Дэни Бехард - Варварская любовь
Эпилог
Луизиана
Самое тяжелое время выдалось, когда Изабель была слишком мала, чтобы сдать ее в ясли. По ночам Барт должен был работать в подозрительном мотеле, чтобы оставаться с ней днем, сутки напролет клевал носом у конторки, а когда засыпала она, он ставил ее колыбельку рядом и тоже дремал, подперев голову огромным кулаком. Платили там мало. Когда девочке исполнилось три, будильник в его голове уже был взведен на ночное время, и он нашел работу, тоже в ночную смену, на заводе «Коноко», а ее оставлял в садике. Он каждую минуту сожалел об этом и облегченно вздохнул, только когда обнаружил, что она из тех детей, что отбирают у других еду и игрушки с наглостью ярмарочного силача. Изабель оставалась крупной девочкой до самой начальной школы, и, ожидая ее после занятий, он наблюдал, как она сшибала с ног мальчишек, легко раздавая лошадиные пинки и змеиные укусы. Его беспокоили оценки, но ее склонности зависели от того, сколько времени они проводили вместе, валяясь и читая роман за романом, не обмениваясь впечатлениями, или перелистывая библиотечные книги с картинками, пока она не говорила: «Может, займемся чем-то еще?», а он спрашивал: «А надо?» Даже то, что ее оставляли после уроков, не причинило вреда: она ухитрилась самостоятельно изучить учебники и перескочила через класс.
В старших классах Изабель все еще оставалась чокнутой и забойной, ее чуть не исключили из школы за то, что она подняла на флагштоке грязные трусы с именем директора школы, только потому, что без нее школьная команда не смогла победить в региональном баскетбольном турнире. Барта беспокоило, что она вырастет неуклюжей и уродливой, как он сам, хотя она была довольно худой, мускулистой, с миловидным загорелым лицом. В последних классах она была младше остальных на два года, но, как он понимал, готова к катаклизмам любви. В пятнадцать лет ее рост составлял шесть футов и три дюйма, а у мальчика, которого она выбрала, рост был шесть футов и восемь дюймов – буйный полузащитник, скалящий зубы, как пират. Они вдвоем пробирались среди ночи в школу их соперников и писали спреем название школы – «Святое сердце» и еще несколько слов, которые газеты отказывались печатать, но описывали как символ национального упадка. Ее аура любви ранила Барта так глубоко, что она это заметила и как-то раз присела рядом и спросила, почему он за все эти годы не женился.
Потом его повысили на «Коноко» от уборщика до старшего техника-водопроводчика, а через некоторое время – и до бригадира. Когда ей исполнилось пять, он присмотрел на распродаже заложенного имущества дешевый домик и заплатил первый взнос. Домик стоял недалеко от спокойной дороги, в двух шагах от ручья и болота. В первый же день, когда он еще красил стены, она уже быстро обследовала округу, пробежав по заросшим пастбищам мимо старого амбара к ручью. На поверхности желтой воды в лучах солнца сверкали щуки, огромные рыбы, похожие на торпеды, с глазами, подобными резиновым пробкам, и ртами, как утиные клювы, широко разинутыми навстречу пролетающим насекомым. По другую сторону ручья располагалась свалка – сильно вытоптанная полоска земли вдоль берега, заполненная горами шин и автомобильными сиденьями, вакуумными шлангами и приборными досками. Небо над деревьями приобрело цвет намокшего хлопка. Это место стало ее следующей, после отца, любовью. И потом, много лет спустя, она уходила из дома одна, шла мимо сарая и амбара, далеко в лес, туда, где корни были вымыты годами дождей и где тугой темный воздух разил грязью.
Поначалу Барт пытался удерживать дочь, потом просто заполнил дом инсектицидами и купил ей шляпу с москитной сеткой, похожей на траурную вуаль, чтобы комары не садились на лицо, хотя дочь так ни разу ее и не надела. Там у заводи она задала первый вечный вопрос. Он объяснил дочери, что ее мать погибла в аварии, и дал ей фотографию женщины у фонарного столба: та стояла, чуть склонив голову, и скулы у нее были такие же крепкие, как ладони. В угасающем свете волосы отливали медью, а губы были бледные. Изабель воображала каждую черту, даже серую улицу, которая, с ее говорящими витринами и обветшавшим козырьком, казалась приветливой. Позже, когда она заинтересовалась генеалогией, Барт установил ей Интернет.
И хотя она так и не нашла упоминаний об отце Барта, она разыскала информацию о Джуде. Она отправила фотокопии его водительских прав, и специалист по генеалогии объяснил ей, что фамилия Уайт – фальшивая, часто используемая в поддельных правах, Барт вспомнил, что ее дед был боксером, и в Сети она нашла, что Джуд Уайт упоминался на сайте, созданном болельщиком-фанатом. Он собирал всю информацию о забытых звездах, вспыхнувших и потухших, боксерах с неопределенной биографией и необъяснимым исчезновением. Кем же был Джуд Уайт? – писал он. Человек, сломавший челюсть Леону Брауну, и рукой, которая… Статья приводила факты, собранные по всему континенту, в частности то, что перед последним боем Джуд подписал договор о расторжении контракта как Джуд Эрве. Изабель взвилась и пустилась в розыски. После долгих усилий нашлось следующее звено, им оказался член семьи в Квебеке, в Гаспези, день рождения у него был тот же, но с разницей в три года. Отсюда Изабель начала восстанавливать утерянную историю семьи, обнаружила в забытых богом местах фамилию Эрве и отдельные упоминания о жестоких выходках. Пришлось разослать много писем. Однажды Барт принес ей выцветший пакет из частного сыскного бюро. Там содержалась информация о ее бабушке, и в связи с похищением ребенка из городка в двух часах езды от места, где она жила, упоминался Джуд Уайт. И она стала разыскивать эту женщину, снова рассылая письма, как раз тогда, когда влюбилась.
Той осенью и зимой она следовала за своим возлюбленным повсюду, сидя за его спиной на мотоцикле. Они разъезжали просто для удовольствия, туда, где шоссе вело к колоннам над верхушками деревьев и к болотам, в Новый Орлеан или к лавкам на проселочных дорогах, где можно было отведать ярко-красных раков и охладить преступные сердца пивом. На дырявых досках чердаков амбаров они слушали вой ветра в стропилах. От шоссе в темноте несся шум. Они гуляли и лежали на крыше, свесившись с листового железа, еще теплого от солнца. В детстве после школы свидетели Иеговы и старейшины-мормоны говорили ей о Боге; от пота и влажности их пиджаки взмокали до странных нижних рубах. Она представляла себе Бога как некое чувство – то, что она чувствовала сию минуту, кончики пальцев на ладони, волосы закрывают глаза так, что она его видит.
Как-то раз он сказал ей, что хотел бы повидать всю страну, она поняла и захотела того же, но скорее без него, чтобы кого-нибудь встретить. Она представила себе, как голосует на дороге, спит в диковинных местах, едет на попутках или на автобусах по пыльным равнинам, постепенно становясь той, кем обязана стать. Месяц выдался холодным – пронизывающий туман, дождь, хлещущий по окнам, – и она часто ходила к заводи, наслаждаясь мягкой зимней грязью. Она шла по тропе к грохоту ветра на шоссе, к тяжелому вращению колес и рулей. Она вдыхала дизельные выхлопные газы, горячую резину, металл и смазку. Радужные цветы масла стекали в прибой. Она вглядывалась в тонкую золотую пленку, заставлявшую ее думать, что она прозревала глубину, пока щуки не всплывали на поверхность, едва шевеля плавниками, и она понимала, что мрак спускается все ниже и ниже.
Тяжелые облака затянули небо над шоссе. Дождь добрался до ее затылка, шеи, плеч. Ветер шумел в деревьях. Хлюпая водой в туфлях, она вернулась; высокая трава на пастбище завивалась, как водовороты. В свете, рябившем, как водная гладь, гостиная казалась темной. Она собрала вещи, самое необходимое. И стала ждать у зеркала окончания бури.
Отец называл ее дикаркой – за то, что она любила ручьи, и за то, что именовала Сезоном костров, когда работники на свалке сгребали мусор и части машин, пятое время года, вроде китайского Нового года, всегда совпадавшего с днем ее рождения, сказала она.
Она знала, что отец – добрый человек, простой и без амбиций, живущий только ради нее и скрывавший любовь к ней в мирных увлечениях – в готовке, или в чтении исторических романов, или в просмотре боевиков. Он был грузен, с шишковатым подбородком и носом-картошкой. Она обожала его вечно грязные руки, веря, что они самые сильные в мире. Когда район стал развиваться, на месте частных владений выросли новостройки, а лес у ручья вырубили, он стал членом местных природоохранных организаций. Все это умещалось в мире, который он лелеял. Он часто перестраивал дом: сносил пристройки, впуская солнечный свет, и поднимал фундамент, так что скоро двери перестали закрываться и в сухой кладке появились трещины, к общему удовольствию замазанные. Он изучал современную архитектуру и раскрасил одну из стен небесно-голубым, подсветив ее снизу. Он пошел на столярные курсы и сделал новую мебель под стать дому. Однажды холодной февральской ночью он отвез ее, спящую, на север и разбудил в горах Теннесси, чтобы она первый раз пошла по снегу.
