Дэни Бехард - Варварская любовь
Под вечер, когда они возвращались на ферму, Джамготи заметил, что им следует остерегаться обез-воживания. На берегу реки фермер устроил костер из веток и мусора, ветром до них доносило сладковатый запах паленого пластика. На подъеме стоял бурый бульдозер; следы гусениц испещрили землю, повсюду у воды валялись груды растерзанных деревьев. В Джамготи внезапно проснулась необычайная подозрительность, он то и дело пытался выведать у Сат-Пуджи его настрой: как прошла медитация да не хочет ли он бросить это дело. Казалось, Джамготи о чем-то задумался, а потом принялся обосновывать доводы против ношения тюрбанов. Он остановился; Сат-Пудже пришлось замедлить свой ровный шаг и вернуться. Садху не носят тюрбаны, сказал Джамготи. Он снял тюрбан, погладил рукой то место, где должны быть волосы, бритые или отросшие, и в конце концов заявил, что чувствует себя ближе к растаманам, чем к скинхедам.
Я сторонник тюрбанов, сказал Сат-Пуджа.
Видишь ли, это подпорка, вроде костыля.
К смраду жженой пластмассы примешивался удушливый запах потревоженной земли, принесенный ветром. Сат-Пудже пришлось задержать дыхание.
Вельтшмерц! – воскликнул Джамготи. Разве не потому мы сюда пришли? Из-за того, что не можем привести мир в соответствие с нашими идеалами. Мы боимся отведенного нам отрезка жизни. Вот она, наша мировая скорбь. Наш вельтшмерц.
Сат-Пуджа решил, что, несмотря на все красноречие и философские выкладки Джамготи, не даст себя переубедить.
Вельтшмерц, повторил Джамготи, красноречиво указывая на пейзаж по другую сторону реки, на бульдозер и на человека, отряхивающего пыльные рукавицы о джинсы. Ничто здесь не соответствует нашим чаяниям. На самом деле эта мысль может быть сентиментальной – эта сладкая горечь пребывания здесь. Знаешь, священные книги называют наши земные жизни грязью времен, но, может быть, люди, которые их писали, тоже были беглецами. Я имею в виду, что, по крайней мере для меня, мир не так уж и плох.
Сат-Пуджа уже не знал, с чего начался их спор и какая связь между тюрбанами и садху и их порцией от пирога страданий. Он не понимал, уговаривают ли его вернуться к мирской жизни или просто снять тюрбан и стать истинным садху. Казалось, второе – но Джамготи вдруг сдернул свой тюрбан и размотал его в грязи, точь-в-точь как шпана разматывает рулоны туалетной бумаги по деревьям. Ткань несколько раз встрепенулась, а потом, отяжелев от пыли, улеглась неподвижно. Затем Джамготи устремился в заросли вдоль реки, а Сат-Пуджа поспешил следом, только ветки хлестали его по лицу.
Все уже давно спали, когда Сат-Пуджа внезапно проснулся сам не свой. Нутро его горело, живот вздулся и часто булькал. Он был весь в жару, но, несмотря на совершенно сухой рот и губы, заливать водой хаос, бушевавший внутри, не хотелось. Всякий раз, когда он успокаивал свой разум достаточно, чтобы забыться, в ухо ему влетал москит, и Сат-Пуджа снова и снова возвращался к рассказу Денни про его абуэло. В нем вызывало отвращение это варварское прошлое, его суровая любовь и жестокие законы. Он понятия не имел ни о жестокости, ни о насилии, ни о том, откуда они берутся. Он успокоил дыхание и прислушался к тишине своего тела, пустым пространствам, похожим на темную материю вокруг лягушачьих прыжков его сердца. Снова прилетел москит, и Сат-Пуджа его прихлопнул.
Из дальнего конца дома донеслись радиопомехи, а затем – еле слышная мелодия. Он встал с топчана. Сквозь дверные щели пробивался свет. Голос диктора обладал трезвостью, свойственной старым записям времен войны, звучала нездешняя мелодия. Между каналами жужжали помехи. Сат-Пуджа постучался.
Входи, сказал Энди. Присаживайся. Он возился с квадратным радиоприемником, похожим на военную рацию. Сат-Пуджа сел и стал наблюдать за стрелкой, двигающейся по освещенному экрану. В углу гудел компьютер, на мониторе разворачивались фракталы. Верстак во всю стену был уставлен склянками, пипетками и пузатыми бутылочками с носиками и без – вылитая утварь алхимика.
Энди пощипывал ус. Это коротковолновик, объяснил он, и рассказал, что когда ему было шестнадцать, Денни пошел в армию, а четыре месяца спустя вернулся с раненым коленом, свидетельством об увольнении и приемником, который купил в ломбарде Энди в подарок. Энди сказал, что любит слушать радио по ночам, потому что ночью – другой звук. Сат-Пуджа сам чувствовал это по тому, как музыка то нарастала, то затухала при резком повороте настройки – голоса, даже помехи были чеканны, насыщены высокими, пустынными далями. Смутившись, Энди пояснил, что это каким-то образом его обнадеживает. Он искал каналы на чужих языках, слушал новости со всего мира на английском и на испанском. Из темноты задувал ветер, сыпал в оконное стекло горсти песка – и Сат-Пуджа вдруг понял, что еле слышные звуки помех приносят такое же облегчение, как и голоса, ледяные бури, и наводнения, и пожары, и новые романы, и незаконные плантации мака, и танцевальные ансамбли.
Он заставляет меня почувствовать, будто я на войне, сказал Энди. Будто я – часть чего-то важного.
Почему ты не пошел в армию?
Ни за что. После того, как я увидел Денни – это развороченное колено, а сам просто кожа да кости, – у меня всякое желание пропало.
Кое-что в репликах Энди касалось и Сат-Пуджи. Он подумал о льстивых речах Джамготи, о том, как тот раскрывает сердца других людей, словно в них нет ничего нового. Был ли Сат-Пуджа для него просто сообщником – неотъемлемым элементом всякого приключения? Поводом для Джамготи слышать собственную мудрость и изумляться? Энди поймал волну с азиатской музыкой – трепещущий струнный инструмент, звучавший, словно скорбный женский голос. Сат-Пуджа почувствовал, что устал. Ему захотелось освободиться от всего этого, стать благим и чистым, совершить несколько миролюбивых жестов, расслабив плечи, просияв лицом. Это было совсем не похоже на приключение.
Если ты ищешь Бога, сказал Энди, тебе стоит попробовать вот это. Он указал на закупоренную колбу с жидкостью. Сат-Пуджа вспомнил то, что много лет назад читал об алхимии, расшифровывая инструкции по изготовлению золота, но то были на самом деле инструкции, как превратить низкую душонку в квинтэссенцию бессмертия. А теперь вот он где – в лавке снадобий, в пузырящемся чужеродном мире.
Он допоздна просидел с Энди, вслушиваясь в ритмы незнакомых языков, в иностранный смех. Этот миг мог стать просто очередной дозой мировой боли, он был – его вельтшмерц, его страстное желание, чтобы мир стал чуточку лучше, сладкая тоска: ветер в стекло, прохладная летняя ночь посреди пустыни. Но теперь он задумался, не столько слушая, сколько постигая спокойные ощущения Энди.
Ванкувер – Нью-Мексико
2006
Итак, жизнь превратилась в реестр. Франсуа пытался найти в этом какой-то смысл. Он не преуспел в попытках видеть жизнь в виде заголовков, или телесериала, или руководства по эксплуатации. Ему было всего сорок девять, а он чувствовал себя стариком. Если когда-то работа была только необходимостью, то теперь она казалась ему поблажкой. Годы сжались до размеров заурядного дня. Возраст проявлялся намеками – смягчившимися чертами лица, непривычными разговорами о датах. Обессилев, он скатился к прежнему неверному произношению. Несмотря на все выдохшиеся попытки, он так и не смог до конца изжить акцент. Теперь он чувствовал потребность припомнить все, что когда-то старался забыть, ему нужно было понять, что привело его в эти места. Он ел в одиночестве из колесных колпаков в своем опустевшем ресторане, уставившись на афиши Джеймса Дина и Мэрилин Монро.
Ночами он стал просыпаться в поту, задыхаясь в горячке, голова кружилась, на губах белел какой-то налет, наверное, от не смытой с вечера зубной пасты. Он обратился к врачу. Для него стало открытием, что различные клиники, принимающие без предварительной записи, дают совершенно разные предписания, но выполнял их все. Однажды ночью он проснулся и подошел к окну. Крыши и двор укрыл снег. В прериях зима была намного суровее – исчезающий горизонт бледных полей, шквалы, оседающие вдали. Потом он понял, что различает под снегом бурьян. Стоял июнь. И это был не снег, а лунный свет. Ему пришлось выйти на улицу, чтобы разобраться в своих ощущениях, почувствовать теплый воздух.
Вскоре после этого он согласился сдать анализы и сделать рентген. Врач смотрел ему прямо в глаза. Франсуа слушал, но слова не складывались в осмысленную фразу. В остальном вы здоровы, мимоходом добавил доктор, но такое встречается сплошь и рядом.
Франсуа забрал снимок с экрана и вышел. Сев в машину, он почти передумал и уже хотел вернуться: вдруг он что-то не так понял, пропустил, или врач забыл ему сказать? Вместо этого он навестил Эдуардо. Изучив снимок при свете кухонной лампы, Эдуардо сказал: все верно, так и есть. По пути домой Франсуа пришлось сделать крюк, чтобы зайти в общественный туалет. Туалет был загаженный, тускло освещенный, ручка на металлической двери отвалилась и дребезжала. Под ногой хрустнул шприц. Что бы ни сжигало его изнутри – будь то страх или рак, – оно вспыхнуло снова. Он видел виноградную лозу своего кишечника, как будто в нем что-то вскипало, бурлило. Неужели нынешнее умирание – расплата за все годы превосходного брюшного пресса? Без сомнения, тот чертов электрический пояс действительно настолько опасен, как предупреждал Эдуардо. А может, аукнулось время, когда он был подопытным кроликом? Наверное, он гнил изнутри. В то же утро он нащупал полость в зубе. Он был уверен, что его дыхание смердит. Он все еще был молод. Он чувствовал в костях мощь металла, раскаленного в доменной печи. Он зарабатывал, наблюдая, как его друзья отходят от дел, обзаводятся внуками. Его сын далеко, занят поисками спокойного совершенства в жизни. Пегги сказала, что Харви чокнулся, присоединился к секте на Юго-Востоке – секте, безумной даже по ее меркам.
