Артуро Перес-Реверте - Добрые люди
И вот как-то раз, завтракая в «Ле-Дё-Маго» вместе со своим неизменным блокнотом, открытым на испачканной кофе и испещренной заметками ксерокопии «Nouveau plan routier»[34], изданного в 1780 году, я сделал попытку проложить маршрут, которым дон Педро Сарате и дон Эрмохенес Молина, сопровождаемые неряшливым аббатом Брингасом, двигались по направлению к нищему и маргинальному району Парижа – именно это сообщалось в письме, которое мне посчастливилось держать в руках, находясь в Королевской академии. В послании, написанном библиотекарем на имя директора Вега де Сельи и содержащем на удивление пророческие слова, в частности, было сказано следующее:
Вчера мы совершили неожиданный – и поэтому выбивший нас из колеи – визит в нищие кварталы этого города, где пышность меркнет перед беспросветностью жизни отверженных, где всякая нужда имеет свой пример и всякий порок – свое печальное воплощение. Все это доказывает, что даже в просвещенных странах и городах, где величие и культура выражены более, чем в каких-либо иных местах земли, несчастные создания живут в постоянном унижении, копя в душе опасный и разрушительный гнев. Все это ради собственного здоровья и безопасности непременно должны взять на заметку правители, в чьи обязанности входит забота о благополучии подданных, которых им доверил Бог.
К величайшему сожалению, название квартала в письме, подписанном доном Эрмохенесом, не упоминалось, поэтому мне попросту пришлось его выдумать. Скорее всего, речь шла об улицах, расположенных на берегу Сены в старом городском центре – на сегодняшний день это место полностью преобразовано, – в то время застроенном хижинами и жалкими лачугами, скопления которых в конце восемнадцатого века получали такие звучные имена как Крысиная улица, Бычья Нога и Пук Дьявола. С другой стороны, это мог быть и район Сен-Марсель, расположенный на юге города, или другие похожие кварталы на севере. Ясно одно: аббат Брингас повел академиков в одно из тех мест, которые не описывались ни в путеводителях, ни в модных журналах той эпохи и где всего через несколько лет вспыхнет раздуваемая народным гневом искра революции, воспламенившей Францию, разрушившей трон и потрясшей весь мир.
– Простолюдины в Париже, так же, как и в Испании, – рассказывает Брингас, – не являются хоть сколько-то значимой политической силой. У них нет ни умений, ни средств выразить свою ненависть или недовольство… Англичане в курсе их интересов; однако испанцы и французы, прозябающие под злополучными Бурбонами, начисто лишены гражданского инстинкта, который мог бы им подсказать наиболее верные действия.
– Все упирается в элементарную нехватку образования, – отзывается дон Эрмохенес: услышав слово «злополучными», он боязливо огляделся.
– Разумеется! Ни здесь, ни в Испании люди не умеют читать.
– И все же Франция…
Аббат небрежно машет рукой.
– Похоже, вы идеализируете Францию. На самом деле здесь мало кто обращает внимание на то, что происходит в соседнем квартале.
Они выходят из арендованного фиакра, остановившегося на пересечении трех узких улиц. Их вниманию открывается пустырь, заваленный мусором и нечистотами. Некоторые дома имеют прямо-таки средневековый вид – обветшалые, потемневшие стены подперты толстыми деревянными балками. Над черепичными крышами плывет сизая дымка, которую извергают грязные печные трубы и очаги, плюющиеся в небо сажей.
– Этот Париж не слишком напоминает тот, другой, не правда ли?
Брингас смотрит на академиков саркастически, следя за выражением их лиц. Его вопрос – не просто слова. В одном-единственном доме где-нибудь на улице Сент-Оноре, добавляет он, водится больше денег, чем во всем этом жалком квартале. Дон Эрмохенес и дон Педро наблюдают за стайкой оборванных и босоногих детишек, которые прервали свою игру в сточной канаве и с недоверчивым любопытством окружили незнакомцев. Около полудюжины мальчиков и девочек: поглазев на чужаков, они робко клянчат мелочь. Академики обращают внимание, что две девочки совсем маленькие.
– Ох уж эти скученность и нищета, – продолжает Брингас, взмахом руки отгоняя ребятишек. – Единственная обувь, которая ступает по этим мостовым, – деревянные башмаки, принадлежащие тем, кому выпала удача обзавестись ими: разумеется, их нет у этих несчастных голых детей, которые спят вповалку со своими родителями на мерзких зловонных матрасах… Стоит ли объяснять, что без свободы печати, без образования народ еще долго будет совершенно беспомощным, невежественным, отсталым, а свет разума еще не скоро пробудит его истинные стремления и глубинный патриотизм… Глас народный, который и есть голос истины, никогда не достигнет ушей суверена. Наоборот, любое слово, произнесенное вслух, любое нетерпение рассматриваются как опасный бунт, как подстрекательство к мятежу и перевороту.
– Но во Франции существуют свободы, – возражает библиотекарь.
– Чисто формально: в этой стране более смелая пресса и можно печатать книги, немыслимые в Испании. Однако все это – привилегия немногочисленной элиты и часто не выходит за рамки салонного развлечения… Простые французы не имеют права ни говорить, ни быть услышанными; они всегда только зрители и жертвы манипуляций правительства… Их тупое политическое невежество может превзойти только один народ: мы, испанцы.
Оба академика следуют за аббатом, который решительно шагает в глубь квартала, поигрывая тростью. В подворотнях, под веревками с сырым бельем, подвешенными к окнам наподобие грустных флагов, виднеются усталые женщины с угрюмыми лицами, обнаженными руками и покрасневшими пальцами, которые ополаскивают корыта или кормят грудью грязных сопливых младенцев.
– Взгляните… – с горечью говорит Брингас. – Вы же не станете отрицать, что человеческому существу, которое измерило расстояние между Землей и Солнцем, вычислило вес ближайших планет, стыдно не знать простейших законов, которые сделали бы простолюдинов счастливыми.
Сидящий на каменной скамье беззубый босой старик в старом военном френче, превратившемся в лохмотья, вынимает изо рта трубку и прикладывает пальцы козырьком ко лбу, глядя, как они проходят мимо. В воздухе стоит удушливая вонь разлагающегося мяса. По грунтовой мостовой бежит ручеек бурой кровавой жижи.
– Нелегальные мясные лавки, – сообщает Брингас через несколько шагов. – Тут неподалеку – подпольная бойня. Разумеется, полиция в курсе; ей это весьма выгодно, как и прочие подобные явления.
Они оказываются перед домом, в прежние времена явно богатым, с широкими въездными воротами. Его внутренний двор превращен в торговые ряды, разделенные на мясные лавки, где продаются потроха, ливер, головы и копыта коров и свиней. В глубине виднеется небольшая харчевня с двумя бочками вместо столов. Брингас уверенно шагает между рядами, сопровождаемый двумя академиками, которых лавочники и продавцы едва удостаивают внимания. Тем не менее какая-то круглолицая баба с ножом в руке, в сером чепце и фартуке, перепачканном кровью, развязно ухмыляясь, показывает адмиралу отрезанную баранью голову.
– По-моему, это сказал Дидро, – говорит аббат, подмигивая академикам. – Каждому веку присущ свой собственный неповторимый дух, наш же век дышит свободой.
Он хохочет, зловещий, как недоброе предзнаменование. Его смех все еще звучит, когда все трое подходят к строению, прилегающему к винной лавке. Обнаружив дверь запертой, Брингас досадливо ворчит, затем обращается к хозяину трактира, который отвечает ему на таком неразборчивом парижском жаргоне, словно слова запутались в его бороде, скрывающей всю нижнюю часть лица.
– Нужно немного подождать, – переводит аббат.
Он заказывает вино, хозяин приносит кувшин и несколько глиняных стаканов, покрытых глазурью, после чего все трое усаживаются вокруг одной из бочек.
– Каждый понедельник счет на пустые бочки из-под дешевого вина идет здесь на дюжины, – произносит Брингас, вытирая рот тыльной стороной руки. – Вот она, единственная радость этих людей, – в том, разумеется, случае, если они могут за нее заплатить: спариваться как кролики да выпивать за один день весь запас вина на неделю, месяц, а то и на всю жизнь. Хорошо еще, что за их пьянством следит полиция, потому что чуть что – они хватаются за ножи… Коротка дорожка от трактира до тюрьмы… Даже праздники у бедняка проходят под надзором.
Дон Эрмохенес едва смачивает губы, да и то главным образом из вежливости. Дон Педро Сарате делает осторожный глоток, находит вино чересчур кислым и ставит стакан обратно на бочку. Зато Брингас к этому времени осушил уже целых два стакана – и не поморщился. Нынешняя встреча добавила завершающие штрихи к образу их чудаковатого гида: экзальтированный неудачник, достаточно образованный и крайне опасный. Неудивительно, что Салас Брингас предпочитает держаться подальше от Испании. На родине ему одна дорога: в тюремные застенки, а то и вовсе на эшафот.
