Аньес Ледиг - Мари в вышине
Я думала, он приедет извиниться, что в следующий раз будет весь в раскаянии, более ласковым, более нежным и я забуду этот случай.
Ты полная дура, Мари.
Я его больше не увидела. И я поняла, что он попросил о переводе в другой район еще до того, как приехал в тот день на ферму. Он хотел трахнуть меня напоследок перед отъездом. А значит, это было преднамеренно.
– Почему ты не рассказала Антуану?
– Потому что он бы его изничтожил. А ты знаешь, что потом случается с убийцами.
– Почему ты не подала жалобу?
– Подать жалобу? Он был моим любовником! Кто бы мне поверил, если б я явилась с надутым видом и заявила, что меня изнасиловал мой собственный любовник? Это как с проститутками, некоторые мерзавцы думают, что могут творить с ними что угодно, раз уж это их ремесло, верно?
– Ну, не совсем.
– Девять раз ты согласна, а на десятый это изнасилование? Что-то мне слабо верится. В любом случае, уже слишком поздно.
– Никогда не поздно, это часть процесса выздоровления.
52
Три дня спустя Анни припарковалась во дворе фермы, в синей жандармской форме, с ноутбуком в руках.
– Привет, Анни. Спасибо, что приехала. Она бы не добралась до участка.
– Еще бы я не приехала. Ты немало сделал для женщин, когда был в Тулузе. А сейчас ты где работаешь?
– Здесь!
– Здесь? На ферме?
– Новая жизнь. Полная смена курса.
– Ты выглядишь получше.
– Получше?
– Расслабленный. Меня это радует.
– А ты как?
– По-прежнему. Знаешь, насилие по отношению к женщинам – в этой области перебоев не бывает.
Анни была единственной из коллег, к кому я испытывал симпатию. Она работала в отделе, который специализировался на актах насилия по отношению к женщинам. Я часто направлял пострадавших к ней, потому что она умела слушать. Не я. И потом, я был мужчиной. Между женщинами откровенные признания более естественны.
При нашей первой встрече, во время однодневного курса по работе с жертвами сексуального насилия, который она читала нам, интернам, когда она излагала основные принципы, я задал ей несколько вопросов – правда, в частном порядке, у кофеварки. Прежде чем ответить, она заметила, что от меня исходит отрицательная энергия и что это не так уж неисправимо, по крайней мере для некоторых: возможно, она пыталась таким образом подтолкнуть меня к работе над собой, дабы улучшить мои навыки общения. Это так бросалось в глаза или она была наделена исключительной прозорливостью? Существует два вида антипатичных людей. Лохи, которые забывают о необходимости интерактивного взаимодействия между индивидуумами одного социума во имя существования и развития вышеозначенного социума, и те, которые страдали, а потому защищаются от пресловутого социума, полагая, что вдали от него им будет не так плохо, а сам социум без них станет более благополучным и сбалансированным; во втором случае антипатичность сочетается с почти болезненной робостью и чувствительностью: как правило, индивидуумы второго типа пытаются укрыться и компенсировать недостаточность социальных связей уходом в артистические сферы, такие как музыка или живопись, или же глубокой потребностью в общении с природой, и все это обычно сочетается с очень высоким интеллектуальным коэффициентом, чем частично и объясняется их поведение, основанное на самоизоляции – инстинктивной, но продуктивной и внутренне богатой, что делает их, в отличие от лохов, очень интересными людьми, но людьми замкнутыми, а значит, одинокими. Наверняка к концу ее тирады глаза у меня стали как у копченой селедки, ведь я еще ковылял где-то в середине. Понимание отставало от звука, как при плохой связи с другим краем света. Вы наверняка относитесь ко второй категории. Это видно по вашим глазам. Значит, она читала по лицам людей, как пальцы слепого считывают текст по Брайлю. Я так и остался стоять, не сгоняя суровых морщин со лба, но почувствовал, что меня понимают. В дальнейшем мы часто сотрудничали.
Я предложил Мари, чтобы они поднялись поговорить в спальню – там им будет спокойнее. Я грудью защищу их от любого, кто попытается проникнуть в дом.
К чертям корову, хряка и телка,
Осеменителя, эксперта молока.
Не допущу я даже паучка,
Чтобы Мари довериться смогла.
Черт, это заразно, что ли. Можно подумать, сама долина навевает лирические думы своим обитателям. Мари со своими хокку, Антуан и его александрийские стихи, и Сюзи… Сюзи сама по себе была поэмой.
Мари спустилась с покрасневшими глазами и кривой улыбкой. Той, которая означает, что полного облегчения не наступило, потому что оно недостижимо, но долг выполнен, и воздушный шар освободился от части груза, чтобы подняться повыше.
Анни уехала, поцеловав меня на прощание и шепнув на ухо, что Мари Берже наверняка может служить отличным противоядием от антипатичности…
53
Антуан меня пугает. Когда он спешит, кажется, что он сейчас выскочит из машины еще до того, как та успеет остановиться, и ее пробег закончится в стойле среди коров.
– Зачем это жандармы приезжали? – с беспокойством спросил он.
Он пересекся на въезде с машиной Анни.
– Только ОДНА жандармша, чтобы помочь затянуться ранам.
– Каким ранам? От Жюстена? Тебе нужны жандармы, чтобы залечить раны от этого говнюка?
– Я подала жалобу.
– Жалобу? Почему?
– Сядь, я тебе объясню.
Через некоторое время он вылетел из дома, отчаянно ругаясь, и устремился к своей машине, чтобы, по всей видимости, не мешкая прикончить Жюстена.
– Мля! Куда я ключи засунул? – еще громче выругался он.
– Они у меня, – спокойно отозвался Оливье. – Не хочу, чтобы ты наделал глупостей.
– Не лезь ко мне, я знаю, что мне делать.
– Мари ты нужнее здесь, по эту сторону холма, а не в тюремной камере в Тулузе. Ну же, идем выпьем кофе и предоставим действовать правосудию.
Антуан рухнул на диван, взялся руками за голову и заплакал, как мальчишка. Эта картина останется на всю жизнь впечатанной в мою сетчатку. По его щекам текли мои слезы. Он до такой степени разделял мою боль, что был совершенно раздавлен. Сто десять килограммов эмпатии. И все лично для меня. Куда лучше молозива, чтобы заживить рану. Он много раз говорил мне, что поддержит, что будет всегда рядом. Его горе было тому неопровержимым доказательством.
Именно этот момент выбрал мой ребенок, чтобы впервые толкнуть меня изнутри.
Я подумала о Маржори и ее чужаках.
Я подумала об Антуане, который на этот раз не был отцом. Но был другом. Вернейшим из верных. Самым прекрасным, самым сильным, самым большим, самым мягкосердечным.
Я подумала о Жюстене. Пошел он к черту.
И главное – я подумала об Оливье, который все сделал, чтобы замуровать мой колодец, не задев цветы, растущие поверх.
Наша вторая звезда взошла на небосвод.
54
Роды оказались незабываемыми.
Все было продумано. Мы должны были по дороге завезти Сюзи в деревню к Гаэль, ее подружке, и предупредить Антуана, как только там окажемся. Он не намеревался лично перерезать пуповину, но ему очень хотелось хоть немного проводить нас. Мари не желала заранее отправляться в роддом и сказала, что сама почувствует, когда пора. А по мне, следовало на последнюю неделю беременности снять номер в гостинице напротив больницы.
– Перестань так беспокоиться. Все будет хорошо. Я привыкла к родам. Я их принимаю раз в неделю.
– О чем ты, ведь это ж коровы!
– Все мы по-прежнему млекопитающие! Может, слегка эволюционировали. Как бы то ни было, когда это проходит быстро, то проходит хорошо.
Но мы не приняли в расчет мотор нашей машины, который не нашел ничего лучшего, как заглохнуть, даже не успев завестись. Наверняка аккумуляторы. Провались оно все в дальнюю задницу! Я обматерил руль. Как будто он мог понять. Паника превращает тебя в идиота. После двенадцатой безуспешной попытки провернуть ключ зажигания – паника действительно превращает в идиота – Мари, поначалу очень спокойная, предложила подумать о другом способе транспортировки. Не ехать же на тракторе. Я позвонил Антуану.
Он приехал полчаса спустя. Когда мы услышали тарахтение фургончика, я посмотрел на Мари, выпучив глаза. Она смеялась. Но не во время схваток. А мне было не смешно, ну совсем не смешно, я даже не мог сделать вид.
– Господи, где ты валандался?! И почему притащился на скотовозке?!
– Я въехал на машине в ограду двора. Хотел побыстрее, ну и вот. Передняя ось вдребезги.
Мари, по-прежнему спокойная, заметила нам, что пока не о чем беспокоиться, она чувствует, что время еще есть. Потом спросила, не сесть ли ей самой за руль.
Антуан припарковал фургон как попало во дворе роддома. В любом случае, парковочные места были для него слишком малы.
Мари становилось по-настоящему тяжко. Каждые две минуты. Подвески фургонов для перевозки скота совершенно несовместимы с рожающей маткой.
Мы сцепили руки, чтобы перенести Мари в положении сидя. Тут-то она и решила, что пора ее пузырю лопнуть. Маленькая жидкая струйка отслеживала наш путь по асфальту парковки, как у машины, из которой течет масло. Очевидно, та же мысль мелькнула у Антуана, когда он сказал Мари, что ей не мешало бы сменить картер[42]. Мари вообще любила смеяться – и даже в такой момент. Итак, мы добрались до дверей родовой с женщиной на руках, которая корчилась от боли при каждой схватке и от смеха, когда ее отпускало, и с маленькой струйкой, следовавшей за нами по полу. Акушерка устроила Мари на каталке и заявила, что при родах может присутствовать только один папа.
