Кристин Ханна - Соловей
– О чем?
– О нас.
– Не получится никаких «нас», Из. Не сейчас. Я тебе толкую об этом с самого начала.
– Если я пообещаю больше об этом не заговаривать, ответишь на один вопрос, но честно?
– Всего один?
– Один. А потом засну. Обещаю.
Он кивнул.
– Если бы мы были не здесь, если бы не приходилось прятаться, а мир не разваливался на части, если бы сегодня был обычный день обычной жизни, ты бы хотел, чтобы были… мы? Гаэтон?
Изабель видела, как боль исказила его лицо, и эта боль была любовью.
– Это неважно, разве ты не понимаешь?
– Только это и важно, Гаэтон.
Она стала мудрей, чем прежде. Теперь она поняла, какой хрупкой может быть любовь и сама жизнь. Никто не скажет, она будет любить его только сегодня, или только на этой неделе, или же до глубокой старости. Может, он станет любовью всей ее жизни… или только на время войны… может, он всего лишь ее первая любовь. Она точно знала одно: посреди всех творящихся вокруг ужасов она нашла нечто неожиданное и прекрасное.
Нашла – и не собиралась терять.
Она чувствовала его дыхание на своих губах, ближе любого поцелуя. Склонилась над ним, не сводя с него прямого, ясного взгляда, и потушила лампу.
В темноте она зарылась в одеяло и прижалась к нему. Поначалу он лежал неподвижно, напряженно, как будто боялся к ней прикоснуться, но постепенно расслабился, перевернулся на спину и начал похрапывать. Позже – хотя сказать, сколько прошло времени, она не смогла бы, – она закрыла глаза и обняла его, чувствуя, как медленно вздымается и опадает его грудь. Как положить руку на поверхность океана летней ночью, в прилив.
Крепко прижавшись к нему, Изабель заснула.
Кошмары не отпускали. Где-то на краю сознания звучали ее собственные всхлипы, она слышала голос Софи мама, ты утянула все одеяла, но не просыпалась. Во сне она сидела на стуле, ее допрашивали. Мальчик, Даниэль, он еврей. Отдай его мне, требовал фон Рихтер, тыча пистолетом ей в лицо… а потом его лицо расплылось, расплавилось и он превратился в Бека, укоризненно качающего головой, с фотографией жены в руках, и половины лица у него не было… А потом Изабель лежит на полу, истекая кровью, и умоляет: прости меня, Вианна, а Вианна в ответ кричит: тебе здесь не рады…
Она проснулась, тяжело дыша. Кошмары мучили ее уже шесть дней; всякий раз она просыпалась обессиленной. На дворе ноябрь, а от Изабель так и нет никаких вестей. Вианна выбралась из-под одеяла. Пол был холодным, но все же пока не по-зимнему. Вианна потянулась за шалью, которую оставила в ногах кровати, завернулась в нее поверх платья.
Фон Рихтер занял верхнюю спальню. Вианна отдала ему весь этаж, переехав вместе с детьми вниз, и спали они теперь все вместе на двуспальной кровати в комнате Бека.
Неудивительно, что он ей снился. Здесь, казалось, до сих пор витал его запах. Запах, напоминающий, что человека, которого она знала, больше нет среди живых, что она убила его. Вианна хотела покаяться, но разве тут поможет покаяние? Она убила человека – достойного человека, несмотря ни на что. Он был врагом, но это не имело значения, так же как не имело значения, что она просто пыталась спасти сестру. Она знала, что поступила правильно. Ее мучили не сомнения, а сам факт. Убийство. Она убила человека.
Выйдя из спальни, она заперла дверь, стараясь не шуметь.
Фон Рихтер сидел на диване, читал книгу и пил настоящий кофе. От аромата у нее зашумело в голове. Кофе хотелось так, что почти мутило. Немец прожил здесь уже несколько дней, и каждое утро начиналось с аромата густого, хорошо прожаренного кофе, а фон Рихтер следил, чтобы она почувствовала запах, чтобы ей захотелось кофе. Естественно, ей не доставалось ни глотка, за этим он следил. Вчера утром вылил в раковину почти целый кофейник, улыбаясь и глядя ей в глаза.
С первой встречи она поняла, что фон Рихтер из тех людей, кто, получив даже крошечную толику власти, цепляется за нее двумя руками. Это стало ясно в первые часы его появления в доме – когда он выбрал лучшие комнаты и собрал себе самые теплые одеяла и все свечи, оставив Вианне всего одну керосиновую лампу.
– Герр штурмбанфюрер, – поздоровалась она, поправляя бесформенное платье и шаль на плечах.
Не отрывая взгляда от занимавшей все его внимание немецкой газеты, он бросил:
– Еще кофе.
Она взяла у него пустую чашку и ушла в кухню, вскоре вернувшись с новой порцией.
– Союзники зря тратят время в Северной Африке, – сказал он, принимая чашку у нее из рук и ставя на стол перед собой.
– Да, герр штурмбанфюрер.
Внезапно рука его метнулась змеей и обвилась вокруг ее запястья. Она чуть не вскрикнула – хватка оказалась железной. Наверное, останется синяк.
– Сегодня к ужину у меня будут гости. Вы приготовите ужин. И держите мальчишку подальше, он визжит, как свинья на бойне.
И отпустил руку.
– Да, герр штурмбанфюрер.
Она поспешила вернуться в спальню и заперла за собой дверь. Пора было будить Даниэля.
– Мама, – промычал он, не вынимая изо рта пальца. – Софи так громко сопит.
Вианна улыбнулась и взъерошила дочке волосы. Вокруг бушевала война, они голодали и жили в постоянном страхе, но девочка все равно спала крепко и спокойно.
– Ты храпишь как буйвол, Софи, – поддразнила ее Вианна.
– Очень смешно, – пробурчала Софи. Она покосилась на закрытую дверь: – А герр колорадский жук тут?
– Софи! – ужаснулась Вианна, испуганно оглянувшись.
– Он нас не слышит, – успокоила Софи.
– И все равно, – вполголоса ответила Вианна. – Не понимаю, с чего бы тебе сравнивать нашего гостя с насекомым.
Даниэль обнял Вианну и влажно чмокнул в щеку. Нежно прижимая к себе малыша, Вианна услышала, как на улице заурчал двигатель автомобиля.
Слава богу.
– Он уехал, – шепнула она мальчику, потеревшись носом о нежную щечку. – Пойдем, Софи.
С Даниэлем на руках она вышла в гостиную, где все еще пахло кофе и мужским одеколоном. Начинался новый день.
Сколько Изабель себя помнила, ее всегда называли импульсивной. А позже еще и буйной, а в последнее время – неосторожной. За этот год она повзрослела настолько, что начала понимать: отчасти они были правы. С самого детства она сначала делала, а потом думала. Наверное, это из-за одиночества. У нее не было лучшего друга, не было никого, кто мог бы ее выслушать и образумить. Не с кем было обсуждать и планировать.
Кроме того, ей всегда было тяжело контролировать свои порывы. Может быть, просто ей нечего было терять.
Теперь она знала, что значит бояться и хотеть чего-то – или кого-то – так сильно, что сердце болит.
Прежняя Изабель призналась бы Гаэтону в любви, решительно бросив карты на стол.
Новая Изабель не хотела даже пытаться. Не уверена была, что хватит сил пережить еще один отказ.
И все же.
Они на войне. Время вдруг стало роскошью, которой они не могли себе позволить. Завтрашний день казался таким же далеким и нереальным, как поцелуй в темноте.
Изабель стояла в крошечном чулане, служившем им ванной комнатой. Гаэтон принес несколько ведер горячей воды, чтобы она могла помыться, и она нежилась в медной лохани, пока вода не остыла. Зеркало на стене треснуло и висело кривовато, так что отражение распадалось на части, половина лица оказалась ниже другой.
– Как тебе не стыдно бояться, – сказала она отражению.
Она переходила заснеженные Пиренеи и переплывала ледяные воды Бидасоа под лучами прожектора. Однажды попросила агента гестапо перенести через границу полный чемодан фальшивых документов, потому что «он такой тяжелый, а я так устала в дороге», но никогда раньше она не нервничала так сильно, как сейчас. Изабель вдруг поняла, что женщина может полностью перевернуть свою жизнь одним-единственным поступком.
Глубоко вдохнув, она завернулась в драное полотенце и направилась в комнату. Помедлив у двери ровно столько, чтобы унялось бешеное биение сердца (не помогло ничуточки), повернула ручку.
Гаэтон стоял у затемненного окна в своей рваной, запятнанной кровью одежде. Она нервно улыбнулась и потянулась к краю полотенца, завязанного на груди.
Он замер – кажется, даже дышать перестал, а ее дыхание, наоборот, участилось.
– Не делай этого, Из, – прищурился он; раньше она приняла бы это за гнев.
Изабель развернула полотенце и позволила ему упасть на пол. Из одежды на ней осталась повязка на ране.
– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.
– Ты знаешь.
– Ты девушка. Идет война. Я преступник. Тебе мало причин держаться от меня подальше?
Все эти аргументы подошли бы для прежнего мира.
– В другое время я заставила бы тебя за мной погоняться. – Она шагнула к нему. – Заставила бы как следует потрудиться, чтобы меня раздеть. Но у нас нет времени, так ведь?
Стоило признать это, произнести слух, как ее захлестнула волна печали. Так было с самого начала – у них не было времени. На ухаживания, на влюбленность, на то, чтобы пожениться и завести детей. Возможно, у них даже одного дня не было. Ей не хотелось, чтобы ее первый раз был таким, полным печали. Не хотелось думать, что для них все уже кончилось, не успев начаться, но поделать с этим она ничего не могла.
