Джонатан Кэрролл - Замужем за облаком. Полное собрание рассказов
– О чем это ты?
– Об их отношениях. Энтони выбрал место, рассмеявшись над ним, а Клинтон достал молоток и стал забивать колья. Наша палатка будет здесь? Прекрасно, я установлю ее… Миссис Селларс задала тот же вопрос Энтони. Он с улыбкой ответил и посмотрел на Клинтона. Дайкс ответным взглядом отбил этот взгляд на угловой… Когда урок закончился, он подошел к Энтони и сказал: «Ты вставил не в ту жопу, чернявый». Вокруг Энтони стояли его дружки, и он ответил: «Жопа? Ты назвал себя жопой? Как интересно!» – но ничего не сделал. Наверное, он уже тогда почувствовал, как опасен этот новичок. Клинтон подошел к нему нос к носу и сказал: «Я тебя выпью, чернявый. Я выжму из тебя кровь и выпью, как коктейль. Подумай об этом, красавчик». Потом пришла пора яичного салата в ухе, и мы поняли, что Энтони совершил серьезную ошибку, связавшись с этим парнем… И больше всего ему досаждало, как хорошо Клинтон поладил со мной! Двое, кого Фанелли ненавидел больше всех, вдруг подружились, и это, естественно, означало, что он больше не сможет пинать меня в задницу, так как об этом узнает Клинтон… Интересно – я все еще помню выражение лица Энтони, когда он видел меня с Клинтоном. Знаешь какое? Как у женщины, вышедшей замуж за негодяя или пьяницу, который порой ее колотит. Беспомощное, горькое и печальное… Я был жалок, но самым несчастным существом в школе была Грейс Эликсгаузен. Эта девочка выглядела так, будто Бог, создавая мухобойку, опробовал ее на Грейс. Все в ней было катастрофой, но в то же время она была чертовски славная девчонка, если вам удавалось проникнуть за черту ужаса и смущения и поговорить с ней… В общем, Энтони подговорил какую-то девочку принести в девчачью раздевалку фотоаппарат. Позже я слышал, что по требованию Фанелли эта его «подружка» отщелкала целую пленку, снимая Грейс. Эту беднягу. Мало ей в жизни несчастий, так надо было случиться еще и этому. Фотографии получились ужасные – Грейс совершенно голая, под душем, ее прямые волосы прядями прилипли к голове, грустный, потерянный взгляд. Боже, эти фотографии показали ее всю. Грейс спереди, сзади, нагнувшись… Для воображения не осталось ничего… Однажды в понедельник я пришел в школу и открыл свой шкафчик, чтобы взять книги. А там на каждом дюйме были расклеены эти фотографии. Я был так ошеломлен их появлением там и, конечно, ими самими, что просто замер с открытым ртом. Наконец я услышал, как кто-то сказал: «Любопытный Том!» – и, обернувшись, увидел Энтони. А перед ним стояла Грейс. И у нее на лице было то неописуемое выражение. Она поняла, что не я один получил это. Наверняка она поняла, что тут замешан Энтони. Но вероятно, тоже была тайно влюблена в него, что только усугубляло несчастье. Она держалась прекрасно, Инграм. Я видел не много людей, проявивших такое самообладание в подобный момент. Она сказала: «Сними их, Майкл. Пожалуйста, выброси их». А потом просто повернулась и ушла. И никогда больше не спрашивала меня о них. Какое достоинство!.. Я не стал говорить об этом Клинтону, но кто-то рассказал, потому что в тот вечер он позвонил и спросил, правда ли это. Я попытался уйти от ответа, но его голос звучал холодно и настойчиво. Он сказал, что не будет повторять вопрос. И я рассказал ему в точности все, что произошло, из страха, что кто-нибудь как-нибудь приукрасит историю. По крайней мере, я хотел, чтобы он узнал все из первых рук.
– И что он сказал?
Майкл потянулся за очередным кексом и посмотрел в окно. В голубовато-серой мгле по-прежнему падал дождь. Клинтон, Энтони, Грейс, Майкл… Какое отношение эти подростки имели к дерьму у меня на стенах и неприятному чувству в животе?
– Клинтон сказал: «Это нехорошо. С Грейс не надо было так».
– И все?
Майкл отхлебнул чаю, проглотил и покачал головой.
– Нет, не все… Кроме того, что я был толстым и с плохой кожей, я еще плохо учился. Но в чем я был хорош – это в английском. Каждый день я ждал урока английского. У нас была хорошая учительница, а я любил читать. Когда приближались промежуточные экзамены, к английскому мне не приходилось готовиться… В день экзамена мы все сидели за дверью и ожидали, когда нас вызовут. В нашей школе экзамены проводились в столовой. Я так хорошо помню это помещение – эти бесконечно длинные столы, звяканье посуды на кухне, пар от готовящейся еды, посудомоечные машины, тихо переговаривающиеся кухарки. Боже, я даже чувствую запах школьных равиолей, которые нам часто подавали! Ты помнишь эти запахи? Консервированный томатный соус. Только что вымытые пластмассовые подносы. Школьные обеды. Но на экзаменах помещение становилось строго деловым, и мы заходили туда испуганные и без всякого аппетита… И вот в день экзамена по английскому в восемь часов утра мы все сидим у входа в столовую и ждем, когда нас вызовут. Я разговариваю с Перри Кокрейном об экзамене и занят своими делами. И вдруг сзади что-то касается моей левой щеки. Вижу застывшее выражение на лице Перри – полуулыбка, полуудивление. Подняв руку, я нащупал что-то твердое и изогнутое. Я попытался стряхнуть это, но оно только сдвинулось, оцарапав мне лицо. Краем глаза я заметил вешалку-плечики! Представляешь? Мне даже не надо было оглядываться, чтобы понять, кто это. «Убери, Энтони!» – сказал я. «Убрать что, жирножопый?» – «Просто убери, и все. Это не смешно!» – «А по-моему, смешно, жирняй».
Майкл непостижимым образом сумел передать оба голоса – срывающийся от страха голос мальчика, велящего хулигану убраться, а потом подстрекательскую ухмылку и угрозу в голосе Фанелли: «Я сделаю твою жизнь невыносимой». От этого мне отчетливо вспомнились мои собственные ощущения, мурашки по коже в подобной ситуации в том же возрасте.
– «Отстань от меня, слышишь, Энтони? Я не сделал тебе ничего плохого». – «„Не сделал ничего плохого“! Мне плохо оттого, что ты есть, Билла. Ты прекратишь мне досаждать, только когда подохнешь». По-змеиному быстро он хлестнул меня по лицу вешалкой. Хоп! Она была холодной и острой. Не знаю, почему он это сделал. Наверное, просто не мог сдержаться, как акула, которая сходит с ума от запаха крови. Несмотря на то что знал: об этом станет известно Клинтону.
– Господи Иисусе, Майкл! Надеюсь, ты дал сдачи этому сукину сыну.
Он с торжествующей улыбкой кивнул:
– Со всей силы, прямо в подбородок! И чуть не сшиб его с ног. Наверное, еще чуть-чуть, и он бы упал. А так лишь закачался, и его руки обвисли. Вешалка с грохотом упала на пол. Я помню этот звук!.. Я сам не поверил, что сделал. А потом какая-то девчонка завизжала: «Не спускай ему этого, Энтони!» – и он налетел на меня, как крылатая ракета. Бац!
– Ты стал драться?
Я видел перед собой эту сцену, и мне было так жалко толстого мальчугана, у которого не оставалось ни малейшего шанса: он совершил единственный храбрый поступок в своей юной жизни, и теперь его ждала расплата. Мне хотелось, чтобы он дал сдачи и показал всем Энтони Фанелли в этом мире, что его не возьмешь испугом, как это было всегда раньше.
– Да, стал! Когда он приблизился ко мне, я с размаху вмазал ему под подбородок.
– Здорово! Молодец! – Я не смог усидеть на стуле. Мне хотелось увидеть, как Фанелли падает, побежденный. Потрясенный тем, что мир больше не принадлежит ему и уходит от него на всю жизнь.
Майкл вздохнул:
– Но на этот раз получилось не так сильно, потому что я испугался. Он два раза ударил меня справа и слева, и я упал. А он, пытаясь ударить меня еще, промахнулся и тоже не удержался на ногах… Но тут случилась удивительная вещь, Инграм. Я обхватил его голову и сжал со всей силы! У меня всегда были очень сильные руки, и Фанелли вдруг оказался в моем захвате совершенно беспомощным. Но что дальше? Что мне оставалось делать? Если бы я отпустил его, он бы поднялся и снова начал меня колотить. Возможно, если его держать достаточно крепко, он сдастся или потеряет сознание. Знаешь, как в профессиональной борьбе. Так что я просто продолжал его держать. Это было безумие – в пяти футах от экзаменационного помещения, ведь в любую минуту мог выйти кто-нибудь из учителей, но эта схватка заключала в себе какую-то карму, и мы должны были провести ее, несмотря ни на что.
– И что было дальше?
– Он ударил меня в промежность! Так сильно, что ты не представляешь. Тогда дрались грязно, но такой удар был табу. Так не делал никто и никогда. Но, наверное, Фанелли был в отчаянном положении и больше ничего не мог придумать… Никогда в жизни я не испытывал такой боли. Наверное, я вырубился на несколько секунд, потому что, когда пришел в себя, он был на мне и коленями придавил мои руки к полу. Первое, что вспоминается, – это он наверху и смазанные очертания его кулака, опускающегося на меня как бы даже медленным движением. Пожалуй, я и не почувствовал, как он опустился на мой рот. Но помню, как хлынула кровь и залила белую рубашку. «Говнюк! Жирный говнюк!» – приговаривал Фанелли, снова и снова опуская кулак – бац! бац! бац!.. Наконец кто-то оттащил его, и через минуту-две мы все пошли на экзамен! Представляешь? Я прижимал ко рту носовой платок, пытаясь остановить кровь, но бесполезно… Я сел на свое место и увидел экзаменационный билет, лежащий на парте текстом вниз. Помнишь? Помнишь, как инспектор говорил: не переворачивать билет, пока не будет велено? Старое доброе время… И вот, пока я сидел, глядя перед собой, кровь начала капать – кап! кап! кап! Прямо на билет. Я посмотрел на платок и увидел сплошной кровавый сгусток. Но ничего не мог поделать, а только повернул его стороной посуше и снова приложил ко рту. Нам велели начинать. Следующие несколько минут я провел, стараясь сосредоточиться. И начал чувствовать боль. Мне приходилось постоянно поворачивать платок местом посуше. Кап, кап, кап… Я был так занят всем этим, что не обратил внимания, когда рядом со мной кто-то сел. «Эй, что с тобой?» Это был Клинтон, который решил на пятнадцать минут опоздать к экзамену. «Ерунда», – отмахнулся я, словно ничего важного не произошло. Но отмахнулся я носовым платком, а он был таким мокрым, что кровь с него капнула на парту перед Клинтоном. И знаешь что? Я испугался. Я знал, что мне он ничего не сделает, Инграм, но я испугался. Сзади сидел Алан Пико, и он сказал: «Они с Энтони подрались, и Фанелли дал ему по яйцам». Клинтон расспросил Пико, как началась драка, и узнал про вешалку, про захват головы, про удар в промежность, про удар по зубам – все шепотом: шу-шу-шу. «По яйцам? Он ударил тебя по яйцам?» Последнее слово Клинтон прокричал, и все в столовой подняли головы… А я опустил голову. Я был вне этого. И ничего не сказал. «Фанелли, ты, дерьмо вонючее! Ты ударил его по яйцам!» В следующее мгновение он вскочил со своего стула. А через секунду поднял его над головой и швырнул в сторону Энтони. Стул угодил в Тома Кейтса. Кейтс завопил, но никто не обратил внимания, потому что Клинтон уже сам бросился к Энтони. Представь себе U-образное помещение. Мы находились в середине одной из вертикальных линий, Энтони – в вершине другой. Ему повезло, потому что Клинтону по пути пришлось сделать зигзаг. Энтони заметался вправо-влево, а потом рванул к двери. Миссис Селларс кричала, Клинтон кричал… Полный бедлам… Энтони выскочил в дверь, на несколько шагов опережая Клинтона. Оба неслись, как «феррари». Мы слышали, как Энтони кричит в коридоре: «Отстань, Дайкс, подонок! Отцепись от меня!» Он кричал громко, но голос звучал испуганным фальцетом, какого я раньше не слышал. Мне стало чуть ли не жаль его. Некоторые из ребят вскочили и бросились к двери, но учительница повторяла: «Сидите на месте и выполняйте свои задания!»
