Энрике Вила-Матас - Дублинеска
Рибе самому сложно понять, о чем именно он только что думал. Отдаленные последствия, плата за два года воздержания. Как бы то ни было, он более или менее понимал, к чему все идет. Покоен при полной луне последний издатель. Разве не он сам этот последний издатель? Он похоронил галактику Гутенберга и проводит ночи в своей качалке, лицом к луне, веря, что звезды – это души умерших, прежняя родня, знакомцы и шарлатаны. Но нет, не это он должен был заключить из своих мыслей. Это просто безжалостное влияние алкоголя. Мысли пьянчуги. Головой в песок. Голова в кустах.
– Еще джина, – сказал Риба.
Действительно ли он последний издатель? Это было бы идеально, но увы. Он каждый день видит в газетах фотографии всех этих молодых новых независимых издателей. Они – большинство из них – казались ему созданиями совершенно невыносимыми и некомпетентными. Он никогда не думал, что на смену ему придут такие идиоты, и ему трудно с этим смириться, это долгий и болезненный процесс. Четыре осла мечтали выдавить его со сцены, и вот, наконец, им это удалось. А ведь он сам расчистил им дорогу, вырастил их, хвалил. И очень хорошо, так ему и надо за то, что был таким недоноском, за то, что демонстрировал столь чрезмерное благородство и щедрость по отношению к притворным скромникам, этим молодым львам издательского дела.
Например, один из этих новых издателей проповедовал, что мы живем в переходный период к новой культуре и, желая процветать без усилий, требовал себе авторов прозы тупой и квадратной, разрабатывющих золотую жилу «нового языка цифровой революции» – незаменимую, когда нужно замаскировать отсутствие воображения и таланта. Другой молодой издатель старался публиковать иностранных авторов, следуя вкусу и стилю Рибы, но выходила у него только имитация того, что было сделано до него куда лучше. Еще один пытался следовать самым ярким примерам в испанском издательском мире и мечтал сам стать звездой, а писатели чтобы были пешками в его игре и к его вящей славе. И ни один из троицы не производил впечатление человека достаточно изворотливого, чтобы продержаться более тридцати лет, как продержался он. До него дошли слухи, что в сентябре в честь него собираются устроить какое-то празднество и что занимаются этим цифровой революционер, подражатель и будущая суперзвезда. Но Риба думал только о том, как бы ускользнуть от них, потому что за всем этим стоят скрытые интересы и почти нет настоящего уважения.
Одним глотком прикончил второй джин, спросил еще. Немного спустя почувствовал себя Спайдером, вернее, темным углом в затянутом паутиной подвале, залитом стальным светом. В заведении было так мало народу, что бесполезно было пытаться искать среди клиентов каталонского приятеля Уолтера. С другой стороны, ни одного из сидевших в баре нельзя было заподозрить в том, что это он звонил в домофон. И тогда ему вдруг стало очевидно, что кто-то сумел вовлечь его в маленькую тайну, которую, быть может, удастся раскрыть на следующий день или никогда. Впрочем, бессмысленно было искать ключ к головоломке в четырех стенах этого бара. Он совершил огромнейшую ошибку, выйдя из дому в ночь. Его взгляд снова скользнул по двоим мужчинам в ирландских кепках, которых он увидел, входя, и которые сидели сейчас неподалеку от него у стойки. Ему показалось, что они говорят по-французски, и он с осторожностью приблизился к ним. В этот момент один из них произнес:
– Souvent, j'аi supposé que tout…[45]
Он осекся, видя подошедшего Рибу, и фраза повисла в воздухе. Он предполагал, что все – что? Это тоже осталось тайной, и наверняка навсегда.
Когда через несколько минут Риба величественно приступил к пятой порции джина с водой, он уже с головой ушел в оживленную болтовню с двумя французами. Они немного поговорили о коктейлях, выпитых в иные времена в барах полусвета, и о сапфировых бассейнах и об официантах в белых курточках, что разносят холодный джин в некоторых клубах Ки Уэста. Потом в зеркале над стойкой задвигались шеренги разноцветных бутылок, как если бы он проносился мимо них на карусели. И вскоре, за первым виски – внезапно он решил прервать бесконечную череду стаканов с джином, – он задал французам вопрос о внутреннем убранстве ирландских домов и, сам хорошенько не зная, как, призвал в беседу дух Сэмюэла Беккета.
– Я знаю одного типа, у него дом набит Беккетом, – сказал Вердье.
– Набит? – изумился Риба.
И хотя он попросил объяснить ему, что это значит, Вердье объяснять не пожелал, и не было возможности заставить его это сделать.
Где-то сразу после третьего виски слегка взвинченный Риба прервал разглагольствования Вердье, делившегося своими прогнозами относительно субботних скачек. Вердье прямо перекосило, он будто не вполне понимал, кто посмел перебить его таким манером. Воспользовавшись его замешательством, Риба спросил – и показалось, будто он задал этот вопрос целому кварталу, – не попадался ли им на глаза тип, похожий на молодого Беккета.
Вот тогда-то Вердье и Фурнье и ответили ему почти хором, что знают, о ком речь. В Дублине он довольно-таки известен, сказал Фурнье. Дальше беседа пошла чрезвычайно оживленно, и в какой-то момент Вердье поделился прекрасным воспоминанием о бухте Сорок Футов, расположенной в Сэндикоув, прямо напротив башни Мартелло. С незапамятных времен дублинцы отдыхают на этом пляже и летом и зимой ныряют с мола с выбитыми в камне ступеньками. Именно там отец Беккета выучил плавать обоих сыновей – Сэма и Фрэнка. Швырнул их в воду с безжалостностью настоящего мужчины, оба сумели не утонуть и вскоре превратились в страстных любителей плавания. Возвращаясь в Ирландию, Беккет непременно появлялся в Сорока Футах, но предпочитал купаться в другом месте, в самом своем любимом уголке родины – в восхитительном заливе за холмамом в глубине пригорода Хоут.
– Исключительно беккетовское место. Открытое всем ветрам, радикальное, жесткое, пустынное, – добавил Фурнье.
Они были в совершеннейшем ударе, когда в бар, словно буря, ворвалась взбешенная Селия с криками, исполненными бесконечной ярости. Некоторое время Селия казалась неистощимым источником упреков и оскорблений.
– Это конец, – сказала она немного погодя, сумев взять себя в руки, – ты совершил сейчас самую большую ошибку в своей жизни. Самую большую ошибку, сукин ты сын.
Тем временем Вердье и Фурнье инстинктивно отодвинулись к дальнему концу стойки. Риба вдруг обнаружил, что он снова изо всех сил проживает свое мгновение в центре мира: мгновение, уже пережитое в вещем сне и теперь снова обрушивающееся на него со всей силы, словно извержение вулкана. Он помнил это ощущение с тех пор, как оно явилось ему во сне, в его апокалиптическом видении, бывшем всего лишь прологом, предупреждением о том, что однажды в Дублине он встретит на горизонте свое странное счастье.
Нельзя сказать, чтобы обстановка была идеальной – Селия голосила без передышки, и вся ситуация вызывала ощущение стыда и неловкости. Но он предчувствовал, доверясь увиденному два года назад в больнице сну, что вскоре Селия успокоится и заговорит мягче. И в самом деле. Селия утомилась и обняла его. Снова на миг они были вдвоем в центре мира. Не зря эти растроганные объятия являлись Рибе в его пророческом сне. Они обнялись так крепко, что, выходя из бара, пошатнулись, потеряли равновесие и, как и предсказывал сон, упали на землю, но и там не разжали объятий, словно внезапно стали единым телом. Это были объятия центра мира. Ужасные и в то же время потрясающие, взволнованные, серьезные, печальные и смешные. Это была самая сущность объятий, объятия, словно увиденные – невозможно описать их лучше – во сне. Потом они сидели на тротуаре на этой улочке в северной части Дублина. Слезы, безутешность.
– Почему, ради всего святого, ты опять запил? – сказала Селия.
Странный момент, словно в этом нелепом плаче вдвоем и в том удивительном факте, что Селия задала ему тот же самый вопрос, что задавала во сне, крылся некий знак, некое зашифрованное сообщение.
Поэтому – отчасти это было логично, – он ждал, что Селия и дальше будет вести себя в полном соответствии с этой сценой в вещем сне и скажет:
– Завтра мы можем поехать в Корк.
Но нет, Селия этого не сказала. Напротив, слово «Корк», великое отсутствующее, плавало, словно подвешенное в воздухе, как будто оно явилось, чтобы заявить о себе позже, в еще более пугающей ситуации. Например, в виде огромной вазы дома в Барселоне.
В тот момент Рибе показалось, что он полностью осознал – квинтэссенцией этого странного сна, увиденного им в больнице тому два года, было не что иное, как возвращение в сознание и радость от того, что он жив.
Селия не сказала, что на следующий день они могут поехать в Корк, но все равно это было невозможное и единственное в своем роде мгновение, мгновение в центре мира. Потому что он внезапно ощутил, что их связь сильнее всего, сильнее жизни и смерти. И это ощущение было таким серьезным и неподдельным, таким сокровенным и мощным, что сравнить его можно было только с возможностью перерождения.
