Вирджиния Вулф - По морю прочь
Хелен не ответила, и он продолжил:
– Конечно, я злой, отвратительно злой, и мне самому это противно. Но хуже всего во мне, что я завистлив. Я завидую всем. Не выношу людей, которые что-то делают лучше, чем я, – вплоть до нелепости, – например, официантов, умеющих носить горы тарелок, даже Артура, потому что Сьюзен влюблена в него. Я хочу, чтобы люди мне симпатизировали, но тщетно. В том числе из-за моей внешности, полагаю. Хотя говорить, что во мне есть еврейская кровь, – совершенная ложь; между прочим, мы, Хёрсты из Хёрстберн-Холла, живем в Норфолке по меньшей мере уже три столетия. Наверное, ужасно приятно быть такой, как вы, – вы всем сразу нравитесь.
– Уверяю вас, это не так, – засмеялась Хелен.
– Так, – убежденно сказал Хёрст. – Во-первых, вы самая красивая женщина из всех, кого я видел. Во-вторых, вы исключительно приятный человек.
Если бы Хёрст взглянул на нее вместо того, чтобы пристально смотреть в свою чашку, он увидел бы, что Хелен покраснела – отчасти от удовольствия, отчасти от прилива нежности к молодому человеку, который только что казался ей – и еще покажется – таким безобразным и ограниченным. Она жалела его, поскольку подозревала, что он страдает, и он был интересен ей, потому что многое из сказанного им казалось ей верным; она приветствовала нравственные принципы молодого поколения, и все-таки она чувствовала себя стесненно. Хелен безотчетно захотела скрыться за чем-то ярким и безличным, что можно держать в руках, и поэтому она сходила в дом и вернулась со своей вышивкой. Но вышивка Хёрста не интересовала, он даже не взглянул на нее.
– Насчет мисс Винрэс… – начал он. – Послушайте, давайте будем друг для друга Сент-Джоном и Хелен, Рэчел и Теренсом? Что она за человек? Мыслит ли она, чувствует ли, или она что-то вроде табуретки?
– О нет, – сказала Хелен с большим убеждением. В результате своих наблюдений во время чаепития она засомневалась, что Хёрст – тот человек, который должен заниматься образованием Рэчел. Хелен питала все больший интерес к племяннице и все больше симпатизировала ей; какие-то качества Рэчел ей совсем не нравились, другие радовали, в целом же она ощущала в ней живую, пусть еще не сформировавшуюся личность, открытую всему новому, не всегда удачливую в своих экспериментах, но обладающую некой внутренней силой и способностью чувствовать. А еще в глубине души она была привязана к Рэчел нерушимыми и необъяснимыми узами женской общности. – Она кажется рассеянной, но у нее есть воля, – сказала Хелен, как будто во время паузы она провела смотр достоинствам Рэчел.
Вышивание, над которым приходилось думать, поскольку рисунок был сложным, а цвета следовало тщательно подбирать, прерывало беседу, когда Хелен погружалась в свою коллекцию шелковых клубочков или, слегка откинув голову назад и прищурив глаза, оценивала свое творение в целом. Поэтому на слова Хёрста: «Я приглашу ее погулять», – она лишь ответила: «М-м».
Вероятно, эта раздвоенность внимания его обижала. Он сидел молча, неотрывно смотря на Хелен.
– Вы совершенно счастливы, – наконец заявил он.
– Да? – спросила Хелен, втыкая иглу.
– Брак, я полагаю.
– Да, – сказала Хелен, осторожно вытягивая иглу.
– Дети?
– Да, – сказала Хелен, опять втыкая иглу. – Не знаю, почему я счастлива, – вдруг засмеялась она, посмотрев ему прямо в глаза. Последовала значительная пауза.
– Между нами пропасть, – сказал Сент-Джон. Его голос звучал так, будто исходил из глубокой пещеры в скалах. – Вы бесконечно проще меня. С женщинами всегда так, конечно. В том-то и трудность. Никогда не понятно, как женщина делает умозаключения. Наверное, вы все время думаете: «Ах, какой мерзкий молодой человек!»
Хелен смотрела на него, держа в руке иглу. Его голова была видна ей на фоне темной пирамиды магнолии. Поставив одну ногу на перекладину стула и отведя локоть, она сидела в позе швеи и олицетворяла всей своей фигурой величие древней женщины, вьющей нить судьбы, величие, к которому приобщаются и многие современные женщины, когда берутся за мытье или шитье. Сент-Джон посмотрел на нее.
– Вы, я полагаю, за всю свою жизнь никого ни разу не похвалили, – сказал он ни с того ни с сего.
– Ридли я сильно балую, – заметила Хелен.
– Я спрошу у вас прямо: я вам симпатичен?
После некоторой паузы она ответила:
– Да, безусловно.
– Слава Богу! – воскликнул он. – Это подарок судьбы. Знаете, – продолжил он с чувством, – мне хочется нравиться вам более, чем кому-либо.
– А как же пятеро философов? – спросила Хелен со смешком, мягко, но уверенно делая стежки. – Вы бы описали их.
Хёрст не испытывал особенного желания это делать, но, начав о них думать, он почувствовал облегчение и прилив сил. Далеко, на другой стороне земли, они сидели в прокуренных комнатах, выходящих в серые средневековые дворы, и казались замечательными, прямодушными, легкими в общении людьми, неизмеримо более утонченными в смысле чувств, чем здешняя компания. Они давали ему то, чего не могла дать ни одна женщина, даже Хелен. От воспоминаний у него потеплело на душе, и он стал дальше излагать миссис Эмброуз свою ситуацию. Остаться ли ему в Кембридже или пойти в адвокатуру? В один день он склонялся к одному, в другой – к другому. Хелен внимательно слушала. Наконец, безо всяких предисловий, она объявила свое решение:
– Оставьте Кембридж и идите в адвокатуру.
Он потребовал привести основания.
– Я думаю, Лондон вам понравится больше, – сказала она. Это не было похоже на веское основание, но ей, судя по всему, оно казалось достаточным. Она взглянула на него и на цветущую магнолию за ним. Что-то странное было в этой картине. Возможно, из-за того, что тяжелые восковидные цветы были слишком спокойны и молчаливы, а сам Хёрст – он сбросил шляпу, волосы его растрепались, очки он держал в руке, и по сторонам переносицы виднелись красные вмятинки от них – выглядел слишком тревожным и словоохотливым. Куст был прекрасен, он раскинулся очень широко, и во время всего разговора Хелен посматривала на причудливые очертания его тени, формы листьев и на большие белые цветы среди зелени. Она делал это полуосознанно, и тем не менее куст каким-то образом принимал участие в беседе. Хелен отложила рукоделие и начала прогуливаться туда и обратно по саду, Хёрст тоже встал и зашагал рядом с ней. Он был взволнован, чувствовал себя не в своей тарелке, в его голове теснилось множество мыслей. Оба молчали.
Солнце начало клониться к закату, и горы постигла перемена: у них как будто отняли земную вещественность и теперь они состояли из одной только густой синей дымки. Длинные и тонкие облака цвета фламинго с завитыми краями, похожими на страусовые перья, на разной высоте прочерчивали небо. Казалось, городские крыши опустились ниже, чем обычно, кипарисы между ними выглядели очень черными, а сами крыши стали бело-коричневыми. Как всегда по вечерам, снизу доносились отдельные крики и удары колокола.
Внезапно Сент-Джон остановился.
– Ну, ответственность – на вас, – сказал он. – Я решился: пойду в адвокатуру.
Его слова прозвучали очень серьезно, почти с пафосом; Хелен откликнулась на них не сразу.
– Я уверена, что вы поступаете правильно, – тепло сказала она и пожала протянутую ей руку. – Вы станете великим человеком, я в этом не сомневаюсь.
Затем, как будто приглашая его оценить грандиозный вид, она провела рукой вокруг себя. От моря, через крыши города, по гребням гор, над рекой и равниной, и опять по гребням гор, к вилле, саду, магнолии и фигурам Хёрста и самой Хелен, стоящих рядом; наконец рука опустилась.
Глава 16
Хьюит и Рэчел уже давно добрались до того места на краю скалы, откуда, глядя вниз на море, можно было, если повезет, увидеть медуз и дельфинов. Но они смотрели в другую сторону, на бескрайние просторы суши, и при этом испытывали чувства, которые не может вызвать ни один, даже самый впечатляющий, пейзаж в Англии: там деревни и холмы имеют названия и самый дальний холмистый горизонт то и дело понижается, показывая полосу дымки, которая есть море. Здесь же перед их глазами лежала бескрайняя иссушенная солнцем земля, вздымающаяся пиками, вздыбленная огромными гребнями, земля, которая ширится и простирается дальше и дальше, похожая на грандиозное морское ложе, разграфленная на полосы временами суток, разделенная на разные страны, в которых построены знаменитые города, где темнокожие дикари сменяются белыми цивилизованными людьми и наоборот. Возможно, из-за их английской крови эта панорама показалась им слишком тревожно-безличной и даже враждебной, и поэтому, обратившись поначалу к ней, они затем отвернулись к морю и все остальное время смотрели на него. Здесь море было мелкой искрящейся водой, которая казалась неспособной злиться и подниматься валами, но дальше оно теснило само себя, добавляя серой краски в свой чистый синий тон, бурлило в узких проливах и бросалось пенными брызгами на мощные гранитные скалы. Именно это море подступало к устью Темзы, а Темза омывала корни города Лондона.
