Милорад Павич - Разноцветные глаза (сборник)
– А вы наверняка с самих Альп пыль принесли, – подал голос отец Димитрис, – а мы вам, в такой дождь, и воды не предложили.
И хозяин направился к дверям, уверенный, что остальные последуют за ним. Решительным шагом, утонувший в темноте, он шел перед ними, невидимый, тихонько напевая, чтобы гости знали, куда идти по темным коридорам, которые пахли оливковым маслом и влажными волосами детей, которых расчесывали перед сном.
– В вашей комнате четыре окна, но, пользуясь ими, будьте внимательны, – предупредил он гостя, когда они пришли. – Вот это, с латунной ручкой, открывают весной; вон то, в толстой стене, с крюком, – осенью; третье, эркер, – зимой; четвертое, с колокольчиком, – летом. Кровать у вас, как видите, повернута к часам на башне, той, что на рынке, куда вы приехали на экипаже. А теперь – спокойной вам ночи, и будьте в добром здравии, открывая все четыре окна.
Когда гость наконец остался в комнате один, он сразу же лег, достал из саквояжа книгу, открыл ее и прижал к стене рукой, чтобы не уставать, удерживая ее на весу. Но читать ему не довелось. Часы на улице начали бить, и он вместо чтения принялся считать удары. Потом с удивлением обнаружил свое голубое одеяние, висевшее на незнакомой стене, и стал рассматривать, как сильно на нем отвисли живот, грудь и бедра. Очевидно, он толстел. Он захлопнул книгу перед свечой, потушив огонь. Потом повернулся на бок и перед сном удостоверился, что в комнате действительно открыто осеннее окно, то, что с крюком. До него доносился бой часов, и монах считал с закрытыми глазами, уже во сне. Но не на греческом. Как он сообщил хозяину в самом начале разговора, он не был греком.
2
– Нижняя Беккерштрассе? – повторил вопрос однажды утром священник Антимос Газис и внимательно осмотрел сквозь перстень, как сквозь лорнет, левое ухо под волосами собеседника. – Кровь не водица. Хотите познакомиться со своими соплеменниками здесь, в Вене?
И объяснил монаху дорогу совсем просто и коротко, вернув перстень на место, назвал номер дома. Так монах оказался в доме Харисиуса Декономуса, на Нижней Беккерштрассе, в квартире своего земляка, приходского священника сербской церкви на Штайерхоф и книжного цензора Атанасия Димитровича Секереша. В квартиру он поднялся по деревянной лестнице, оставлявшей эхо его шагов в закрытых пустотах под ней. Окна квартиры выходили во двор, целиком занятый одним-единственным стволом грецкого ореха, последние листья с которого влетали в окна или, подобно крупным птицам, шумно падали с верхушки дерева, сбивая в падении другие листья, еще более тяжелые. Священник церкви Святого Георгия в Вене, цензор Секереш встретил гостя, стоя в небольшой гостиной, закрытой четырехстворчатыми дверьми, с зеркалами вместо стекол, с ручками в виде колодок скрипичных смычков, что свидетельствовало о том, что некогда комната служила для музицирования. Сейчас она была полна книг и рыжей шерсти. Шерсть была повсюду: на оттоманках, на коврах и на спине хозяина, по которой ниспадала огромная рыжая грива, нередко пропитанная табачным дымом, который цензор с удовольствием сгонял в крупные завитки на лбу, похожие на узор из медной проволоки.
Он протянул гостю руку с обкусанными ногтями, напоминающими точно такие же узкие изглоданные зубы. Он стоял посреди комнаты и держал левой рукой разом трубку и пояс, рассекающий живот, как дорога – горы. Глаза его были бесцветными и глубокими, глубже комнаты, и глубина эта вела к неизведанному дну где-то снаружи, на просторе вне дома, где мрак погружался в травы. Как будто глаза не грузного человека, коим, несомненно, был цензор Секереш… У него была репутация гурмана, и нередко он разборчиво выписывал для друзей на белых салфетках длинные меню, которые достаточно было отдать трактирщикам, чьи имена цензор указывал в каждом рецепте, чтобы салфетка превратилась в настоящий пир.
Когда монах уже расположился в предложенном ему кресле, полном пуговиц и тепла, он заметил, что в помещении есть кто-то еще. Сначала из полумрака комнаты появилась высокая, рыжая, как хозяин, борзая, ходившая на когтях, так что только они и были слышны. За ней вышел человек с маленькими злыми глазами, они немилосердно сжимали его нос крючком и старились быстрее, чем безобидное, совершенно беззлобное лицо, на которое были осуждены. Его уши покоились на высоком жестком воротнике, словно разрезанные снизу до половины, а нос свистел, будто в комнате кипел чайник. Будучи представленным как «наш дорогой соплеменник, слушатель курса по юриспруденции Йоан из Мушкатировых, из Сенты в Бачке», незнакомец шагнул к гостю, при этом слегка подбрасывая ногу, как будто хотел скинуть на ходу левый башмак.
– Все мокрые курицы смердят одинаково; каждый мокрый пес воняет по-своему, – брякнул он неожиданно и нюхнул немного табака, отчего глаза его покраснели. – А вы откуда, monsieur abbй? Из Баната? – спросил он, обернувшись к посетителю…
Так все это началось, в музыкальной гостиной, заставленной до потолка книгами, так что на верхних полках они оставались в темноте, когда внизу над столом горела лампа. Так что-то началось тем вечером возле часов с музыкой, стрелки которых задевали друг друга, нарушая механизмы в своей утробе и путая польки и кадрили. Так началась тем вечером дружба в креслах с ушами, перед пузатым буфетом для коньяка, со сферическим стеклом, чтобы внутри, среди бутылок, все было видно. Так началась эта дружба втроем, однажды в четверг в комнате на Нижней Беккерштрассе, и цензор Секереш в такие вечера с удивлением следил за тем, как монах ловко делает несколько дел сразу, причем каждой рукой по отдельности. Левой рукой он мог разливать чай в чашки, а правой в это время гладить под столом собаку, находя время вытащить ее голову из-под скатерти на свет и заглянуть в глаза, да к тому же наверху над скатертью не пролить ни капли. При этом он непрерывно говорил. С неменьшим удивлением цензор, посасывая полные пунша усы, замечал, что из них троих все чаще говорит этот необычный собрат, любезный, жаждущий науки и любви. Как случилось, что они подружились втроем, в один из четвергов, в пять часов вечера, трудно было бы объяснить, не будь этих вечерних разговоров с собакой и коньяком на Нижней Беккерштрассе. Монах часами велеречиво рассказывал о своей жизни и путешествиях в унисон с бьющими и исполняющими мелодии часами, оглядывая мутными глазами бутылку вина на столе, на горлышко которой по обычаю нижнего Подунавья была надета пресная лепешка.
Цензор сидел, откинувшись, так что его жилет приподнимался на плечах, а пальцы, соединенные кончиками ногтей под подбородком, производили впечатление, будто он, слушая, дважды улыбается: своими ровными зубами – друзьям, а ногтями – куда-то в неопределенном направлении, в сторону потолка.
– Вижу и слышу я, брат, – растроганно говаривал он в таких случаях гостю, – умеете вы сладко изъясняться, словно яблоко чистите. Есть пот ума и пот тела, и тот, и другой вам, безусловно, известны. Но согласитесь, безмолвие, – при этом цензор ухватывал прядь своих рыжих волос и покусывал самый кончик, – безмолвие, дражайший мой, самая большая ваша страсть и огромная сила. Вы обладаете даром молчания, Божьим даром! Я не слышал никого, кто умеет так мощно молчать, как вы. Каждый вечер я слушаю, как вы вкрапляете молчание, словно еще один рассказ, между строк божественных слов ваших. Целые царства умолчали вы, любезный наш, в окружении своих медовых речей… Жаль, не записать ваше молчание, но то, что вы говорите, стоило бы записать и отдать в печать, дабы и другие, помимо нас двоих, счастливцев, пользовались …
– Легко сказать, – добавлял на это юрист Йоан, – но здесь, в империи, мы, сербы, не в чести. Несчастье прилепилось к нам, как к улану усы, вот вам и пожалуйста! Тяжко тому, кто, как говорится, не царской веры, а мы двум царям служим, турецкому и немецкому, разделены пополам, а веры ни того, ни другого. Жгут и вино, и хлеб наш, и имя наше не поминают, а зовут нас так, что мы не можем отозваться. Думают, на голове у нас хоть кол теши… – И Йоан из Мушкатировых ронял изречение за изречением. Размышляя так обрывками чужих и, кто знает, сколько раз употребленных фраз, он всегда втягивал под конец губы, будто хотел их выплюнуть. И действительно выплевывал: – Счастье коротко, а тоска глубока… «Неприсоединенные к папству», как пишут в наших бумагах и паспортах. Именуют нас по тому, чем мы не являемся, а не по тому, что мы есть. И на неутешное горе наше и уныние отзовемся мы и на это имя. Что и неудивительно: царствующий град Вена, а мы не называем его, как все остальные, для нас это – Беч[28]. И это кириллическими буквами пишем! Ни одна живая душа здесь, сколько есть их спящих и бодрствующих по всему городу до Дуная, не сумеет это прочесть, а кто сумеет, не поймет, что они живут в Бече, а не в Вене. И что? Можем лишь в жилетку плакать, а о книгах и печати и не помышлять…
Так говорил правовед Йоан из Мушкатировых перед уходом, с какой-то праздной сосредоточенностью вдевая пуговицы своего пальто в петли жилета.
