Тарас Прохасько - НепрОстые (сборник)
9. Беременность Анны была периодом полнейшего счастья. Тем, что можно по-настоящему назвать сожительством, семьей.
Вечера они начинали заранее. Ходили в теплых осенних плащах далекими закоулками среди еще не заселенных вилл. Притворялись, что это не их город. Ее руку он держал в своем кармане. Они шли, одновременно делая шаг той ногой, к которой так крепко была прижата нога другого, что ощущались волны мускульных сокращений, а бедренные суставы смешно терлись. Ей очень нравилось, что все так просто. Что ее любит тот, кого любит она. Она впервые переживала радость того, что утром не надо уходить прочь. Она рассказывала ему что-то из того, что было, когда его еще не было, и очень любила, как он рассказывал о том, какой он ее знает. Утром они долго завтракали на балконе медом, кислым молоком, размоченными в вине сухими грушами, намоченными в молоке поджаренными сухарями, разными орехами.
10. На столике возле ванны стояла старая пишущая машинка с незыблемой чугунной подставкой, и то, что они не решались сказать друг другу, они печатали на длинном листе самой лучшей бумаги, вложенной в «Ремингтон». Плохо мне с людьми, про которых не знаешь, – писала Анна, – хорошо ли им теперь, хорошо ли им со мною, хорошо ли ему тут. Плохо и тяжело с теми, кто не говорит, что им нравится, а что – нет. Франциск печатал что-то совсем иное: еще не делая никакого зла, плохие люди нам делают плохо – мы вынуждены учитывать их существование. Хорошие люди перестают быть хорошими, когда начинают жалеть то, что жалко отдавать, – зачем-то написала Анна. А Франц – смысл и наслаждение существуют лишь в деталях, нужно знать эти детали, чтобы смочь их повторять.
Уже после смерти Франца Себастьян нашел эту машинку. Бумага была еще в ней. Потом он часто представлял себе настоящие диалоги живых людей, выстроенные из подобных изречений.
11. Франц пытался отучить Анну от страха. Заводил ее на скалы с той стороны, куда можно было выйти через заросли горной сосны, сзади. А там брал на руки и держал над пропастью. Судьба не самое главное, – говорил Франц. Главное – ничего не бойся. Но что-то в его методе было неправильным.
Он изучил ее тело лучше, чем она. Мог взять ее руку и прикоснуться ею к Анне так, как она сама никогда не делала и не сумела бы. Он поступал с нею так, что было щекотно в жилах, сосудах, венах. Очень долго показывал ей ее же красоту. От этого всего Анна начала понимать, какая она красивая. Красивая не для кого-то, а для себя. И ей еще больше становилось страшно, что все это может сокрушиться, ударяясь о камни.
Я люблю свою жизнь, – просила она Франца. Это хорошо, настаивал он, потому что, кроме этого, нет ничего иного, не любить – значит отречься от всего.
12. Все же она еще раз попробовала. Когда Франц заткнул ей уши. Ибо вдруг заподозрил, что Анна боится не высоты, а звучания тишины, которая высоту сопровождает.
Подстрахованная всеми возможными способами, с заложенными ушами, беременная Анна лезла по каменной стене, теряясь от того, что не знала, как прижиматься животом.
Франц решился ползти рядом. Он обрисовывал по скале все контуры прижатого живота. Вниз они так поспешно съехали по канату, что обожгли себе ладони. Почему-то часто из-за таких незначительных ожогов невозможно заснуть. Следующим утром движущиеся дагерротипы силуэтов перемещения зародыша по скале были уже готовы. Фильм получился хороший. Даром что короткий.
13. Франциск не обращал внимания на время. Все его фильмы длились несколько минут. Он придумал анимацию, которой еще не могло быть. Получал наслаждение от создания заполненных минут, которых могло бы не быть. Если бы не. Если бы не заметил чего-то, если бы не придумал прием, если бы не приспособил, если бы не отличил – если бы много чего не.
Жизнь настолько коротка, – говорил Франциск, – что время не имеет никакого значения. Так или иначе она происходит полностью.
Франц мечтал о чем-то радикальном. И додумался до того, что самое радикальное – ждать.
14. После рождения дочери Анна решила снова тренироваться. Она пробовала затыкать уши, но что-то снова нарушилось. Внутреннему уху недоставало вибрации, без которой трудно обозначить границы своего тела.
Она вспомнила про сад своего отца и укололась морфием. Вибрация появилась сразу же.
Но странно начали вести себя звуки. Они словно утратили зависимость от расстояния. Звуки летали с огромной скоростью цельносмотанными клубками, не рассеиваясь в воздухе. Иногда такой шар сталкивался с другими, меняя направление полета совершенно неожиданно. От некоторых ударов с обоих клубков обивались звуковые крохи и пыль. Они летали независимо. Перемешиваясь, отделяясь, взлетая вверх, опускаясь или забиваясь в землю. Уже на высоте четырех своих ростов Анна оказалась в непрозрачных облаках какофонии. Когда же поднялась выше, то нестерпимо было слышать грохот, с которым малюсенькие песчинки из-под ее пальцев падали на дно пропасти.
15. Больше Анна не лазила. Но морфий употреблять не перестала. Целыми днями сидела на веранде и вслушивалась в жизнь разных насекомых, обитавших около дома. Не слыша даже, как плачет голодная Стефания.
Напрасно Франц пытался что-то изменить. Самое большее, что ему удавалось, это выцедить из грудей Анны немного молока и накормить им дочку. Но опий тоже полюбил молоко. Он успевал выпить его первым, и Франц без толку мял высохшие груди. Франциск пошел к ведьме, которая крала молоко у коров, и попросил, чтобы та забирала молоко у Анны. Дитя начало наедаться. Но вместе с молоком оно получало опиум. Франц думал, что ребенок целыми днями спит от сытости. В конце концов, так было спокойнее. Но когда у Анны молоко закончилось совсем и даже ведьма не выцедила ни капли, Стефания пережила настоящий морфийный абстинентный синдром. Непростые еле спасли ее, наварив в молоке маку.
То же самое начала делать и Анна. Девочка спала, ей снились чудесные сны (некоторые из них – а ей было едва полгода – она помнила всю жизнь. Хотя, может быть, помнила ощушение, что такие сны были, а прочее взялось позже), и Анна спокойно слушала, как червяки раздвигают землю, как кричат, предаваясь любви в натянутых сетях, пауки, как трещит грудная клетка жука, стиснутого клювом трясогузки.
16. В середине декабря Франц взял Анну на колени и сказал, чтобы она убиралась из Яливца. Анна встала, поцеловала Франца и пошла в комнату собирать ребенка. Тогда он предложил другое – вызвал жену на дуэль. Потому что маленькому ребенку для дальнейшей жизни нужно было, чтобы кто-то из этих родителей был мертв.
Анна согласилась и выбрала оружие – сейчас они пойдут на заснеженные обветренные скалы и полезут двумя немаркированными маршрутами без всякой страховки вверх. Тот, кто вернется, останется с девочкой. Невзирая на все страхи, была уверена, что только таким способом победит Франциска (они совсем не подумали, что могут не вернуться оба, и ничего никому не сказали, оставляя малышку в колыбели).
Едва добрели по снегу до скал. Сняли кожухи, выпили по полбутылки джина, поцеловались и полезли.
17. Франциск впервые должен был стать настоящим альпинистом (впервые ли мне впервые, – подумал он). Поэтому слезал с вершины несколько часов; оказалось, что затвердевший снег даже помог ему – на голом камне он бы не удержался. Ему было до ужаса горько, но похоронить Анну он смог только в июне, когда снег в ущелье растаял.
Вторая старая фотография – Арджэлюджа, 1892
1. Голая женская спина заканчивается широким чересом [14] , ниже череса – лишь полоска черной ткани. На сильно склоненной вперед шее тонкая нитка грубых кораллов. Головы уже не видно. Руки опущены вниз, но согнуты в локтях. Торс слегка скручен влево, поэтому видно лишь четыре пальца, которыми правая рука держится за предплечье левой. Спина выглядит почти треугольной – так широки плечи и узка талия. Между верхним краем пояса и белой кожей – немного свободного места. Выразительные лопатки и верхушки ключиц. Ниже шеи выступают четыре горбика позвонков. Там, где они заканчиваются, начинаются две полосы вздутых мускулов вдоль середины спины. Ближе к талии расстояние между ними наименьшее, а глубина впадины – наибольшая. Клавиатура ребер просвечивает лишь слева и то – скорее уже не на самой спине, а на боку. Но там, где грудная клетка заканчивается, начинается вогнутый изгиб талии, линия которой снова выходит до предыдущего уровня в начале таза.
Судя по контрасту белой спины и черного пояса, нетрудно убедиться, что солнечное освещение максимальное. Хотя едва заметная тень возникла лишь между мускулами на спине.
1. Спина снята вблизи. Справа от нее виден в глубине кадра маленький конь, который стоит значительно дальше от камеры. Конек-гуцулик совсем старенький – лучшего тогда не осталось после государственного набора коней в Боснию, – но очень осторожный. Вместо седла – узкое длинное покрывало.
2. Свое первое лето Франц с Анной ходили на Кострыч поглядеть панораму Чорногоры. День был солнечный, и они видели весь хребет – Пэтрос, Говэрлу, Брэскул, Пожыжэвскую, Данцыш, Гомул, Туркул, Шпыци, Рэбра, Томнатык, Брэбэнэскул, Мэнчул, Смотрыч, Стайкы, немного Свыдовца – Блызныци и Татульскую, дальше – Браткивскую, Довбушанку, Явирнык. Сзади были Ротыла, Белая Кобыла и Лысина Космацкая.
