Артуро Перес-Реверте - Добрые люди
– Клянусь, кабальеро… – Он сладострастно облизывает сальные губы, чтобы последний раз насладиться только что уничтоженным фрикасе. – Нигде вы не встретите таких женщин, как в Париже.
Дон Эрмохенес и дон Педро не отвечают – ни тот ни другой не склонны вести подобного рода разговоры, – и слова Брингаса повисают в тишине. После трех безрезультатных попыток вернуться к разговору взбалмошный аббат в конце концов смиряется и готов сменить тему; однако сперва внимательно и расчетливо поглядывает из-за стакана с вином на своих приятелей: так смотрит человек, когда исследует почву в поисках опоры, а в итоге встречает непреодолимое препятствие. Непреодолимое, разумеется, до поры до времени.
– Что касается вашего разочарования, – говорит он, меняя тон, – по-моему, отчаиваться не стоит. Такие вещи быстро не делаются. Не всегда получается прийти на готовенькое.
– Вы же знаете, наши средства ограничены, – говорит дон Эрмохенес.
– Не теряйте веру, сеньоры. Вера – это главная религиозная добродетель. Все рано или поздно уладится, а пока – не попросить ли нам еще бутылочку? Когда есть вино на столе, есть и надежды в сердце. – Он смотри на них, улыбаясь. – Как вам поговорка, а?
– Неплохо.
– Это я сам придумал. Из сочинения, над которым я сейчас работаю, под названием «Гигиенический и философский трактат об онанизме как благодеянии человечества».
– Ну и ну. – Дон Эрмохенес смущенно моргает.
– Название многообещающее, – усмехается адмирал.
Брингас обмакивает кусок хлеба в остатки соуса, тщательно вытирая тарелку. Ясный свет, падающий из окна, придает костлявому, плохо выбритому лицу под париком, сплошь состоящем из спутанных и жирных колтунов, изнуренный, болезненный вид.
– Основная идея, – поясняет аббат, – состоит в том, чтобы показать, скольких тиранов лишилось бы человечество, если бы…
Адмирал хладнокровно останавливает его:
– Не утруждайте себя. Суть нам ясна, и этого вполне достаточно.
Дожевывая остатки ужина, аббат смотрит в окно на людей, фланирующих по улице. Внезапно его худые бледные губы искажает гримаса ярости.
– Но чаще всего, – говорит он с неожиданным презрением, – раб заслуживает своего тирана… Взгляните, господа, на эти волосяные пирамиды, наштукатуренные помадой, завитые щипцами и переполненные тщеславием… Подумать только: в Париже парикмахер получает больше любого ремесленника, а кое-кто похваляется тем, что знает сто пятьдесят способов укладки дамских или мужских париков! А тряпки?! Кто мне объяснит, на кой черт нужны все эти иудейские лапсердаки под названием сюртуки, которые не так давно вошли в моду? Или мания, чтобы все кругом – жилеты, камзолы, штаны – было в полоску, потому что, видите ли, модных портных вдохновила шкура зебры в королевских покоях? Черт бы нас всех подрал! Никто не влезет в долги ради того, чтобы купить книгу, но никто при этом не откажет себе в роскоши каждое воскресенье красоваться в новом камзоле; мало того, кое-кто из этих щеголей до сих пор не расплатился с теми, кто создал для него этот шедевр… Представляю, сколько было бы шуму, если бы полиция заставила каждого носить на груди чек от портного!
– В Мадриде мода также требует своих жертв, – вмешивается дон Эрмохенес.
– Да, но здесь, в Париже, она оправдывает собой абсолютно все. И все собой объясняет. Чего только не услышишь! «Затмение», «Сгусток горячего воздуха», «Прическа королевы», «Фанфан», «Какашка собачки мадам Полиньяк»… А с какой тупостью все следуют моде, как будто за несоблюдение им голову отрубят! Вот куда уходят все деньги, пока скромный трудяга зарабатывает свои жалкие сольдо, а бедняки и вовсе голодают!
– Однако следует признать, – возражает адмирал, – что здесь голодают все же не так, как в Испании.
Брингас улыбается сардонически, с вызовом.
– Одно ваше слово, и я отведу вас туда, где царит настоящий голод. Чтобы вы увидели собственными глазами лицо голодающего Парижа – оно вдали от всего этого. – Он презрительно кивает на элегантно одетых людей, шагающих по улице мимо них. – Всего в нескольких кварталах отсюда вы увидите настоящую Францию!
Улыбка сползает с его физиономии, сменяясь тенью скорби. Затем, уже с совершенно иным выражением лица, которое тоже появляется внезапно, подобно маске, аббат вопросительно взирает на опустевшую тарелку. В заключение делает долгий глоток вина и вытирает рот тыльной стороной руки с чрезмерно отросшими ногтями. На манжетах его камзола, как и под платком, затянутым на шее, виднеется потрепанная, но все же чистая рубашка.
– Голод не ведает государственных границ, сеньоры. Он всюду один и тот же… Это я вам говорю, а уж в этих делах я разбираюсь… Какие только невзгоды не приходится терпеть мудрецу, который не умеет мстить ни простолюдину, ни властителю! Я голодал здесь так же, как в Испании и Италии. Голодал посильнее, уверяю вас, чем улитка на палубе корабля… Это, как вы понимаете, фигура речи.
– Зачем же вы покинули родину? – интересуется адмирал.
Аббат ставит локоть на стол и устраивает на нем подбородок. Вид у Брингаса трагический.
– Родина – слово амбивалентное, – изрекает он. – Моя родина там, где мне перепадает кусок хлеба. А также бумага, перо и чернильница, если это возможно.
Ни театральная поза, ни речи аббата не трогают дона Педро.
– А помимо этого? – настаивает он.
– Мне необходим был воздух. Свежий воздух! Свобода, одним словом, хотя я и вообразить не мог, что именно здесь мне будет суждено познать тюрьму и бесчестье.
– Вот как… – Адмирал кладет в рот кусочек фрикасе, не спеша пережевывает и, прежде чем сделать глоток вина, вытирает губы салфеткой. – Так, значит, вы побывали в тюрьме? Здесь, во Франции?
Аббат высокомерно поднимает голову.
– Да, я познал Бастилию, где мой дух – как говорится, нет худа без добра – закалился в солидарности с теми, кто страдает. И мне не стыдно в этом признаться! Именно в Бастилии я научился быть терпеливым и ждать своего часа.
– Какого часа? – спрашивает сбитый с толку дон Эрмохенес.
– Страшного часа отмщения, который сотрет с лица земли ненавистную монархию.
– Господи помилуй!
Повисает неловкая тишина, в продолжение которой библиотекарь и адмирал представляют себе Брингаса, который затачивает топор, одновременно выстраивая в алфавитном порядке имена своих обидчиков. «Картина необычная, – думает адмирал. – Однако вполне вероятная».
– Не могу согласиться с тем, что вы говорили о Франции, – в конце концов подает голос библиотекарь. – Я вижу огромную разницу с нашей родиной… По дороге из Байонны мы любовались плодородной почвой, полноводными реками, зелеными равнинами. Разве можно сравнить Францию с нашей каменистой землей, сухой и бесплодной? С суровой испанской равниной, которая обрекает нас на нищету?
Аббат с силой ударяет ладонью по столу.
– Не позволяйте обманывать себя лживой видимости, – произносит он с презрением. – Разумеется, это замечательная страна с богатыми природными ресурсами. Но тщеславие, алчность и беззаконие высасывают все подчистую! Впрочем, здесь нам, по крайней мере, знакомы свободы, о которых по ту сторону Пиренеев понятия не имеют…
Адмирал аккуратно кладет приборы на стол возле пустой тарелки – точно так, как перед ужином их положил официант, сервируя стол, то есть в позиции часовых стрелок, когда те показывают пять часов, – и последний раз подносит к губам салфетку.
– Главное – здесь есть книги, – преспокойно говорит он, словно эта фраза подводит итог всему разговору.
– Правильно. – Глаза Брингаса зажигаются мстительным огоньком. – Благословенна та типография, которая в один прекрасный день разрушит ложных кумиров! И разбудит народ, доведенный до скотского состояния!
– Еще один момент, которым я восхищаюсь и которому завидую, – смягчается дон Эрмохенес, – это популярность чтения. Хотя насчет того, чтобы разбудить народ…
– Во Франции, – перебивает его аббат, – государство разрушает жизнь многим из тех, кто пишет книги и порождает идеи, включая издателей и продавцов книжных лавок; однако выдернуть корень свободы ему так и не удалось. А все благодаря книгам!
– Мы с вами полностью согласны. Я только хотел уточнить, что от всех этих пробуждений народа у меня мороз по коже…
– Знаете, в чем разница? – Брингас по-прежнему слышит только собственные речи. – Разница в том, что в Испании книга воспринимается как явление опасное и разрушительное, излишняя роскошь или привилегия меньшинства.
– А здесь это бизнес, – вставляет адмирал.
– Верно, к тому же выгодный всем. Он обеспечивает работой каждого – от автора до типографского рабочего, кассира и оптовика, и каждый платит налоги. Книги – деятельность, которая приносит прибыль и делает человека богатым.
– Однако законы… – возражает библиотекарь. – И всякие запреты…
