Мишель Ростен - Звезда и старуха
– Знаешь, я ведь не каждому показываю мою коллекцию.
В глубине сада в сарае Одетт скопилось столько хлама, что любой старьевщик бы позавидовал, однако на самом деле там были только знаки любви, признательности и восхищения. Бокалы, картины, тарелки, фотографии, флаги, книги, вырезки из журналов и газет, статуэтки, шпаги, платья, медали, брелки, изображения святых, детские рисунки, письма, шарфы и так далее – до бесконечности. Бесчисленные приношения ex voto[55], выражения безграничной благодарности за милость и щедрость звезды. Они свешивались с потолка, облепили стены, заполнили полки, столы, чемоданы, лежали даже на коврах на полу. В собственном музее Одетт повеселела и расцвела. Ведь центром экспозиции, ее душой, ее смыслом была она, звезда, значимый субъект, объект поклонения.
Постановщику музей понравился не больше, чем китч в гостиной: чудовищная безвкусица! Но когда сама Одетт водит вас по убогому сараю и показывает свои сокровища, вы невольно проникаетесь ощущением, что они прекрасны, поскольку изнутри их освещают преданность, доверие, воодушевление. В них трепещет наивное искреннее обожание, и неважно, что все эти подарки донельзя смешны. Когда ребенок разбивает копилку и на все свои сбережения покупает маме нож для сыра с якобы роговым, а на самом деле пластмассовым черенком – это не жалкий дар, а трогательный и щедрый.
Постановщик вновь позабыл о стиле и вкусе, поддался влиянию ауры – живые чувства победили эстетство. Опомнись, поберегись, будь самим собой! Внутренняя борьба вдруг стала внешней, схватила его за горло – постановщика одолел безудержный кашель. Пришлось выбежать из сарая. Нет никакой ауры, Одетт меня не покорила и не взбесила, я кашляю не из-за нее, вовсе нет, просто аллергия на влажность и пыль. Новый приступ. В проклятом сарае полно клещей. Приступ. Ненавижу пошлячку Одетт, у меня все-таки аллергия на ее противный дом и на нее саму. Мучительный приступ.
– Боже, что с тобой?
Постановщик с трудом перевел дух. Помотал головой, мол, не волнуйтесь, ничего страшного.
– Надеюсь, это не опасно?
Еще один приступ. Постановщик махнул рукой: нервное, скоро пройдет. Одетт ничего не понимала. Неимоверным усилием воли постановщик совладал с собой, приступы прекратились, желание немедленно все бросить пропало, он вернулся в зачарованный замок Одетт. Оба вздохнули с облегчением.
Одетт, прославляющая Одетт, восхитительна. Если музей действительно когда-нибудь откроют, пусть посетители слушают ее глубокий певучий голос в аудиогиде, смотрят видеозаписи рассказов о себе. Ни хвастовства, ни нарциссизма – она скромная дива. Королева аккордеонистов покорно склонялась перед высшими силами, что наделили ее властью, и, верная долгу, становилась Великой Одетт.
Браво! Лихой анархист-придира усмирился, звезда разоружила его в который раз.
От преизбытка смирения в горле опять запершило. Постановщик закашлялся. Браво? Да неужели? Нет, не стану ей аплодировать, пусть хлопает кто угодно, только не я. Одетт меня не шокирует, но я не позволю тащить на сцену ворох ее дрянных побрякушек! Очередной приступ, еще хуже предыдущих. Постановщик побагровел, вспотел, из-за жестокого кашля не мог выговорить ни слова. Жалкий, смешной, он махал руками, топал ногами в бешенстве, но спасения не было. Постановщик кашлял, кашлял, кашлял битый час. Проклинал про себя королеву с проклятой аурой, что едва не задушила его. Такие страсти в моем-то возрасте! Доктор Фрейд, отпусти меня, пощади!
Одетт вообще не подозревала о том, что существует подсознание, психосоматика, что мысль может вызвать кашель, – у нее был непробиваемый иммунитет к подобным вещам.
– Слушай, а у тебя не грипп? Только бы ты меня не заразил!
Старая дама отошла подальше – в ее годы любая инфекция чревата воспалением легких.
Постановщик снова оказался в саду, однако свежий воздух и стакан воды с таблеткой аспирина, которые заботливо вручила ему Одетт, от невротического вируса не помогали. Нет, спасибо, он все равно не смог бы выпить ни глотка, при таком кашле вода попадет не в то горло. Аспирин – не панацея, увы. Сказать все это он был не в силах, даже успокоить ее, что кашель не заразный. Ужасный приступ.
Лет тридцать назад ему хватило бы одной сигаретной затяжки, чтобы нервный кашель прекратился. Постановщик давно уже не курил, но по-прежнему страдал от невроза. Теперь он спасался йогуртами и сладким сыром. Стыдно признаться, но без магических ритуалов организм давал сбои. Черт! Дьявол! Мы с ней две старые развалины. Приступ. Ей за восемьдесят, мне за шестьдесят, но по дряхлости и бестолковости я скоро ее догоню. Дом престарелых по нас плачет. Невыносимый приступ. Постановщик достал платок и попытался высморкаться с трубным звуком. Нет, ты не трубач, у тебя другой инструмент, вот так, ОК, соблюдай интервалы: терция, кварта, квинта, секста, мне за шестьдесят, септима, октава, ей за восемьдесят, хроматический интервал, диссонанс… Да, еще немного и… Все кончено, я упал, я умер, занавес! Безжалостный приступ.
Между тем Одетт, прихрамывая, вернулась в сарайчик. Встреча окончилась неудачей, ну что ж, этот болезненный горе-постановщик едва ли годен для ее нового шоу.
Она принялась гасить прожекторы один за другим – их мечты о спектакле тоже угасли.
Кашель прошел так же внезапно, как и начался. Постановщик опрометью бросился вслед за ней:
– Нет, Одетт, не надо, пускай горят! Видите, я больше не кашляю, это у меня нервное, все в порядке…
Разворот на сто восемьдесят градусов: оказалось, спектакль ему дорог, хоть он в него и не верил, спектакль нельзя отменить. Увидев, что окна сарайчика гаснут, постановщик испугался не на шутку, мигом перестал кашлять, закричал: постойте, не закрывайте, у меня нет аллергии на Одетт, все получится, вот увидите, пусть будут нелепые декорации, только играйте!
Постановщик окончательно сдался, Одетт победила, как всегда.
Он осмелился спросить у Одетт, нет ли чего-нибудь молочного, жирного, чтобы предотвратить новый приступ. Йогурта, например. Попросить сладкого постановщик не решился: прозвучит глупо. Одетт не удивилась, ей было не привыкать к звездным и старческим причудам.
В холодильнике нашелся десерт, крем-брюле «Flanby». Тоже хорошо. Он съел его с благодарностью. Жирный и сладкий, очень сладкий, отличное средство от кашля.
С удвоенным энтузиазмом постановщик принялся яркими красками расписывать будущий спектакль, полотно, дневник и так далее.
– Публика окажется в твоем воображаемом музее.
Если вдуматься, «воображаемый музей» – не слишком удачное словосочетание, но мало ли бессмыслицы мы говорим второпях… Его больше не мучил кашель, не изводили сомнения – счастье!
– Одетт, ты сыграешь на аккордеоне историю своей жизни, в этом суть спектакля.
Она пропустила все его реплики мимо ушей. Главное, спектакль состоится.
Поддерживая друг друга, они вернулись в сарайчик. Она опять зажгла все прожекторы, устроила полную иллюминацию. Осмотр экспозиции возобновился:
– Этот бокал из Савойи, видишь, я подписала внизу: «Салланш, 1963». А тот – из Роморантена. Вот из Альби, из Сент-Этьена. Сам погляди: «Ревель», «Андай», «Лорьян»… Если на стекле нет пометки, значит, я приклеила этикетку на полку, чтобы все знали, откуда подарок. На расписанной вручную вазе это я нацарапала: «Кольмар, 1971». Помню каждую вещь, дорожу ею, хоть и не могу в точности сказать, сколько их всего. Может быть, сорок бокалов, может быть, пятьдесят или шестьдесят – не сосчитаешь! Дело не в количестве, а в дорогих воспоминаниях. И с тарелками так же, тут десятки тарелок, а я перебрала все, ни одну не оставила без надписи. Лучше всего будет расставить их позади бокалов, согласись. Чайных ложечек сотни, целая выставка. Это не я покупала во время гастролей, мне их дарили повсюду. Вот старинный фаянс-барботин, расписная супница с выпуклыми овощами и фруктами, ее мне преподнесла принцесса в Вестминстере. Нет, в Париже, после грандиозного концерта. Красивая вещь, принцесса знала, чем меня порадовать. На этикетке обозначено, погляди: «Подарок французской принцессы». Нет, значит, ошиблась, она вовсе не англичанка, Вестминстер вообще ни при чем, принцесса – француженка.
Послушать Одетт, так все европейские принцессы побывали на ее концертах, заходили в гримерную, осыпали высочайшими милостями. В старом анархисте зашевелились прежние сарказм и скепсис: у глянцевых принцесс подозрительно скверный мещанский вкус, простонародная страсть к чрезмерному декору…
– Обрати внимание, эту Эйфелеву башню с аккордеоном наверху сделал специально для меня из проволоки один военный, недели напролет паял, представляешь? Я тогда выступала во время велопробега. А эта картина прибыла из Испании. Шестидневный марафон, который стартует в Мадриде, знаешь? У меня в спальне хранится желтая майка с автографами участников, как-нибудь покажу, напомни. Спортсмены меня любят, знают, что я их тоже люблю, – не зря же ехала вслед за ними из города в город.
