Коллектив авторов - Театр теней. Новые рассказы в честь Рэя Брэдбери (сборник)
– Тебя никто не видел?
Малыш покачал головой и достал первый поднос.
– Не думаю. Я шел проулками и срезал углы. Запутал следы. – Он покопался в кармане. – Вот сдача.
– Оставь себе.
– Но тут почти двадцать долларов!
– Считай это надбавкой за вредность, и пускай об этом болит голова у моих бухгалтеров.
– Спасибо. Хорошо, что я запутал следы.
Толстяк улыбнулся.
– Я знал, что ты смышленый мальчик. И не слушай этих кретинов, которые насмехаются над тобой, дома или в школе.
Он взял первый стакан газировки, в последний момент вспомнив, что нужно убрать с лица кислородную маску, сделал глоток.
– Ооо, как освежает!
Толстяк наблюдал, как малыш сервирует первый поднос.
– Что за мир там, снаружи, а? Что за мир. Столько красивых людей, таких крепких, здоровых и счастливых, и все они очень правильных размеров. Словно мало было фильмов, телешоу, реклам и журнальных обложек, где красовались люди с идеальным прикусом белоснежных зубов и телами, идеальными до абсурда. Не-ет. Они решили – имей в виду, дорогой мой, это случилось задолго до твоего рождения, так что, думаю, ты о таком даже не слышал, – они решили принять закон, гласящий, что люди вроде меня, те, у кого тело «больше установленного размера», – выброшенные на берег киты, человеческие толстозавры, весомый народец, обладатели изобильного тучносложения, и если такого слова не существует, его, черт возьми, стоит придумать, ведь так? – они приняли закон, в обтекаемых юридических заклинаниях, наполненных прилагательными… закон, гласящий, что нам, членам, прости за выражение, партии пышнотелых пухликов, не дозволяется покидать своих домов, пока наши тела не станут… как они там написали? А, да, «более эстетически приемлемыми». Одно это может лишить человека аппетита.
Он подмигнул малышу.
– Но только не меня.
Закончив с подносом, малыш улыбнулся. Толстяк всегда говорил очень интересно, и малыш часто улыбался. Вернувшись домой от толстяка, он иногда записывал эти – сам толстяк называл их «перлами крупногабаритной мудрости» – изречения своего необъятного друга. Толстяк говорил с ним как с настоящим человеком, а не как с ребенком, над которым все смеются или сюсюкают невыносимо писклявым голосом. Малышу это нравилось. Очень нравилось.
– Ну, чего же ты застыл, разинув рот? – спросил толстяк. – Господи, даже Федор Евтищев, более известный как «собаколицый мальчик Джо-Джо», и тот не таращился с таким отсутствующим видом, как ты сейчас. Давай, присоединяйся, накладывай себе. У тебя молодой, растущий организм, пора начать наш роскошный банкет!
А как толстяк ел! Незабываемое зрелище. Каждый кусок пиццы, каждую порцию жареных овощей, каждую полоску чесночного хлеба, ложку пудинга или тонкий кусочек пахлавы он изучал с пристальным вниманием ювелира, рассматривающего редкий и ценный камень. Иногда он даже прерывал исследования, чтобы выдать нечто вроде:
– Хруст пиццы похож на отголоски далекой грозы летней полночью, когда ты еще достаточно молод и веришь, что где-то там, в небесах, скрываются корабли марсиан…
Или:
– Ничто, я повторяю, ничто не сравнится с жарким духом еще теплой, только что из печки, буханки хлеба, разломленной пополам; такое удовольствие – представить, как бабушка пекла его всю ночь, потому что ты у нее в гостях, а ей уже некому печь после кончины дедушки…
Или:
– Ощущения от первого глотка холодного лимонада – словно чудесная ледяная птица расправляет крылья у тебя в груди, передавая тебе дар полета, и с каждым глотком ты поднимаешься все выше, оставляя позади всю людскую жестокость…
Или:
– Смертный грех, когда человек быстро проглатывает бесподобный, поистине изумительный чизбургер; неважно, ешь ли ты в ресторане или дешевой забегаловке: кто-то взял на себя труд приготовить его своими руками, и этот труд нужно уважать, даже если повар никогда не узнает, как ты восхищен его умением обращаться с грилем и лопаткой.
Не только рассуждения, но сам звук трапезы толстяка был подобен музыке: мягкое чавканье больших губ, сопровождаемое литаврами столовых приборов; глубокий бас периодических отрыжек; длинные гобойные ноты меланхоличного бурчания в желудке; и триумфальные глиссандо рояля в финале симфонии в момент, когда толстяк убирал салфетку, откидывался на подушки и удовлетворенно вздыхал.
Сегодняшняя трапеза не была исключением, но в этот день толстяк, казалось, светился изнутри от каждого прожеванного кусочка, каждой облизанной ложки, каждой крошки, подобранной с кончиков пальцев. Малыш подумал, что в жизни не видал более счастливого человека, но, почти закончив трапезу, толстяк остановился, словно увидев где-то вдалеке нечто невероятно угнетающее.
– Должен признаться, мальчик, это, без сомнения, была лучшая последняя трапеза, которую только можно пожелать, и разделить ее я не хотел бы ни с кем другим.
– Последняя? – спросил малыш, чувствуя, как сжимается его желудок и комок подкатывает к горлу.
– Боюсь, что так. Пора мне заснуть вечным сном, протянуть ноги, увидеть свет, найти поля удачной охоты, отправиться к праотцам и порвать гарантийный талон. Будь добр, передай мне вон тот черный футляр с тумбочки.
Малыш послушался и спросил:
– А что там?
– Для всех, кому придет в голову поинтересоваться – а таких будет немного, – это мои диабетические инъекции.
– Но там… не они, ведь так?
Толстяк улыбнулся.
– Видишь? Ты в который раз доказываешь, что я в тебе не ошибся. Смышленый, умный мальчик. Добрый, смелый – как ты запутываешь следы, добираясь сюда, не давая им возможности найти этот дом. Если бы они вошли сюда и увидели, что я достиг размеров небольшой планеты, то поняли бы, что я и не пытался стать эстетически установленным, и поместили бы меня под арест. Не думай, мальчик мой, что и ты избежал бы сурового наказания, хотя, думаю, оно и рядом не стояло бы с тем, что обрушилось бы на мою голову, как проклятие с небес. Они, без сомнения, распорядились бы разобрать одну или две стены моего дома, чтобы крану было удобнее вытащить меня наружу и водрузить на платформу грузовика. Я отказываюсь подвергаться публичному унижению, чтобы меня поднимали в воздух, словно какого-то вьетнамского слона, и везли в одно из этих «исправительных учреждений», где меня, в конце концов, усыпили бы, как бродячую собаку. Нет, спасибо большое, мне такого не надо.
Он раскрыл футляр и вынул первый из трех шприцов.
– Если мне уготован подобный конец, то лучше я уйду со сцены по собственному сценарию.
Введя в вену содержимое первого шприца, толстяк взглянул на своего последнего сотрапезника и сказал:
– Позволь мне признаться, что для меня было большой честью и удовольствием проводить время в твоей компании, дорогой разносчик и мой лучший друг.
– Правда? – ахнул малыш. – Я ваш лучший друг?
– Лучше не бывает, – ответил толстяк, вдвигая поршень второго шприца. – И я буду скучать по тебе до скончания времен.
– Я тоже буду скучать. Вы мой единственный друг.
Глаза толстяка подернуло поволокой.
– Гляди ж ты, барыга не соврал, сказав, что это самая сильная дрянь из всех, что есть в продаже.
Он взял третий шприц.
– Послушай меня. Когда я усну, никому не сообщай хотя бы день. Обещаешь?
– Обещаю.
– Я тебе верю. Хочу, чтобы тебе хватило времени… времени…
– На что? – Голос малыша дрожал, словно он действительно был плаксивым слабаком, как все говорили. – Времени на что?
Толстяк схватился за длинную и тонкую серебряную цепочку, висевшую на шее, и аккуратно сорвал ее. На цепочке болтался ключ.
– Времени, чтобы ты взял из этого дома все что угодно. Книги, фильмы, музыкальный центр, все. А потом с этим ключом ты пойдешь в банк. Я уже все устроил. Служитель отведет тебя к моей банковской ячейке. Этот ключ от нее.
– И что в ней?
– Три вещи… Да, кстати, бог троицу любит… – Толстяк сделал третью инъекцию. Его начало трясти, он протянул руку и сжал обе руки мальчика.
– Три вещи: конверт с деньгами, много денег, не помню, сколько именно, но, поверь мне, порядочно, и все они твои. Кроме них, в ячейке лежат еще две вещи, которые я берег всю жизнь: потертая книга с записями рецептов и стихотворений моей бабушки, ее замечательных, смешных, печальных, одиноких стихов, и надорванное черно-белое фото похожего на тебя маленького мальчика вместе с родителями, радостными и гордыми, снятое в день, когда он впервые отправился в школу. Мальчик выглядит счастливым, сильным, готовым покорить мир, поскольку, видишь ли, его тело было эстетически приемлемым и все его мечты и надежды просто ждали момента, когда он решит их воплотить. Он готов покорить мир, прожить жизнь, полную приключений. Каждый день просыпаться со смехом и засыпать с песней, никогда не останавливаться, не грустить, мчаться на полной скорости, чтобы нестись к горизонту, как беспечный безумец, и пить небо из золотого кубка. Ты не увидишь и намека на предательские железы, которые позже замедлят это тело и, в конце концов, совсем остановят. Пусть оно будет у тебя. Вставь фотографию в скромную, но красивую рамку, и пускай висит на солнечной стене, где все смогут видеть лицо этого мальчика и слышать утреннюю песню и вечерний смех. Ты сделаешь это?
