Шмуэль-Йосеф Агнон - Под знаком Рыб (сборник)
О всякой тыкве, едва пойдет в рост, уже знают, что из нее выйдет. О Фишле Карпе уже в отрочестве можно было сказать, что из него выйдет уважаемый человек. Праздновали как-то в синагоге чей-то день рождения. После молитвы именинник всем раздавал большие круглые коврижки и водку, потому что в те дни некоторые начали отмечать свое рождение по хасидским обычаям, а хасиды приносят в синагогу угощенье и водку – поднять «лехаим» за здоровье именинника и благословить усопшего при вознесении его души. Увидел Фишл старика, который отломал себе кусочек и не тронул остальное, и встал перед ним. Сказал ему тот старик:
– Чего ты смотришь?
Сказал ему Фишл:
– Смотрю я на этот маленький кусочек, как ты его жуешь-жуешь, а он все не уменьшается.
Сказал тот старик:
– Ты-то небось слопал бы такой кусок, только его и видели.
Сказал Фишл:
– Даже если бы дали мне все коврижки до единой, я бы и крошки не оставил проверить, годятся ли эти коврижки на Песах[49].
Услышал это сын того старика, схватил Фишла за ухо и сказал:
– Вот, даю тебе эти коврижки до единой, съешь на наших глазах, ставишь хоть одну, ляжешь на стол и получишь сорок плетей плюс одну.
Фишл выслушал и согласился. Двадцать четыре больших круглых коврижки было там, каждая толщиной как нос у сборщика податей в трактирах, и все в три слоя и замешаны на яйцах. Но Фишл съел все до единой, а под конец, опасаясь сглаза от четных чисел, попросил для неровного счета еще одну. На следующий день он поспорил в синагоге с другим именинником, что выпьет кувшин вина и ничем, даже размером с маслину, не закусит. Осушил весь кувшин, добавил к нему, по щедрости душевной, еще «ревиит»[50], но в лице ни капли не изменился.
По субботам и праздникам Фишл Карп обычно молился с первым миньяном, а в будни – со вторым и с третьим, а иной раз и вовсе один, потому что в субботу и в праздники у хорошего хозяина стол в доме накрывают заранее и утренняя трапеза для него готова – возвращается такой человек из синагоги, а тарелка и чашка уже издали встречают его, одна едой, другая напитками. Зато в будние дни многие дела задерживают человека, идущего на молитву: тут рынок голосит на множество голосов, там мясную лавку распирает от мяса, а то еще деревенский мужик или баба попадутся на дороге в синагогу, а в руках у них какая-нибудь живность, тоже вполне достойная кастрюли или сковороды. Как же наш Фишл поступал в таких случаях? Он брал палку для ходьбы в правую руку, талит и тфилин[51] в левую, и шел с ними по рынку, и заглядывал в мясную лавку, и по сторонам тоже непременно смотрел, и, если замечал где жирную куру, или славный кусок мяса, или достойный внимания фрукт, или же овощ, который стоило бы присоединить к трапезе, сразу брал для себя, пока другие не опередили. Если вмещала их сумка для талита и тфилин, он клал купленное в сумку для талита и тфилин и тогда после молитвы сам приносил это домой, а если накупал много и сумка не вмещала все покупки, то посылал их домой с посыльным – с каким-нибудь мальчишкой, который пришел в синагогу прочесть кадиш по умершему отцу, а то и с любым другим, кого можно было послать с таким поручением.
2. Фишл нашел рыбуВ тот день Фишл встал рано, как вставал обычно по будним дням. Вскипятил чайник и выпил горячего чаю с медом. Набил трубку и сходил в известное место. Потом заглянул в шкаф, где у жены стояли разные готовые блюда, и стал в мыслях пробовать каждое на вкус, переходя от одной еды к другой и от одного напитка к другому, ведь не все часы дня одинаковы, и вкус в разные часы тоже не одинаков – пришел тебе вкус на что-то, и есть оно у тебя, и будет твоему сердцу радость. Это в манне небесной, которая сошла на сынов Израилевых в пустыне, были все вкусы разом – кто хотел хлеба, тому она была со вкусом хлеба, кто хотел меда – со вкусом меда, а кто хотел жира – так и со вкусом жира, – а в нашей нынешней пище никакого вкуса нет, одно воспоминание о вкусе.
Решив, наконец, что он будет есть, когда придет с молитвы, с чего начнет, чем закончит и как угостится между тем и этим, Фишл взял свою сумку с талитом и тфилин и отправился в синагогу. Сумка эта была у него не из бархата, как обычно, и не из кожи нерожденного теленка, которого, бывает, находят в животе коровы, когда забивают ее на мясо, а из кожи особого теленка, от которой притом не отрезали даже той тончайшей полоски, которой хлещут входящих в синагогу вечером Судного дня. Этого теленка Фишл съел целиком в тот день, когда ему надлежало предстать перед царскими воинскими начальниками, которые прибыли отобрать подходящих солдат для военной службы. В те дни отменено было разрешение откупаться от царской службы, нанимая другого взамен себя, и теперь всякого годного тут же забривали, поэтому некоторые еврейские парни придумали истязать себя голодом, чтобы показаться негодными для службы. Но Фишл, который был весьма в теле, сказал себе: «Постись я даже год подряд, все равно буду толщиной в полминьяна, зачем же мне мучить свою душу? Лучше я побольше поем, и побольше выпью, и порадую себя, и буду весить еще больше, потому что у этих начальников всякий лишний вес называется дехфект». И поскольку благодаря тому теленку, которого он съел в один присест, с ним случилось чудо, и он заболел, и его освободили от царской армии, он сделал себе сумку для талита и тфилин из кожи этого теленка.
Итак, покончив с утренними делами, Фишл направился в синагогу, а выходя, сказал жене, что надолго не задержится, сообщая ей этим, что не намерен особенно затягивать утреннюю молитву, а потому пусть она поспешит и приготовит ему завтрак, чтобы по возвращении он нашел бы стол уже накрытым и приступил к трапезе без малейшей задержки. А затем вышел и на выходе наскоро поцеловал мезузу, открыв при этом для себя приятную новость, что если поесть на сон грядущий фруктового варенья, а утром поцеловать мезузу, то можно найти в ней немало сладости.
Но хотя Фишл и сказал, выходя, что не задержится надолго, жена его, Хана-Рохл, знала, что это пустые слова. Когда бы он ни намеревался вернуться немедленно, он все равно никогда не возвращался немедленно, потому что по пути в синагогу должен был по своему обыкновению сначала обойти весь рынок и заглянуть в мясную лавку, а потом выйти еще на окраину, чтобы загодя встретить мужиков и баб, которые несут в город овощи и птицу. Вот и в тот день Фишл направился в синагогу, а ноги привели его на окраину посмотреть, какую снедь тащат сегодня в город деревенские жители.
Тут-то и встретился ему рыбак, который пришел с уловом с берега Стрыпы и брел, согнувшись под тяжестью своего невода. Тяжесть эта мерно качалась на его плече и самого несущего тоже раскачивала. Фишл глянул и увидел, что это рыба бьется в неводе. Но какая! Такую большую рыбу ему еще никогда в жизни не доводилось видеть, и едва взгляд Фишла успокоился от сильного потрясения, душа его стала трепетать от страстного желания тут же этой рыбой насладиться. Желание это было столь страстным, что он даже не спросил, откуда взялась такая громадина в водах Стрыпы, где крупные рыбы отродясь не водились. Что же он все-таки сказал, завидев эту рыбу? Он сказал про себя: «Знает Левиафан, что Фишл Карп любит большую рыбу, вот и послал Фишлу Карпу то, что он любит». И хотя он не решил еще, в каком виде будет есть эту рыбу – вареной, или запеченной, или жареной, или маринованной, – в его мыслях уже собрались воедино все какие ни на есть вкусы, которыми может побаловать любителя рыбы белое мясо такого речного исполина.
Губы его задрожали, зубы покрылись слюной аппетита, точно кефаль, покрытая слюдой чешуек, а глаза так заволокло, что он уже не вполне различал самого рыбака. Как говорят у нас в Бучаче, подарки на Пурим видим, дарящих на Пурим не замечаем.
Рыбак увидел, что еврей таращится на рыбу и ничего не говорит, махнул на него рукой и пошел дальше.
Фишл испугался:
– Эй, человече, куда же ты?
Ответил ему рыбак:
– Продать эту рыбу, вот куда.
Спросил Фишл:
– А я что, уже не в счет?
Сказал тот:
– Коли хочешь купить, покупай.
Сказал Фишл:
– А почем твоя рыба?
Сказал ему рыбак почем. Сказал ему Фишл:
– А если я дам тебе меньше, так ты напишешь завещание и умрешь с горя?
Он знал, что такая рыба стоит вдвое против того, что запросил рыбак, но, если можно сбросить, почему не сбросить. Короче, один поклялся, что не сбавит ни гроша, другой поклялся, что не набавит ни полгроша, этот поклялся своим богом и всеми его святыми, тот поклялся своей головой, один повышал, другой спускал, один набавлял, другой уменьшал. Наконец, сравнялись. Фишл открыл кошелек и получил свою рыбу.
Рыбак пошел своей дорогой и исчез вдали, а Фишл все стоял на месте и глотал рыбу, как есть, живьем. Не то чтобы в самом деле живьем, конечно, но как человек, который увидел жирного гуся и говорит ему: «Ей-богу, я бы тебя проглотил, братец, как ты есть!» Потому что хоть Фишл и привык к рыбной еде, но такой большой рыбы еще не удостаивался ни разу. И хотя в Бучач привозили порой рыбу из больших рек, из Днестра и из Дуная, но такая огромная рыбина никогда еще в нашем городе не появлялась, а если и появлялась, то, значит, Фишла тогда кто-то опережал.
