Дэни Бехард - Варварская любовь
Медитировать оказалось невозможно. Сат-Пуджа выжидал в беседке. Подул и замер ветерок. Под небом мигали листья шелковицы. Несколько обитателей ашрама заметили его и посмотрели на него с жалостью. Он замедлил дыхание, пытаясь сфокусироваться, чтобы не поддаваться страху; в пламени задыхающихся нейронов загорался вечер. Он подумал о Хуаните, и на мгновение ему показалось, что ее прозрачное тело воспарило в небе. Странным образом его тоска больше не ощущалась столь безнадежной; видя, как рассеивается свет, он чувствовал, что нечто подошло к концу и ушло. Призрак померцал и угас. Он взглянул на золотой купол и на пустыню. Что это было? – подумал он.
По траве к нему приближался Франсуа. Солнце, превратившееся в теплый цветок, садилось вдалеке, будто клонилось к югу. Сат-Пуджа удивился, как его отец, оказывается, мал ростом.
Франсуа сел и сделал глубокий вдох. Взгляд у него был мягкий, ласковый. Сат-Пуджа вспомнил, как давным-давно, однажды зимой отец вернулся домой усталый после работы, снежинки таяли на его волосах и ресницах, а во взгляде таяло разочарование домом, где никто не ждал его возвращения. И все равно его глаза сверкали. Что это было – любовь, отвага, надежда?
Я горжусь тобой, сказал Франсуа, когда ритуальное молчание закончилось. Если бы я мог вернуться, я был бы вот здесь, с тобой.
То, как он это сказал, заставило Сат-Пуджу снова почувствовать силу земли, лежавшей вокруг них, как тогда, когда он впервые на ней оказался. Ветер поднялся, и стих, и снова поднялся. Из соседней гостиницы донеслись обрывки причудливой музыки, словно кто-то перевернул мусорный бак, «живая музыка по вечерам».
Итак, что ты собираешься делать, спросил Франсуа. Сат-Пуджа признался, что планов у него нет, но сделал это глубоким, с претензией на мудрость, натренированным голосом, словно обсуждал деловое предложение. Потом попробовал по-другому и добавил: я влюбился. Он описал Хуаниту, что она беременна и что он хотел бы обеспечить ей лучшую жизнь.
Беременна, сказал Франсуа и улыбнулся.
Это не от меня.
А… понятно. А она согласна?
Я с ней еще не говорил.
Об этом?
Нет, вообще, признался Сат-Пуджа.
Франсуа нахмурил брови, но согласился, что это несущественно. Я был в похожей ситуации, сказал он. И это нелегко.
Рассказав отцу о своей любви, Сат-Пуджа ощутил, как его переполняет благородство.
Послушай, наконец сказал ему Франсуа. Возможно, я скоро умру.
Мысли Сат-Пуджи улетучились вместе с дыханием. Он ничего не заметил, отец одевался как юноша. Отец объяснил, и Сат-Пуджа постарался заставить легкие работать. Он хотел быть отважным, как отец, несмотря ни на что. Он вспомнил все, чему научился, медитации и молитвы, но все это вдруг оказалось ерундой. То, что он услышал от отца, было очень личным. И требовало молчания. Глаза Сат-Пуджи наполнились слезами.
Ты не ошибаешься?
Нет. Уверен. Никаких сомнений.
Чирикнула какая-то безымянная птичка и умчалась в остывающую сталь неба. Мир потянулся и скорчился вдалеке. После дневной жары ветер вел себя так, словно его вообще не было. Выплывали тайные ночные ароматы, прохлада летнего вечера, спокойствие темных рубежей. Это хорошее место, сказал ему Франсуа. Последний солнечный луч превратил мир в золото.
Среди этого спокойствия они слышали озабоченные голоса, шлепанье сандалий по плиткам – по дорожкам ашрама бежала девушка в белом. Остальные стояли у дверей; один мужчина в тюрбане воина говорил по мобильному телефону и тряс головой, прикрывая рукой рот. Он смотрел на Сат-Пуджу и Франсуа.
Сат-Пуджа, сказала девушка. Джамготи мертв. Только что звонили из полиции. Они требуют, чтобы ты не уезжал. Они хотят с тобой поговорить.
На парковку въехали четыре черные машины. Из каждой вышли по два человека. Минуту они постояли там, восемь огромных теней, как лоси в полицейской форме на картинках, однажды виденных Сат-Пуджей. Он ожидал, что они сейчас кинутся к нему на всех четырех. Он почти задохнулся. Франсуа посмотрел на него, и его взгляд выдал, что он все знает. Он выдернул из пояса деньги и сунул их Сат-Пудже.
Беги, сказал он и толкнул его под локоть.
Они заковыляли вниз по холму из ашрама, объятые и подгоняемые страхом, и соучастием, и любовью. Чтобы отвлечь внимание полицейских, которые их догоняли, когда они неслись параллельно им, Франсуа замахал руками и закричал: «Беги!»
Из тени вырос можжевельник. Тропинку перегородил голый камень. Ноги Франсуа разъезжались на непрочной земле. Он понимал, что это решение было, возможно, самым худшим из всех, но его переполняла любовь. Он издал вопль радости. Причем сын, может, ни в чем и не виноват, но лучше бы был. Полицейские уже бежали над ним, неуклюже переставляя ноги, и вдруг Франсуа перестал танцевать в грязи. Он растопырил руки, словно пьяный мастер, изображающий журавля. Больше не будет лживых снов, замороженных голов или новых отождествленных тел, выращенных через столетия.
Полицейские решили, что уже его поймали, но он помчался дальше со скоростью античного бегуна и скоро пропал из виду.
В тот вечер еще оставалось время для созерцания. С балкона гостиницы донеслись аккорды песен-ранчера, а в ашраме стали собираться бормочущие толпы мужчин и женщин в белых одеяниях. Они шли, минуя мертвые фонтаны и заросшие сады для медитации, ведущие начало к первым поселениям первых дней невинности. Они стояли перед пыльным пространством исчезающих склонов и бездонных долин. Но смотреть там было не на что, только на сухие бе-зымянные обломки скал и свет, отраженный в безмолвии.
Франсуа первый нашел путь к шоссе. Легковушка замедлила ход, в тормозах зашипел воздух. Он подбежал к машине. Водитель кивнул и спросил, куда ехать. На север, только и мог сказать Франсуа. Он пытался успокоиться, ловя воздух ртом. Он думал, что делать дальше.
Он уже ехал в машине под звуки радио, издававшего тоскливые мелодии, и тут ему пришло в голову посмотреть на водителя. В свете приборной доски он увидел, что на том под футболкой была женская ночная сорочка, и натянутые потные кружева оборок и сердечки просвечивали через ткань на плечах там, где живот касался руля.
Сначала Сат-Пуджа почти не мог бежать. Он оступался, желая только одного – упасть и свернуться комочком, из горла помимо его воли исходил пронзительный свист. Его бы давно поймали, если бы Франсуа не отвлек внимание. Постепенно он овладел собой, так что остались только свист и одышка. Скоро его одежда стала черной и могла служить камуфляжем. Он все еще надеялся приблизиться к Хуаните. Он припомнил отцовское лицо, похожее на освещенный гордостью кристалл. И это было похоже на тайну меж ними двоими. Хотя легкие Сат-Пуджи превратились в пересушенный свищ, он приказал телу бежать и побежал.
Темный мир обрастал мускулами, ветки били по лицу, кактусы у его ног превращались в змей. На бедре болтался кисет с паспортом и правами. Он рассовал письма и пояс с деньгами в глубокие карманы хламиды и с присвистом задышал. Явился образ Джамготи, плачущего под жестоким солнцем, его собственное решение не спасать друга забылось, разрушенное этим безжалостным светом. Сат-Пуджа был слишком невинен, чтобы думать, что кто-то достаточно силен и может пережить случившееся. В осознании совершенного был какой-то ужасающий покой. Впервые в жизни у него не было выбора – только быть самим собой. А что еще? Просто жизнь, ожидание перерождения, просто жить и родиться снова, но чуть лучше.
Вдалеке, словно качаясь на ветру, возникли сияние и шум шоссе. Сат-Пуджа едва дышал. Он потащился дальше и уперся в очередной холм. Он вскарабкался и на него, продираясь через мусор и пыль, и наконец достиг асфальта. Легкие застыли. В висках била кровь. Он лежал, не способный двинуть пальцем, тело дрожало от адреналина.
Ехавший мимо грузовик замедлил ход и остановился. Непромокаемый брезент был привязан к штырям на бортах, и под навесом скорчились несколько темнокожих кургузых человечков. Они переговаривались по-испански, подбадривая друг друга. Двое выбрались наружу. Они помедлили, подтягивая джинсы, затем нагнулись к Сат-Пудже. Потом что-то залопотали, пожали плечами и подняли. Тут и остальные подхватили его и положили в грузовик.
Грузовик рванул по дороге, брезент покрылся рябью. Они по очереди удерживали его руками. Харви стало легче дышать. Воздух переродился. Мужчины смотрели на него и молчали. Нехватка воздуха убаюкивала его вечной колыбельной. Потом он наконец закашлялся и корчился с открытым, словно в крике, ртом, пока легкие не стали биться о ребра. Он лежал на неструганых досках, боясь двинуться, без какой-либо опоры; брезент хлопал, будто гигантское крыло. Харви дышал, дышал огромными глотками в этом слепом пространстве, шоссе бежало к далеким огонькам домов у темного горизонта, мотор урчал под ним и тоже задыхался.
Эпилог
Луизиана
