Сара Груэн - У кромки воды
– Ты о чем?
– Я ясно выразилась.
Он посмотрел мне в глаза, словно поняв что-то.
– Когда он начал это делать?
– Он всегда угощался, но с тех пор, как мы сюда приехали, горстями берет.
– Я не знал.
Хэнк уставился в пространство. Потом, после паузы, которая, как мне показалось, длилась вечность, глубоко вдохнул и хлопнул себя по бедрам.
– Ладно. Не волнуйся, радость моя. Я его верну на путь истинный.
– Слишком поздно, – ответила я.
– Я его выведу, – твердо сказал Хэнк.
Когда за ним захлопнулась входная дверь, я шепотом повторила:
– Слишком поздно.
В тот вечер Эллис вернулся в гостиницу трезвым и до невозможности галантным. Его спокойное лицо и мирное поведение были слишком подозрительными, слишком нереальными – я гадала, не прячутся ли за ними страшная обида или гнев.
Я начала задумываться, была ли я права.
Если он действительно дальтоник, а я обвинила его в том, что он притворяется, я ничем не лучше всех остальных, кто его осуждал. Но если он притворяется и понял, что я об этом узнала, я для него опаснее заряженного пистолета.
Если полковник узнает, что Эллис солгал, чтобы уклониться от выполнения долга, то сразу же бесповоротно лишит его наследства, и ни Эдит Стоун Хайд, ни кто другой ничего не смогут поделать.
Как бы то ни было, я совершила ошибку и должна была ее исправить.
Когда на следующее утро Эллис взглянул на меня, по его лицу стало понятно, насколько мне необходимо вернуть все в обычную колею. Едва он увидел меня, у него заходили желваки, и он уткнулся в журнал.
Мне было противно то, что я собиралась сделать, и еще противнее оттого, что я знала, как это сделать. Пьеса была полностью заимствована из репертуара моей матушки.
– Доброе утро, милый, – сказала я, подойдя к нему. – А где Хэнк?
Эллис подчеркнуто облизнул палец и перевернул страницу.
– Дорогой, пожалуйста, скажи, что я сделала не так, – продолжала я. – Ты вчера так поспешно ушел, а потом едва разговаривал со мной за ужином. Я понимаю, что сделала что-то, но не понимаю что.
Он по-прежнему смотрел в журнал, словно меня рядом не было.
– Только это неправда, – убитым голосом сказала я. – Я знаю, почему ты сердишься. Из-за моей жалкой попытки пошутить, так? Эллис, пожалуйста, посмотри на меня.
Он оторвался от журнала. Лицо у него было ледяное, взгляд жесткий.
– Все из-за моей шутки с перчатками? – продолжала я. – Я хотела, чтобы мы посмеялись, и не хотела смеяться над тобой. Но можно было понять, что не надо шутить про твое состояние. Я вела себя гадко.
Он никак не отреагировал. Просто смотрел, сжав губы в мрачную линию.
Выбора у меня не было, надо было двигаться дальше, потому что другого плана я не придумала.
– Я думала, что, если скажу тебе, что перчатки зеленые, ты решишь, что Хэнк тебя разыграл, выбрав сумку для противогаза не того цвета, но все пошло не так. Надо было остановиться, едва я увидела твое лицо, но я уже так далеко зашла, что просто продолжала и решила развернуть все другой стороной. Это все так глупо… мне в самом деле нужны новые перчатки, и я просто пыталась придумать, как похитрее их попросить. Это все водевиль из меня наружу просится, но я не звезда. Я всегда была на вторых ролях. Так что могу тебя заверить, вчерашнее представление было моим дебютом и завершением сольной карьеры в розыгрышах.
Он наконец заговорил:
– Не водевиль. Бурлеск.
У меня запылали щеки.
– Да. Конечно. Просто мы всегда его так называли.
– Моя мать всегда говорила, что кровь даст о себе знать. Лучше бы я к ней прислушался.
Мой рот открылся и закрылся пару раз, прежде чем я смогла ответить.
– Наверное, я это заслужила – после всего, что наговорила тебе.
Он рассмеялся – коротко и сухо.
Ни в тот вечер, ни на следующий они не вернулись в гостиницу, так что я не знала, поверил ли Эллис в мою историю о перчатках. Они не оставили записку и никак иначе не сообщили, куда направились.
Глава 26
Анна, вернувшаяся в конце концов через пять дней после того, как узнала о смерти Хью, приняла мои соболезнования и просто продолжила работать, как раньше; правда, ступать она стала тяжелее, чем прежде. Она позволила мне снова убирать в комнатах, за что я была очень благодарна, потому что с ума сходила, стараясь не попадаться на глаза Роне и не зная, что сказать Энгусу, если мы вдруг окажемся наедине.
Старая карга явно разделяла взгляды Анны на уборку вещей за другими, потому что грязные носки и кальсоны Эллиса лежали там, где он их стаскивал три ночи подряд, а пижама была брошена комком в угол. Хэнк хотя бы сложил одежду на стул.
От сотни таблеток, которые я изначально нашла в комнате Эллиса, осталось только тридцать шесть.
Хэнк и Эллис вернулись в тот вечер. Когда они вошли, я глубоко вдохнула, чтобы успокоиться.
– Милая! – сказал Эллис.
Он нагнулся и поцеловал меня в щеку, прежде чем сесть рядом со мной на диван. Он него разило керосином – но не спиртным.
– Скучала по мне? – спросил он.
Хэнк плюхнулся в кресло напротив.
– В жизни не угадаешь, где мы были.
– Ей это неинтересно, – сказал Эллис, потирая руки. – Быстрее, достань подарочек!
Хэнк порылся в одной из сумок и протянул Эллису упакованную, как подарок, плоскую коробку, которую тот с чинным видом поднес мне на обеих ладонях.
Я развязала атласную ленту и сняла крышку. Внутри, в папиросной бумаге с золотыми искрами, лежала пара красных кожаных перчаток.
Кровь отлила от моего лица.
– Что скажешь? Нравятся? – спросил Эллис.
– Чудесные, – ответила я.
– Что важнее, какого они цвета?
– Красные, – отозвалась я почти шепотом.
– Хорошо, – широко улыбаясь, произнес Эллис. – Хэнк тоже так сказал, но с вами, шутниками, надо быть настороже.
Он поднял руку над головой и щелкнул пальцами.
– Бармен! Два виски. Точнее, просто принесите бутылку.
Энгус бросил на него убийственный взгляд, но достал два стакана. Мэг взяла их и сунула под мышку бутылку; на лице ее были написаны все слова, которые она не произнесла вслух.
Перчатки явно были посланием, но что оно означало? Мне удалось убедить Эллиса, что я по-прежнему верила в его дальтонизм? Или он воспринял мою отчаянную речь как обещание хранить его тайну? Или он и в самом деле был дальтоником?
За вечер Эллис выпил почти всю бутылку виски, но остался, по крайней мере внешне, весел.
Он постоянно по-хозяйски клал руку мне на плечо или на колено, и мне приходилось бороться с собой, чтобы не отстраняться. Временами я украдкой смотрела на Энгуса, но по его лицу ничего нельзя было понять.
Я дважды ходила на кладбище с тех пор, как увидела его шрамы, и почти убедила себя, что он и был тем Энгусом с надгробия, тем, который потерял все за шесть недель.
Я часто вспоминала, как мы обнялись у огня, и гадала, вспоминает ли он об этом.
Хэнк и Эллис так и не сказали мне, где были, а я не спрашивала. Несмотря на обещание Хэнка наставить Эллиса на путь истинный, они вернулись к прежнему обыкновению: приходить в гостиницу набравшимися, а потом продолжать пить до полного ступора. Судя по тому, что запас Эллиса стремительно сокращался, он вдобавок глотал таблетки. По моим подсчетам, он принимал восемь-десять штук в день.
В тот вечер, когда, как я знала, у него не осталось ни одной, он постучался ко мне и спросил, можно ли ему взять таблетку. Одну он бросил в рот, а еще сколько-то вытряс на ладонь и сунул в карман. Посчитав остаток, я поняла, что забрал он около пятидесяти, чего ему должно было хватить на пять-шесть дней.
Наша жизнь обрела подобие неустойчивой нормальности. Эллис, казалось, совершенно забыл про случай с перчатками и, хоть и был постоянно пьян, никогда не срывался и не впадал в бешенство.
Он каждый день ждал письма от матери, но его все не было и не было. Он начал говорить, что обойдется и без нее, поскольку убедил себя сильнее прежнего, что найдет чудовище и очистит и свое имя, и имя отца, а тогда полковник примет его обратно с распростертыми объятиями и чековой книжкой.
Единственное, что его занимало, это поиски чудовища в озере Лох-Несс. Он знать не знал о чудовище, с которым столкнулся весь остальной мир.
Я стала проглаживать газету утюгом, надеясь, что он или Хэнк начнут ее читать. Но они не начали.
Несомненно, отгораживаться от хаоса и ужаса было и эгоизмом, и трусостью, но временами я почти могла их понять.
В конце января Красная Армия освободила сеть лагерей смерти в польском Аушвице, и подробности, просачивавшиеся в прессу день за днем, были так мучительны, что я боролась с неотступным желанием тоже ничего не знать.
Сотни тысяч людей, а может быть, и много, много больше, сведения были противоречивы, свезли в лагеря и убили, большинство – только за то, что они евреи. Их сгоняли и привозили в лагерь в фургончиках, приговаривая либо к смерти, либо к тяжелому труду, едва они выбирались наружу. Убивали их в газовых камерах, крематории работали день и ночь. Многие из тех, кто избежал немедленной смерти, потом все равно умерли – от болезней, голода, пыток и истощения. Ходили слухи о безумном враче и немыслимых опытах.
