Джонатан Кэрролл - Замужем за облаком. Полное собрание рассказов
Но мне хотелось, и мы встречались. После первых нескольких свиданий, пожелай он этого, я бы отправилась с ним в Южный Бронкс охотиться на крыс. Как и следовало ожидать, я совершенно втюрилась в него. Форма мужской шеи может круто изменить вашу жизнь. От того, как он роется в карманах в поисках мелочи, могут холодеть руки и замирать сердце. Прикосновение к вашему локтю, расстегнутая пуговица на манжете – все это демоны, которых мужчина выпускает, даже не сознавая этого. И они незамедлительно овладевают нами. Этот мужчина мог добиться чего угодно. Я хотела оказаться достойной его присутствия в моей жизни и стать способной на что-то большее, чем представляла раньше.
Наверное, он тоже полюбил меня, но ничего такого не говорил. Только о том, что счастлив и хочет поделиться тем, что копил всю жизнь.
Зная, что рано или поздно ему придется уйти (куда – он никогда не говорил, а я удерживалась от расспросов), он словно отбросил всю осмотрительность. Но я до встречи с ним никогда ничего не отбрасывала, в том числе и осмотрительность. Я всегда внимательно изучала расписания, по утрам аккуратно заправляла постель и терпеть не могла немытой посуды в раковине. Моя жизнь в сорок лет была удобно ограниченной и упорядоченной. Делать что-то как попало или необдуманно – не в моем репертуаре, и я всегда косо смотрела на тех, кто так себя ведет.
Я поняла, что влюбилась и что ситуация вышла из-под контроля, в тот день, когда я научила его играть в ракетбол. Поиграв где-то с час, мы уселись на галерее и стали пить кока-колу. Он двумя пальцами смахнул пот со лба. На мое запястье упала горячая капля. Протянув руку, я быстро втерла ее в кожу. Он не заметил. Тогда я поняла, что должна отбросить всякие расчеты и просто следовать за ним, куда бы это меня ни занесло. В тот день я осознала, что пожертвую ради него всем, и в течение нескольких часов ходила, чувствуя себя чем-то вроде святой, религиозным фанатиком, сотканным из любви телом.
* * *– Почему Майкл позволяет тебе жить там?
Он взял у меня из пачки сигарету. Курить он начал за неделю до того и полюбил это занятие. По его словам, почти так же, как пить. Совершенный ирландец.
– Не забывай, что это он бросил Ленну, а не наоборот. Вернувшись, он чуть ли не упал перед ней на колени. Пришлось. И вряд ли он мог возразить против моего пребывания там. Особенно узнав, кто я такой. Нет ли у тебя сливовых косточек?
– Вопрос номер два: ради всего святого, почему ты их ешь?
– Это просто: потому что сливы – любимые Леннины фрукты. В детстве она устраивала нам чай на двоих. Музыка Скотта Джоплина, воображаемый чай и настоящие сливы. Она ела фрукты, а косточки клала на мою тарелку. Вполне разумно.
Я поворошила его рыжие волосы; мне нравилось, как пальцы застревают в густых кудрях.
– Это отвратительно. Все равно что рабство! Как я дошла до того, что уже не так люблю свою лучшую подругу?
– Если ты любишь меня, должна любить и ее, Джульет, – ведь это она меня создала.
Я поцеловала его пальцы.
– Эту ее часть я люблю. Ты никогда не помышлял переехать ко мне?
Он поцеловал мне руку.
– Я бы с радостью помышлял об этом, но должен тебе сказать, вряд ли я останусь тут надолго. Если хочешь, я буду жить у тебя, пока, гм, мне не придется уйти.
Я выпрямилась:
– О чем ты говоришь?
Он поднес руку к моему лицу:
– Посмотри внимательно и увидишь.
Прошло какое-то время, прежде чем я обнаружила, что, глядя под определенным углом, я могу видеть прямо сквозь его руку. Она стала слегка прозрачной.
– Ленна снова счастлива. Старая история – когда ей плохо, я ей нужен, и она зовет меня. – Он пожал плечами. – А когда снова счастлива, я больше не нужен, и она меня отсылает. Не сознательно, но… Слушай, мы все знаем, что я ее маленькое чудовище Франкенштейна. Она может делать со мной, что хочет. Даже выдумать, что я люблю есть эти дерьмовые сливовые косточки.
– Это так несправедливо!
Вздохнув, он выпрямился и стал натягивать рубашку.
– Это несправедливо, но это жизнь, милая девочка. И ты знаешь, что мы ничего не можем поделать.
– Но мы можем! Мы кое-что можем.
Он сидел спиной ко мне. Мне вспомнился первый раз, когда я увидела его. Длинные рыжие волосы свешивались поверх воротника.
Не дождавшись продолжения, он обернулся и с улыбкой посмотрел на меня через плечо.
– Мы кое-что можем? Что же мы можем? – В его глазах была нежность и любовь, эти глаза я хотела видеть всю оставшуюся жизнь.
– Мы можем вызвать у нее печаль. Можем сделать так, чтобы ты был ей нужен.
– Что ты хочешь сказать?
– Только то, что сказала, Фидди. Ты ей нужен, когда ей плохо. Нам нужно лишь решить, что может надолго ее опечалить. Может быть, что-нибудь с Майклом. Или с детьми.
Его пальцы замерли на пуговицах. Тонкие, артистичные пальцы. Веснушки.
Ого-город
Даже в старости надо исследовать мир,
Безразлично, здесь или там.
Наше дело – недвижный путь
К иным ожиданьям…
В моем конце – начало.
Ладно, взглянем на это таким образом. Будь ее имя Кодрута, или Глениус, или Хёлвин, с этим было бы легче смириться. Какое-нибудь экзотическое имя с Урала или из страны друидов – из мест, где странное так же обычно, как трава. Так ведь нет – ее звали Бини. Бини Рашфорт. Разве такое имя не вызывает в воображении пятидесятилетнюю «девчонку», играющую в гольф в местном сельском клубе? У меня вызывает. Женщину со слишком громким голосом, слишком темным загаром и слишком полным стаканом бурбона в одиннадцать часов утра. Бини Рашфорт, выпуск колледжа Уэллсли шестьдесят пятого года.
Да и появилась она весьма прозаично. Наша последняя уборщица решила выйти замуж за своего дружка и переехать в Чикаго. Невелика потеря. Она была не лучшей в мире работницей – из тех, что вытирают пол вокруг ковра, но не под ним. К тому же моя жена Роберта убеждена, что эта женщина прикладывалась к нашим бутылкам, но это меня мало волновало. А вот что в самом деле действует мне на нервы – это платить неплохие деньги за уборку, а взамен получать пыль в укромных углах и окна с разводами в гостиной.
Она заявила об уходе, и Роберта поместила объявление на доске у супермаркета. Знаете, где всякая «стрижка газонов», «уроки немецкого», «портативная пишущая машинка в хорошем состоянии» и прочее того же рода. На такие доски смотрят, когда что-то нужно или просто от скуки.
Мы вполне можем и сами заниматься уборкой в доме, но с тех пор, как дети уехали, а я получил кафедру в университете, у нас завелись кое-какие деньги, и я хочу ими пользоваться, чтобы сделать нашу жизнь приятнее. Роберта это заслужила.
Всю мою взрослую жизнь у меня был сверхъестественный талант оказываться в неподходящее время в неподходящем месте. Например, для занятий в аспирантуре я выбрал Мичиганский университет, специально, чтобы учиться у Элроя, величайшего знатока Мелвилла в наших краях. Так его угораздило умереть через шесть недель после моего поступления. Роберта была тогда беременна нашей первой дочерью, Норой, и у нее самой было нелегкое время. Но она была великолепна. Сказала мне, что я принят в круг великой школы и с Элроем или без него, а стать доктором наук в таком месте – кое-что значит, так что хватит болтать, а пора браться за работу. Что я и сделал. Через три года весьма скудной жизни мы вышли оттуда с ученой степенью и двумя детьми на руках. Следующие десять лет мы провели как обычные академические скитальцы, каждые два года загружая фургон, чтобы переехать из одного конца страны в другой на новую работу. Студенты меня любили, но коллеги завидовали. Я писал тогда быстро и хорошо и уже выдал монографию по гностицизму Мелвилла, заставившую многих броситься к своим экземплярам «Моби Дика» посмотреть, что они упустили. Потом появились «Морские пейзажи в лунном свете – исследование сочинений Альберта Пинкхэма Райдера и Германа Мелвилла», которое должно было сделать меня знаменитостью, но не сделало. Однако я не жаловался. Я знал, что работа хороша, мы с Робертой были молоды, у нас была наша любовь, здоровые дети, надежды… Что еще нужно в этом возрасте! В Миннесоте мы купили наш первый дом и завели первую собаку. Шестидесятые начинали разминать мускулы, и снова я оказался в неподходящее время в неподходящем месте. В Нью-Мексико Нора пошла в детский сад. Нам в Нью-Мексико понравилось. Сухие зимы и вид на отдаленные горы казались счастьем. Колледж был позорно консервативен, но у нас были там друзья, и жизнь шла неплохо.
В шестидесятые всех обуревали страсти, каждый имел сказать что-то «важное» о состоянии мира. И я тоже. Я был среди тех идиотов, что отращивали волосы и устраивали шумные демонстрации против войны. Такое могло быть хорошо где-нибудь в Новой Англии или Калифорнии, там такие вещи были в моде, но на юго-западе было полно оголтелых патриотов и военных заводов. К тому же университет являлся государственным заведением и потому кормился через пуповину от правительства. Излишне говорить, что когда я попросил о вполне заслуженной штатной должности, то получил отказ.
