Энрике Вила-Матас - Дублинеска
Его не покидает ощущение, что все здесь для него совершенно ново: земля, по которой он ступает, воздух, который он вдыхает, даже собственная походка кажется ему незнакомой. Если бы люди умели вдруг увидеть мир по-новому, думает он, если бы они понимали, что все вокруг может внезапно измениться до неузнаваемости, никто бы не тратил время даже просто на мысли о смерти.
Он благодарит самого себя за то, что приехал на чужбину. Потом обнаруживает, что над кроватью висит фотография Дублина 1901 года. На ней изображен конный экипаж, и он начинает думать о карете, в которую Блум забрался в одиннадцать утра 16 июня 1904 года. Внимательно разглядывает фотографию, словно пытаясь уловить атмосферу этой еще не асфальтированной улицы, по которой ходила черная конка, и ему начинает казаться, что в ту пору город должен был выглядеть довольно зловеще. И в то же время это был еще новый, зарождающийся город. Странно, что у фотографии такой в буквальном смысле заупокойный вид. Должно быть, думает Риба, в те дни весь Дублин представлял из себя гигантские похороны. Похороны похорон. Не хватает только старухи в окне одного из унылых домов на снимке, вроде той, что в шестом эпизоде «Улисса» глазеет из-за спущенных штор и навевает Блуму мысли о том, как любят старухи обряжать умерших: «Никогда не знаешь, кто тебя мертвого трогать будет».
Он отводит взгляд от снимка на стене, но продолжает вызывать в памяти начало шестой главы: «Мартин Каннингем, первый, просунул оцилиндренную голову внутрь скрипучей кареты и, ловко войдя, уселся. За ним шагнул мистер Пауэр, пригибаясь из-за своего роста».
Переполняемый противоречивыми чувствами, он решает разорвать мыслесплетенные сети, выбросить из головы терзающего его Спайдера и спуститься в вестибюль. Ему пойдет на пользу, если он отправится сейчас открывать для себя Дублин – он и его друзья, его собственные Мартин Каннингэм и мистер Пауэр.
Он совсем было вышел из номера, как вдруг замечает у окна, у длинной шторы, красный чемодан. Застывает как громом пораженный. Что здесь делает чужой багаж? Он отказывается верить своим глазам. Вспоминает, как Селия, рассердившись на него, выставляла «тревожный чемоданчик» на лестничную клетку. Ему не нравится, когда с ним происходят события, которые куда уместнее выглядели бы в романе. Он не хочет, чтобы его «сочиняли». Может быть, Селия решила устроить ему сюрприз, и это ее вещи? Нет, точно нет. Раз она сказала, что останется в Барселоне, значит, там и осталась. С другой стороны, он никогда в жизни не видел такого чемодана у них дома. Он берется за ручку с таким видом, словно чемодан смердит, и не раздумывая выставляет его в коридор. Чужой чемодан, фу, гадость.
Потом спускается с намерением сказать девушкам за стойкой, что он нашел в своем номере чей-то багаж и оставил его в коридоре на четвертом этаже – на самом деле на пятом, если иметь в виду странную нумерацию, – но уже в вестибюле вспоминает, что не знает ни слова по-английски, и с решительным видом проходит мимо стойки, не сказав девушкам ни единого слова. За короткий путь от вестибюля до «Крайслера» он забывает о происшествии. А в прежние времена он немедленно поделился бы с друзьями. Я только что обнаружил у себя в комнате чей-то красный чемодан, сказал бы он. И постарался бы представить все так, словно обладает даром рассказчика.
Время: около двух пополудни.
День: воскресенье, 15 июня.
Место: пригород Хоут на северной оконечности Дублинского залива. В километре отсюда расположен Глаз Ирландии, скалистое святилище морских птиц на развалинах монастыря.
Действующие лица: четверка путешественников из «Крайслера».
Действие: они оставили машину на окраине, у обрывистого берега, и знаток местности Нетски предложил немного прогуляться. Они идут по тропе между скал, и, поборов головокружение, вызванное голубыми и сизыми огнями в рыбацком порту и тучами, летящими в высоте над Ирландским морем, Риба, наконец, смотрит на Дублин. Он провел на острове уже несколько часов, но до города его так и не довезли.
Хотя расстояние велико, отсюда, с далеко выдвинувшегося в море утеса, можно увидеть кусочек Дублина. Птицы группками отдыхают на воде. Эти дневные сомнамбулы только подчеркивают восхитительное уныние здешних мест, словно пустота обручилась тут с глубокой печалью, издающей время от времени резкие чаячьи крики. Великолепный пейзаж, воздействие которого значительно усиливается от состояния душевного подъема, испытываемого Рибой на чужой земле.
Он с застенчивым волнением вызывает в памяти строки Уоллеса Стивенса из стихотворения «Утесы Мохер»:
Ступай к утесам Мохера, что растут из тумана,
Над реальностью,
Что растут из настоящего времени и места
Над влажной зеленой травой.
Это не пейзаж, исполненный сноходящей
Поэзии,
И моря. Это, отец мой или, быть может,
Кто-то похожий, кто-то отцовской породы: земля
И море, и воздух.
Там, где залив глубже всего вдается в берег, видны слегка размытые очертания Дублина. Проходит девушка с портативным приемником, из приемника доносится «This Boy» в исполнении «Битлз». Эта музыка вызывает у него внезапный приступ ностальгии по временам, когда он сам был близок к «отцовской породе». Он уже немолод и не знает, в состоянии ли вынести столько красоты зараз. Снова смотрит в море. Делает несколько шагов и тут же понимает, что лучше оставаться на месте – он ослеп от слез, и если продолжит двигаться вперед, скорее всего он просто свалится. Ему хочется сохранить свое волнение в тайне. Об этом нельзя говорить. Да и как рассказать друзьям, что он только что влюбился в Ирландское море?
Теперь это моя страна, думает он.
Он ушел с головой в свои переживания, так что Рикардо приходится его встряхнуть.
– Куда дальше? – спрашивает его друг, обдавая его дымом неизменной «Пэлл Мэлл».
Риба смотрит на Рикардо. На его цветастую гавайку. Как нелепо он выглядит. Представляет себе Рикардо в гавайке в гостях у Остеров.
Раньше, когда Риба еще выпивал, он не делал различия между сильными и слабыми чувствами, между друзьями и врагами. Но ясность мыслей последних лет потихоньку вернула ему способность досадовать. Впрочем, и умиляться тоже. Оттого Ирландское море – он воображает, как над ним сейчас сбиваются в кучу пепельные грозовые облака, окаймленные серебром, – кажется ему наивысшим воплощением красоты, ярчайшим проявлением того, что так давно исчезло из его жизни, и что он – ведь никогда не поздно, – внезапно встретил словно бы в разгар ужасной грозы и с чувством, будто жизнь его катится к полному упадку, когда он вдруг увидел перед собой ни с чем не сравнимую пепельную красоту, окаймленную серебром, и море, которое он не забудет, покуда память не угаснет.
Он вспоминает слова Леопарди, уже несколько лет сопровождающие его. Возможно, говорил поэт, небо не столь приятно взгляду, как земля и поля, потому что небо монотонно, непохоже на нас, несвойственно нам, не близко и не принадлежит нам… В то же время вид Ирландского моря растрогал Рибу именно тем, что это море ему не близко, не принадлежит его миру, даже странно немного, и от этого вида, столь отличного от всей его вселенной, все внутри Рибы перевернулось, взволновалось, и он ощутил себя трепещущим заложником чужого моря.
Темы: одна тривиальней другой. Например, ужасный голод овладел вдруг всей группой, и теперь они отчаянно мечутся в поисках места, где бы пообедать.
Риба думает о теме голода – своего собственного голода, отдельного от остальных, – и вспоминает, как, читая в издательстве рукописи романов, он замечал, что частенько, словно это было общее правило, некоторые не стоящие внимания темы всплывали на поверхность сюжета, как будто тоже имели право на некоторое к себе уважение. Он вспоминает, что чем дальше он углублялся в эти истории, тем отчетливей видел, как их центр постепенно сдвигается от одной важной темы к другой, отчего повествование надолго теряет устойчивость. И не только это: вскоре на поверхности этих историй оставались лишь тени, отбрасываемые некоторыми гранями, то есть остатки наименее трансцендентных тем: например, истерическая потребность найти ресторан, как это происходит в этот самый момент, когда он чувствует, что у него вот-вот сдадут нервы от голода и от совершенно вымотавшей его пешей прогулки.
И в тот самый момент, когда вся жизнь Рибы сосредоточилась в Ирландском море, возникли, смею надеяться, особые обстоятельства, когда в повествовании – это если предположить, что кому-нибудь придет в голову мысль повествовать о том, что происходит в этот момент, когда на самом деле именно сейчас не происходит ровным счетом ничего, – тема сольется с действием в единое целое, во что-то, что можно будет с легкостью изложить, не углубляясь в долгие размышления по поводу, ну, разве только кому-нибудь захочется высказаться о легендарном голоде, который с незапамятных времен движет людьми.
