Юргис Кунчинас - Via Baltica (сборник)
Оказывается, Грасильда прекрасно водит. Раз – и мы уже в Каунасе. Она сердилась, плутая по узким улочкам, и проклинала тупых пешеходов, лезущих под колеса. Несколько раз попыталась меня уколоть, но я проглотил:
– Хоть бы теперь отцепила значок, – почему-то заметил я. Сделала вид, что не слышит.
– Это тебе, – протянула пакет на автобусной остановке. Продукты. В кожаной элегантной корзинке. У нее продумана каждая мелочь: одела в чужое, обула в чужое, а все по мне. Мы холодно попрощались, не стали разыгрывать страстную сцену. Обоим было не по себе. Мы знали: наш спор продолжится и в разлуке. И забыть ничего не удастся.
9
Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее. Мария же, которой брат Лазарь был болен, была та, которая помазала Господа миром и отерла ноги Его волосами своими. Сестры послали сказать Ему: Господи! вот, кого Ты любишь, болен. Иисус, услышав то, сказал: эта болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославится через нее Сын Божий.
Ин 11:1-4
До городка, откуда происходила Даниеле Старкуте и несколько незабвенных литовских языковедов, автобус уходил через час. Когда Грасильда, наподобие ведьмы, обдала меня гарью и умчалась обратно в столицу, я почал третью сотню: приобрел билет, купил бутылочку «Старки», сигареты, выпил кофе с пирожным и рюмку дешевого коньяка. Так и должен жить тот, на кого охотятся комиссары! Нынче здесь – завтра там. Вечно в пути, вечно в опасности. Военные на автостанции меня не пугали. Тут было полно дембелей, блаженных литовцев, спешащих домой из имперских просторов. На иных было жалко смотреть: в обтяжку, сильно зауженные галифе, свисающие ремни со звездными пряжками, заломленные козырьки, обтянутые целлофаном воротнички из красного плюша: так выглядел типичный советский дембель с ефрейторскими погонами и дембельским чемоданом в руке. Нетрудно было представить, что в том коленкоровом чемодане: пластмассовая модель истребителя или подводной лодки, а рядом с другими армейскими сувенирами – обязательный, тоже дембельский, альбом с фотографиями, сколько я их насмотрелся! Парни были под газом, уже без всякого страха, теперь им до лампочки старший по званию и комендантский патруль – и не таких видали! Откровенно: я им завидовал. Им уже наплевать на все – ив первую очередь на командиров! Вспоминается вот что: проводы в армию на улицах моего городка, а потом у военкомата. Гармошка, прощальные песни и смех, кричащие матери и каменные невесты, срок действия которых – не более года. Гротеск и мелодрама – на подобных провинциальных мероприятиях они особенно хорошо сочетаются.
В маленький захолустный город я прибыл в сумерках и incognito – так я сам себе говорил! Пустые улочки, тусклые лампы на деревянных столбах. Резкий двухбашенный силуэт каменного костела и голые дерева на церковном дворе. Где-то рядом (обязательно) кладбище. Неотделимые от такого пейзажа тучи каркающих ворон. Влажный, безветренный вечер. Клубы дыма и пара из придорожной пивной (такая же точно была возле лагеря, в том городке!), – нет, не пойду, не время. На крыльцо вывалился долговязый парень, он сумел объяснить мне, где живут Старкусы: на другом конце улицы. Крепкий дом – пятистенок, крытый жестью. Большой сад, колодец, черный злой пес. Ограды нет. Я почти шагнул на порог и: что я скажу? Как представлюсь? Вряд ли Старкусы что-то слышали обо мне…
– Вечер добрый. – Я проскользнул мимо пса и постучался. – Скажите, а Даниеле дома?
Мать – так вот на кого похожа Даниеле! – и седой, суровый с виду, отец переглянулись. И снова мне повезло: к матери подскочила маленькая Сигуте, любимица Даниеле, как потом оказалось. Она стала о чем-то жарко шептать на ухо маме, а та не мигая смотрела на меня. Потом кивнула и пригласила сесть. Теперь все зависело от Сигуте – как представит меня, так я и буду принят. Пока она говорила, я гадал об одном: где Даниеле?
Выяснилось: уже третью неделю старшая дочь в больнице, в Каунасе, в тубдиспансере. Резкое ухудшение: кашель, температура, кровь изо рта. Мать говорила не вполне дружелюбно, но вежливо. Ничего хорошего не обещают, но будут лечить. Чего еще ждать? Я вскоре почувствовал, что в доме по-своему свыклись с болезнью дочери, хотя никто об этом не говорил. Обида, что это горе свалилось на них, сквозила во вздохах и постоянных повторах: «Ну кто мог подумать? Кто? Ну же никто же! У нас же чахоткой никто никогда не мучился! Это все город, безделье, фармазоны и спорты разные!..» Правильно, что тут скажешь. Переночуй, раз приехал, сказала мать под конец. Отец не промолвил ни слова, но было ясно и так: я ему очень не нравлюсь. Незачем перед каждым рот разевать.
Правильно сделал, что не закурил и не стал доставать бутылку. Неправильно, что не крестишься перед едой. Ложкой по лбу не дали, но поняли все. Фармазон, кто ж еще! Правильно сделал, что после обеда не стал курить, перетерпел – так мое поведение комментировала Сигуте, когда пришла постелить и храбро осталась поужинать: было еще не поздно. Мне было сообщено: в прошлом году она кончила школу, на актерский не поступила, работает при молочной ферме. Красивая, даже красивее, чем Даниеле, тоже вылитая мамуля. Сигуте была прямая – всех Старкусов отличала одна явственная черта. Скажи, а почему ты раньше не приезжал? Даниеле, бедная, все глаза проглядела! Мог бы хоть написать! Не сказала мне поросенок, но я услышал. Я закурил, вытащил «Старку». Дай и мне, вдруг попросила она, глубоко вздохнула, сделала мощный глоток и даже не поперхнулась. Красивая, могли бы и взять в артистки. Я им показалась толстой, комиссии этой, призналась Сигуте. Слишком ты круглая! – передразнила она кого-то, и в глазах заплясали чертики. Отхлебнула, чмокнула меня в щеку, прижалась, глаза искрятся. Я погрозил ей пальцем: Сигуте! Она отпрянула и стала меня откровенно разглядывать. Странно, сказала она тогда, такой некрасивый, а девкам нравишься! Даниеле сначала все плакала-плакала, только потом образумилась, слышишь? Слышу, слышу. Вздыхаю: ох ты, Сигуте, Сигуте…
Я спал в комнатке Даниеле. Ага, это здесь она затыкала уши, устав от маминых причитаний: «Все этот город! Тут не могла остаться! Ты же не парень, в армию не возьмут! Нет, подавай ей город!»
Бедная Даниеле. Я порылся в ее книгах, благо их было немного. Сказки Хауфа, три томика Гейне, Стефан Цвейг – вот и вся немецкая литература. Ага, вот еще Фаллада. Старые учебники, разрозненная «Библиотека приключений», задачник по алгебре. Новый Завет, изданный еще до войны. Из него выпало неоконченное письмо: «…чувствую, как ты удаляешься. Уговариваю себя, что ты бы и так остыл, без всякой моей болезни. Не знаю. Наверное, ничего посылать не буду. Видела сон про тебя – знаешь, с кем ты там был? Не отгадаешь – с Грасильдой! Ну не смешно? Куда там – я дернулся как ошпаренный. Прости за лирику: смотрю в окно и вижу, как ты идешь нашим бродвеем от автобусной остановки – весь нараспашку, без шарфа, который ты давно потерял, без шапки, под градусом, но, вроде, не очень большим… Идешь, идешь и никак не придешь. Как в той пантомиме – помнишь, мы вместе смотрели спектакль по Теннисону? Вот, куда-то исчез. Ага, забрел в наш «бомбей», захотелось пива! Вот – опять появился, совсем как мимолетное виденье, извини за цитату. Прости, что усложняю твою и так не простую жизнь. Знаешь, твой хозяин мне как-то рассказывал про Мантойфеля…» Тут письмо прерывается. Что-то сжалось внутри, даже дурно стало. Я добавил «Старки» и заставил себя заснуть, – завтра с утра пилить в Каунас. И, уже засыпая, подумал: много пью. Может, остановиться, пока не поздно? К черту! Спать!
Наутро за завтраком опять та же песня: кто мог подумать! Никто не болел ни разу. Если б не ваш фармазонский город! «Кабы не та Америка, чтоб ей провалиться!» – ответил я матушке мысленно и сразу же распрощался. Сигуте бросилась провожать; родители ничего не сказали, но я понял: она получит по всей программе, когда вернется. Я им не понравился. Их взгляды были достаточно выразительны: нищий какой-то, пройдоха, перекати-поле. Даже чужие шмотки не смогли приукрасить мое убожество – внешнее и духовное; здешние люди суровы, но в каждом припрятан тончайший психолог, они про себя это знают, но называют иначе. Насквозь все видят. Просвечивают, как Rontgenовский аппарат. У самых дверей матушка мне вручила туесок с подогревом (вспомнилась Грасе) и конверт. Конверт был отдан нехотя, неуверенно. Это доктору, пояснила мать, передай обязательно, пусть глядит за ребеночком. Попыталась меня разжалобить, но получилось не очень. Крикнула что-то мужу, а тот и головой не пошевелил – я же пустое место. Уже в автобусе я раскрыл конверт и увидел Ленина на пядесятирублевом банкноте. Тоже без шапки, лысый. Тогда ходил такой анекдот: грузина-фальшивомонетчика взяли с чемоданом поддельных денег. Хотел в кабаке расплатиться. Посмотрели: на ста рублях Ильич почему-то в кепке. Как это: Ленин в кепке? «Как помню, так и рисую!»– был ответ. Ладно, хватит. Эта больница у самого моря, правда, Каунасское море тогда уже начали называть водохранилищем. Отдам ей конверт – пусть решает сама!
