Эндрю Миллер - Чистота
– Зачем? – спрашивает Мари.
– Мне она понадобится.
– Ее комната?
– Да.
– Вам?
– Мне. Да. Мне и… еще одному человеку. Женщине.
– Женщине?
– Она будет жить со мной.
– Женщина?
– Да. Женщина. А что в этом удивительного?
– Она ваша жена?
– Мы… договорились. Между собой. Разве мужчины и женщины из предместья Сент-Антуан, живя вместе, непременно состоят в браке?
– Нет.
– Ну, вот и мы тоже.
– Значит, вы хотите, чтобы я прислуживала и вам, – говорит она, – и ей.
– Я буду тебе доплачивать. В полтора раза больше, чем тебе платит месье Моннар.
– Когда она приезжает?
– Думаю, сегодня. Может быть, днем.
– Так вы заплатите мне сегодня?
– Дам кое-что, когда будет готова комната. У тебя найдется время, свободное от других… обязанностей?
Она кивает, улыбается ему лукаво и возбужденно. Во время разговора кот не сводит глаз со рта служанки.
В два часа, наврав Лекёру с три короба о том, что ему якобы надо идти к ювелиру на Рю-Сент-Оноре, дабы попытаться раздобыть дополнительные средства, Жан-Батист возвращается к себе. Зайдя в комнату Зигетты, с облегчением обнаруживает открытый пустой гардероб, туалетный столик, на котором не осталось ни булавки, и голые стены. Умница Мари! Надо будет не скупиться – дать ей столько, чтобы хватило на хорошее новое платье, пусть покажет себя во всей красе, когда приедет домой, если у нее есть дом или место, которое можно назвать домом.
Поменяла ли она постельное белье? Он стаскивает покрывало, рассматривает подушку: нет ли на ней светлых волосков, потом почему-то вдруг заглядывает под кровать, находит там какой-то небольшой изящный предмет. Вытаскивает его и вертит в руках. Фиолетовый атлас. Нечто из фиолетового атласа, зашнурованное фиолетовой ленточкой. Вроде туфли, мягкое, похожее на туфлю… Какая разница, как это называется! Сейчас на это нет времени. Он складывает предмет пополам и сует в карман. Присаживается на край кровати, но тут же вскакивает и идет к окошку, высовывается, смотрит, нахмурившись, на улицу, бормочет себе под нос какую-то поговорку про женщин и пунктуальность, снова возвращается к кровати, потом подходит к зеркалу, рассматривает, оскалившись, свои зубы, вынимает часы, видит, что до назначенного времени надо ждать еще пятнадцать минут, снова садится на кровать, глядит на приставшую к башмакам грязь, кладбищенскую грязь, возможно, перегной того, что когда-то было мужчинами и женщинами, и неожиданно задумывается о гильотеновой Шарлотте, о сохранившейся покойнице с длинными ресницами, торчащими из серых впалых век, похожих на древние монеты. С чего это она вдруг пришла ему на ум? Неужели нельзя забыть о мертвецах хоть на час-другой? Раньше он никогда не думал о покойниках, ну, разве что об отце…
И что это за старая рожа уставилась на него из окна с противоположной стороны улицы? Так, значит, ты решил подглядывать? Очень хорошо. Жан-Батист встает, складывает руки на груди и тоже глядит на человека, насмешливо улыбаясь, пока не начинает подозревать, что перед ним вовсе не лицо, а что-то висящее, может, даже это тусклый отсвет небольшого зеркала, но тут слышит резвую рысь лошадей, ритмичный стук подскакивающих на мостовой колес. У наемных экипажей свой звук, и это точно наемный экипаж. Он бросается к окну, смотрит вниз, видит, как экипаж останавливается у дома, как старый извозчик плавно соскальзывает с козел и подходит к дверце, собираясь ее открыть. Через мгновение он уже видит голову Элоизы, самую макушку.
– Вот так, – говорит он. И его голос в теперешней пустоте комнаты отзывается актерскими нотами – такими же лживыми и странными, как у актеров. Жан-Батист стремглав несется по лестнице, его башмаки грохочут по деревянным ступенькам. Из гостиной выскакивает мадам Моннар и останавливается на лестничной площадке, ломая руки.
– У нас что, пожар? – кричит она пробегающему мимо инженеру. – Месье! Месье!
Глава 10
Их первые совместные часы полны такой болезненной неловкости, что каждый неизбежно приходит к выводу, что они совершили серьезную ошибку. Он слишком много говорит, потом молчит почти полчаса. Она сидит на стуле у туалетного столика, и ей на плечи падает солнечный свет. Его мучает мысль, что вдруг каким-то непонятным образом она может оказаться не такой красивой, какой представлялась ему во время их встреч на улице. На ней белое платье, вышитое красными и розовыми цветами. Идет ли оно ей? У нее на груди, у шеи, небольшая отметинка, пятнышко, которое она попыталась скрыть под слоем пудры. Она заводит разговор о том о сем, так что становится ясно: она его жалеет. Вежливо справляется о работе. Работе! Он не многим лучше похитителя трупов. А ему, выходит, надо спросить о ее работе?
Свет в комнате меркнет, приближаясь к цвету воды в корыте прачки. Неожиданно инженер чувствует ужасную злость. Ему хочется брякнуть что-нибудь гнусное, идиотское о женщинах, о куртизанках и проститутках. Что-нибудь непростительное. Но вместо этого он говорит:
– Нам нужно поесть.
– Здесь?
– Где же еще?
– Вы обычно едите с Моннарами?
– Конечно.
– Может, сегодня нам лучше поужинать в комнате?
– Рано или поздно тебе придется с ними встретиться. Так что давай сейчас.
Внизу в гостиной у камина сидит мадам Моннар. За недели, прошедшие с отъезда Зигетты, она утратила почти всю свою жизнерадостность. Нередко ее глаза наполняются слезами, к носу подносится скомканный платочек, раздаются вздохи, влажный взгляд устремляется вдаль, иногда слышны звуки, напоминающие кошачье мяуканье. Незаметно, чтобы она получала хоть какое-то утешение от своего супруга, да и вообще от кого бы то ни было. Временами создается впечатление, что она не замечает, что происходит вокруг, но на этот раз, при появлении в гостиной Элоизы Годар, в ней – обнадеживающе – просыпается изумление.
Мари, конечно, могла бы предупредить хозяйку, но предпочла этого не делать. Посетитель, постучавшийся в дверь днем, был, насколько ей известно, просто знакомым месье Баратта, наверняка один из тех, что работают с инженером на кладбище. Не исключено, что этот жуткий тип, месье Лафосс. И вот – пожалуйста! Она! Неожиданное, почти призрачное появление женщины, чье имя (если предположить, что кто-то вообще знает ее настоящее имя) даже невозможно произнести в приличном обществе.
– Мадам Моннар, это мадемуазель Годар. Мадемуазель Годар будет теперь жить у нас в доме, – говорит Жан-Батист.
– Надеюсь, мадам, – говорит Элоиза, – это не создаст вам слишком большие неудобства.
– Я договорюсь с вашим супругом, – говорит Жан-Батист, – о дополнительной плате.
Мадам Моннар кивает. Переводит взгляд с инженера на женщину, крутя уголок небольшой, набитой лавандой подушечки у себя на коленях.
– Какая милая комната, – говорит Элоиза. – Изысканная и уютная. Обычно бывает либо одно, либо другое.
– Да? – шепчет мадам.
– Я, конечно, не так хорошо в этом разбираюсь, – говорит Элоиза, одарив пожилую женщину такой лучезарной и искренней улыбкой, что Жан-Батист отворачивается, чтобы не задохнуться от ревности.
Он поднимает со стола графин, наполняет две рюмки, дает одну Элоизе, а она передает ее мадам Моннар, та берет рюмку с таким видом, будто никогда не держала в руках ничего подобного, будто никогда не видела красного вина.
– Вы вышиваете, мадам? – спрашивает Элоиза, показывая на образчик незатейливого творчества, висящий на стене у камина.
– Вышиваю?
– Нитками на ткани, мадам. Когда я была молоденькая, я сделала вышивку, похожую на эту, но она была не столь аккуратна.
– Это вышивала моя дочь. Моя дочь Зигетта.
Впервые после нападения мадам осмелилась произнести имя своей дочери в присутствии инженера.
– Сразу видно, ее хорошо учили, – говорит Элоиза.
Мадам улыбается. Чистая благодарность, чистое утешение. Внутри нее зарождается нечто почти героическое. От живота к сердцу, от сердца к губам.
– Вам не кажется, мадемуазель, – произносит она, сильнее сжав подушечку, – вам не кажется, что сегодня воздух немного теплее? Теплее, чем вчера?
Элоиза кивает.
– Да, мадам, полагаю, что, пожалуй, теплее.
Через полчаса – все это время журчал ручеек вежливой женской беседы – в комнату входит месье Моннар. Его появление, как обычно, сопровождается едким запахом, ибо при производстве ножевых изделий используется кислота. И его жена почти с радостью представляет ему Элоизу как «подругу месье Баратта». Но сообщить, что мадемуазель Годар отныне будет обитать в доме, приходится самому Жан-Батисту. Что она будет жить. С ним.
– Жить, месье?
– Да.
– Здесь?
– Да.
– В доме?
– Да.
В этот миг месье Моннар мог бы взбунтоваться. В этот миг он мог бы громовым голосом в самых недвусмысленных выражениях выгнать их обоих из дома, мог бы, наверное, сорваться и броситься на инженера с кулаками… Но мгновение прошло, поглощенное воспоминанием о дочери, лежащей в постели, нагой и невинной, как младенец, а в ногах у нее – окровавленная медная линейка. Он стряхивает с рукава какую-то соринку, глядит в окно, где весенним вечером горят неровным огнем кладбищенские костры.
