Джек Керуак - Мэгги Кэссиди
Руки ее туго сцепились вокруг меня, губы кусались и пенились в океане моего лица, чресла ее арфой звенели, прижимаясь к моим, великую песню страсти, любви, радости, ветры безумия, что налетают с приходом марта, буйствовали в ней, во мне, насквозь, мы были готовы к плодородному слиянию с весной – и стать мужем и женой во Вселенской реальности – я даже уже представлял себе свой маленький красный домик с окошком у железнодорожных путей – для нас обоих – в прогулках по грязи под бурыми фонарями вдоль Массачусетс-стрит мягкими весенними ночами, когда мне известно, что все парни Лоуэлла гоняются за грузовиками возбуждения, девочки-цыпочки загадывают загадки с сеновалов, а груди у них болтаются, вся американская ночь выстроилась по всему горизонту.
Я сижу в траве парка с Джи-Джеем, грежу прямо перед собой.
Жизнь сладка, в этой огромной пещере.
– Схожу-ка я к Мэгги, – говорю я Гасу – заглядывая под раскидистые деревья Лоуэлла на той стороне поля через Риверсайд-стрит – над колыханием его сорняков нам видно, как в двух милях отсюда на солнце сияют красным коньки крыш Христианского холма, Царство прекрасно, как никогда, мои багдадские крыши феллахов вверх-вниз по всему Потакетвиллю для меня сливаются розовыми сливками – Я тот возлюбленный юноша – во рту травинка, лежу себе на склоне после ужина, вижу – пусть ветры вечерние громадно трепещут в кронах над головой, я дома, patria[62], земля родная. И ни единого подозрения, что однажды наше Царство свергнут иные, более огромные Царства, невидимые, как автотрассы через мусорки.
– Не гоношись ты с нею, Загг, – говорит Джи-Джей. – Я б себя ни из-за какой девки терять не стал, пусть хоть утопятся все – у меня в жизни амбиция это найти какой-то способ, как достичь умиротворения. Я, наверное, древний греческий философ или что-то вроде, Загг, но я серьезно говорю, нафиг – Мэгги же с тобой только в бирюльки играет, если ты мне правду рассказываешь – от нее у тебя только заморочки, малявка ты греческая – мы все это знаем, Елоза, они с Полин мне рассказали, я как раз торопился из Лоуэллского коммерческого училища, а они стояли на углу Сентрал и Мерримака, Полин только что сходила и купила себе в «Кресги» через дорогу новое платье, а я должен был им помогать, ну да все равно – помогать им с – говорю же, тьфу на нее!
Склоняется ко мне, искренне протягивая руку ладонью вверх, опираясь на локоть – Елоза беззвучно сплевывает на вечернюю былинку, а та даже не шелохнется, пока он «прикидывает» – но тянется шаткими стебельками своими, а он все прикидывает и прикидывает тихонько сквозь зубы, как человек, строгающий палочку на закате дня, резко чикает острым ножом по деревянному стерженьку, и на закате дня звук этот ветерок до тебя доносит – Я подумал, что Джи-Джей совсем не прав, я-то лучше знаю. И я сказал себе: «Ну что ж, Джи-Джей не знает – мы – моя семья – каков я – не ему об этом судить, хотя она гадко себя вела, а я отказался от Полин Коул, чтобы только быть – он не соображает, о чем говорит, этот дрёбаный Джи-Джей». Мои Ма и Па часто мне говорили, чтобы я от Джи-Джея держался подальше. Они его почему-то боялись, «Ye mauva» (дурной он).
– Что вы хотите сказать – дурной? – Такой же, как мы, как вся остальная компашка – нормальный он.
– Non. Мы все про него знаем, и про склонности его дурные – он про них постоянно твердит на углу – Папа его слышал – что он с маленькими девочками делал.
– Да нет у него никаких маленьких девочек!
– Нет, есть! Он говорит, что у него девчонке всего четырнадцать – Ходит везде, разные такие грязные разговоры ведет, на кой он тебе вообще сдался?
«Джи-Джей ничего этого про меня не понимает, – рассуждал я. – Ой-ё-ёй – с чем только не приходится мириться, чего только не приходится узнавать и видеть – а Мэгги меня любит».
Я посмотрел в мягкое небо, и выходила луна, бледная, в ранней синеве, как в люльке, и я убежден был, что Мэгги меня любит.
– Ну, тогда не верь мне, – говорит Мыш. – Они тебе на уши повесят, чего только смогут, Загг, чтоб только лишний пенни из тебя выдоить – не волнуйся, я баб знаю, я все это в собственном доме видал с родственничками ближними и дальними, все эти потасовки греков хоть с каким-то положением в Лоуэлле – ты и половины всего не знаешь, Загг. – Сплевывает – не так, как Елоза, ибо вечерняя заря стихает, а для пущей выразительности, х-харк. – Да пускай свои паршивые прак-клятые фабрики хоть сюда на эту старую речную свалку притащат и себе в зад засунут, мне вообще плевать, Загг – свалю я из этого Лоуэлла, – дернул в его сторону большим пальцем, – ты, может, и не свалишь, а я свалю, – глядит на меня, кипя от ярости, и жажда мести в его глазах навыкате – Джи-Джей взрослел как-то по-своему.
– Ладно, Мыш.
– Ты куда сейчас?
– К Мэгги.
Он лишь рукой махнул.
– Залезь ей в трусики за меня, Загг.
Я фыркаю носом и отваливаю. Заметил только, как Джи-Джей ладонью повел – благословил на прощанье – ну и ладно.
Я побрел прочь, пересек весь Лоуэлл, пройдя по главной его транспортной артерии, главной вене, по Муди-стрит, ныне – Текстильной авеню, загребая щелкающими каблуками, в поисках своего жуткого приданого. «Джи-Джей не прав как божий день».
Доброй ночи, ночь. Не дождавшись в нетерпении автобуса, я рванул через Кирни-сквер пешком, лишь на минуту опередил его и прыгнул в тот, что ехал в Южный Лоуэлл, чтобы с ревом прокатиться у великолепного водилы, что сваливал всех пассажиров, большую часть, на самых последних улицах, теперь осталось лишь вырваться из города асфальта стройплощадок вагонеток вырванных канализационных труб под расходящимися из города улочками и нестись дальше, едва успевая огибать люки, выбоины, столбы, заборы, к автомобильным ангарам за городом, теперь уже ставшим лощеными переоборудованными гаражами – не сводя глаз с часов, все по графику, его дикая заинтересованность во времени совпадает с моей, когда я спрыгиваю с автобуса на Массачусетс-стрит, один лишь подземный переход, и я легко понесусь чуть ли не над самой землей на маленьких ножках, а он продолжит свое рычащее странствие, прочь по дороге, мигая большими красными огнями – Пустота вселенной окружает одинокого пешехода – Я пробираюсь по берегам Конкорда, на самом же деле просто иду по середине улицы и вижу реку между небольших коттеджей, садиков, вижу эту отрывистую речку вниз до самого берега, ничего огромного в Конкорде нет, так, желуди.
Нет Мэгги в конце улицы, где, бывало, трепетало ее платье, и мы пели «Темный пурпур»[63], как одинокой романтической зимой, когда мы оба таяли под замерзшими звездами – а теперь под звездами легкого лета с расплавленными лицами мы дышим паром на нашу остывшую любовь – плохие машины больше не проезжают мимо нас по хорошим дорогам – «Джеки, – говорила она, – », – непереводимые слова любви, которые следует хранить в тайне, если вообще их запомнишь.
«Но теперь она уже не стоит ни на какой дороге», – говорю я себе, спеша к дому, к тому свету, что заставил нас с Джи-Джеем увидеть, когда мы разговаривали о ней, насколько потускнел запад, где таилась она.
– Мне кажется, она вон через тот сломанный забор перелезла, Джек, и по тому переулку ушла – ребята пошли купаться или собирались сегодня вечером идти купаться. – Это младшая сестренка Мэгги, застенчиво улыбается мне; через год будут говорить, что она в меня втюрилась, другие то есть, а сейчас она еще просто маленькая девочка и крутится вокруг столба, играет в классики с Джейми, клац-плюх, аппата-пиппити-паппети-пу.
37
После этого оставалось только рвать к тем амбициям, которые мы с семьей для моей жизни определили, поэтому я с мамой поехал в Нью-Йорк, и мы встретились в Коламбии с Рольфом Фирни, который написал нам после того, как мой старый школьный футбольный тренер Тэм Китинг раструбил обо мне или подослал меня своему старому приятелю по бостонским собачьим бегам Лу Либблу, а Лу Либбл – важный тренер в Коламбии, и они оба – в «ленточных комитетах» великой сумасшедшей ночи собачьих бегов и электрифицированных зайчиков в громадной тьме возле Саффолкских холмов с их газгольдером, таким гигантским, что я постоянно вижу его от собачьих беговых дорожек и у моря всей моей жизни – Я должен был начать свою общажную учебу, покуривая трубочку у золотого окна, в этом величайшем университете в мире. Я так гордился, что когда Бостонский колледж и тренер Фрэнсис Фэйхи, потом ушедший в Нотр-Дам, пытались меня на следующее лето завлечь к себе, я не передумал, а продолжал держаться мысли о Нью-Йорке, Коламбии, подготовительных курсах Хорэса Манна[64], несмотря на то что моему бедному отцу хотелось, чтобы я поступил в Бостонский колледж, поскольку это крепче обеспечит ему последнюю новую работу в Лоуэлле, в типографии, которая выполняла все печатные заказы Бостонского колледжа, и Эмиль Дулуоз снова стал бы прочен и популярен – тем не менее и мама, и я твердо решились на Коламбию – Дополнениями послужил еще и «поиск футбольных талантов», другая история.
