хранила свою заначку у себя под матрасом.
Негромкий смех вырвался и из груди Марипосы. Но она оборвала себя – а Луз впервые увидела, как ее мать улыбается.
– Машину? Не может быть!
– Еще как может. Вон, – Луз махнула рукой в сторону припаркованного неподалеку огненного Бычка. – Видишь?
Марипоса вытянула шею:
– Какая из них?
– Оранжевый «Фольксваген».
Они торопливо зашагали к машине. Марипоса привстала на цыпочки, разглядывая автомобили, припаркованные вдоль тротуара.
– О, вижу, вижу! – воскликнула она и рассмеялась, как девочка. И бегом понеслась к El Toro.
– Да, это она, – подтвердила Луз, идя сзади.
– Так это же Vocho! Жук-бомбардир. – Марипоса просияла лицом. – Так в Мексике называют «Фольксвагены». Мама часто вспоминала, что такой «жучок» был у них с ее первым мужем, Луисом. Это была ее первая в жизни машина. И тоже оранжевая. Она называла ее La Monarca. Бабочка.
Луз заулыбалась, узнав новые интересные подробности из жизни бабушки.
– А я свою назвала El Toro. Бычок.
По лицу Марипосы скользнула легкая тень воспоминаний, и оно моментально разгладилось.
– В честь Фердинанда?
– А ты тоже знаешь эту историю?
– Еще бы! Бычок по имени Фердинанд. Это же была твоя любимая сказка. Ты без конца просила почитать ее тебе на ночь. Можно сказать, мы ее перечитывали каждый вечер.
– Я даже саму книжку до сих пор помню, – размягченно промолвила Луз и спохватилась, что сейчас совсем не подходящий момент для всяких нежностей. – А вот то, что ты мне эту книжку читала перед сном, я не помню. Поначалу я хотела назвать машину именно так: Фердинанд. Но потом подумала, что одного имени будет мало. Нужен какой-то ориентир, на который этот старенький автомобиль будет равняться. У него и скорости нет никакой, он и ломается то и дело. Но зато есть характер.
Марипоса рассмеялась, снова вспомнив старую сказку.
– Словом, твой Бычок тоже любит просто посидеть и понюхать цветочки.
– О да, – охотно поддакнула Луз, растрогавшись под наплывом детских воспоминаний. Она положила руку на капот. – Я, кстати, и сама люблю порой посидеть в своем El Toro. Мне там хорошо думается. И я ощущаю присутствие бабушки рядом.
Лицо Марипосы сделалось серьезным.
– Правда? – Она чуть нагнулась к окну и заглянула в салон. – А можно… можно мы там посидим? Вместе… Пожалуйста! Хотя бы минутку.
– Хорошо. – Луз пошарила в кармане жакета, достала ключи от машины и отомкнула замок. Марипоса быстро – ей не терпелось – проскользнула на пассажирское место спереди. Сев в кресло водителя, Луз открыла окно. Воцарилось молчание. Обе задумались, каждая о своем. Луз беззвучно барабанила пальцами по коленям. Марипоса сидела неподвижно, безвольно уронив руки.
– Значит, она все же собиралась встретиться со мной, да? – Она повернулась к Луз. В ее глазах застыла немая мольба.
– Да. За день до смерти я обнаружила ее в саду. Она стояла там, как изваяние, заломив руки, молча. Было совсем еще рано. Обычно в такое время она всегда возилась на кухне, но в то утро я не нашла ее на привычном месте. Я заглянула к ней спальню – постель была не расстелена. Я заподозрила нехорошее. – Луз замолчала, вспоминая ту сцену. – И вид у нее был… как все равно не в себе… В глазах тоска, вся на нервах… Совсем на себя не похожа: и все твердит, что нам надо немедленно спешить в Сан-Антонио. Сказала: пришло время! Я решила, что ей хочется попасть в Мексику обязательно до первого ноября, то есть до Дня поминовения. Даже пыталась ее отговорить и поехать позднее… Теперь-то я понимаю, что она просто торопилась поскорее увидеть тебя. И еще она сказала тогда, что я многого о тебе не знаю, но по дороге у нас будет достаточно времени поговорить обо всем. А на следующий день она умерла. – Марипоса слушала дочь, и лицо ее покрывалось бледностью, карие глаза расширились и смотрели в пространство, словно в самую глубину ее промелькнувшей где-то вдалеке жизни. – Если бы бабушка была жива, она бы обязательно была сейчас здесь.
У Марипосы затряслись губы, и она прижала руку ко рту, чтобы унять дрожь.
– Но она все равно здесь… Сейчас я тебе что-то дам. – Луз потянулась со своего места назад, перенесла оттуда коробочку с прахом и признательно улыбнулась, увидев многочисленные подношения своих благоприобретенных подруг. Разноцветные буквы, написанные темпераментной рукой Стаци, летали по всем четырем сторонам коробки вместе с дюжиной бабочек-данаид, которых она успела запечатлеть на картоне. Бумажные цветочки из фантиков и бумажных оберток перемежались с засохшими лепестками бархатцев и эхинацеи. Тут же прилепилась сложенная страничка из путевого дневника Маргарет, а на тесемках болтались розовые пинетки, связанные Офелией.
Марипоса озадаченно оглядела коробку.
– Это бабушкин прах, – сдержанно пояснила Луз.
Марипоса тихо ахнула и застыла. По щекам потекли слезы. Трясущимися руками она взяла коробку и поставила ее себе на колени.
У нее больше не было сил, чтобы сдерживаться. Слезы катились по ее лицу, а все ее худенькое тело сотрясалось от рыданий, которых она не могла подавить в себе – и не хотела, словно та река жизни, что унесла ее от родного дома и от маленькой дочери, затягивая в свои омуты и круговороты, разбивая о камни порогов, изливалась сейчас слезами спустя годы разлуки… Внезапно она порывисто подалась к Луз и обняла ее. Луз замерла. Все в ее душе воспротивилось этим объятиям. Но с ними был прах Эсперансы, и Луз, не отодвигаясь, тоже расплакалась…
– Как я во всем раскаиваюсь, – шептала Марипоса, целуя дочь в голову. – Боже мой… Как раскаиваюсь!
Солнце скатилось совсем низко, неяркими проблесками лучей освещая осеннее небо. Луз сидела рядом с матерью, та ее обнимала. Птицы, в изобилии гнездившиеся на могучих дубах вокруг, во все горло распевали вечерние песни. И, вслушиваясь в птичьи трели над головой, Луз почти физически ощущала, как размягчается ее сердце, будто это ей пела сейчас колыбельную любящая ее мать.
