Юргис Кунчинас - Via Baltica (сборник)
– Ну что, хорошо развлеклись? И гонорар получила?
Она положила гостинец и влепила мне мощную оплеуху. Примирение обошлось без ссоры… Я сам на себя поразился: думаю о примирении ! Значит – влип, это уже отношения. Когда нет отношений, нет ни войны, ни мира. А тут обозначилась не только постель, и это было ужасно. Кажется, все поняла и Грасе: она, закусив губу, пыталась справиться с кашлем и глаз с меня не сводила. Сколько раз повторять, что она не была глупа? Она была злая, мстительная и мудрая. Многие были бы рады бы заиметь такого врага. Как раз такого – которому завидует все идиоты. Грасильда глубоко вдохнула, выдохнула и улыбнулась. Острая, пронзительная улыбка. Она простила. Решила показать свою страсть мне – непутевому рекруту. Я понял: успела помыться в служебном душе. Она расстегнула свой роскошный халат. Сама спустила шелковые пижамные штаны. От ее черных срамных волос у меня начиналось затмение. Черные, как антрацит. Я чувствовал, что сдаюсь, что растворяюсь в ее желании: мерзкое, глупое ощущение; может, наш лагерный шеф Клигис тоже был невинней младенца? Когда мы вовсю распалились и нам стал узок широченный матрас, на пороге возник человек в плаще воинского покроя, в мягкой фетровой шляпе, с портфелем из дефицитной кожи, в дымчатых заграничных очках– Швирмицкас! Он был не один – рядом стоял некто в военной форме с петлицами, которые я и тогда (in flagranti!) немедленно опознал: змейка, обвившая чашу. Этот был близорук и носил очки с толстенными стеклами, значит, от него не должна была ускользнуть ни одна деталь. Он глядел с любопытством, и в его облике не было ни осуждения, ни агрессии. Зато Швирмицкас дрожал. Пытался изобразить улыбку, но не мог. Стоял как вкопанный и только водил руками.
– Вот этот птенчик, товарищ майор, – он обернулся к военврачу Грачеву. – Симулирует гипертонию, не хочет служить. А эта шлюха ему всячески помогает, вы понимаете?
Грачев – фамилию я, конечно, узнал позднее – угрюмо кивнул: симулянты для этого человека не представляли особого интереса, так, серые будни. Больше ему тут не на что было смотреть – меня он запомнил, и хватит. Понадоблюсь – вызовет. Он повернулся и вышел. За ним собрался последовать профсоюзник, только не получилось. Грасе, как рысь из дупла, бросилась через всю комнату и впилась ногтями ему в лицо, брызнула кровь, о Господи!
– Это я шлюха ? Говори, я кто тебе – шлюха ? – Она раздирала его лицо, как тряпку. Он не сразу сумел схватить ее за руки, – столько крови я никогда не видел. – Отпусти! – завизжала она. – Отпусти руки, гнида. Я что-то скажу.
Он, минуту назад полный величия и уверенности, рухнул в кресло и прикрыл ладонью глаза, – кровь выступила сквозь пальцы и окрасила светлый плащ. Я сидел, привалившись к стене, и курил, курил. Все. Пес он, этот сраный Швирмицкас. Дети, жена преподает историю КПСС. Что теперь будет?
А ничего такого. Грасе промыла и обработала раны, остановила кровь.
– Я не шлюха, – сказала она спокойно. – Запомни, пожалуйста. И вот еще что. Я сотру тебя в порошок, ты ведь знаешь, это проще простого. Я слишком много знаю, коллега, ты не забыл? Ты малость пересолил, дурачок. Пойди и подумай, как теперь поладить со мной.
Гедрюте открыто и умело его шантажировала. Наконец профсоюзный лидер ушел, пошатываясь и прикрывая разодранное лицо, и а Грасильда расхохоталась – нет, стала просто ржать, как кобылка, которую вывели на весенний двор из зимнего стойла, когда она зовет за собой на воздух хрупкого жеребенка. Ее сухая, как ветка, рука легла на мое плечо. Дай закурить.
– Ты даже не знаешь, как мне легко. – Она выдохнула синеватый дым и тут же стала тушить сигарету. Представить себе не можешь. Этот жлоб вполне серьезно собирался на мне жениться! Ты, наверное, думаешь, что он как добрый самаритянин носил мне весь этот подогрев ?
Подогрев ? Ничего себе! Я знал, что это значит на русском жаргоне – тюремная передача. Для больницы тоже подходит. Но это слово странно звучало в тонких губах Грасильды. Она вся сжалась, узкое личико стало привычно злобным. Таким оно становилось, когда она с высоких трибун громила отступников и приспособленцев. На лбу выступали преждевременные морщины, но она их устраняла усилием воли. Речь Грасильды была вдохновенна и метафорична. Но теперь она говорила вполголоса:
– А как он теперь запищит… – почти мечтательно сказала она. – Как он будет пищать! Ты даже не представляешь.
Я не жаловался на слабость воображения, и все же спросил:
– А как он будет пищать?
– Жалобно. Долго. Как мышонок: пии-пии…
– Почему? Как ты его заставишь?
– Не я одна. Другие тоже. И ты. Он тебе проиграет на всех фронтах – и как человек, и как лидер, и даже как медик. Против таких я приемы знаю. Надо только пальчиком пошевелить. – Она распрямила мизинец. – Думаешь, у меня мало других знакомых?
Ничего я не думал, мне были до фени ее поклонники, весь этот электорат. Я знал одно: с маловлиятельной публикой Грасильда связываться не станет.
– Слушай, Грасе! А откуда он взял майора? И что теперь будет? – Это меня действительно занимало. – Тот теперь за меня уж точно возьмется.
– Наверное. Жаль, что ты такой неимущий. Тысяча – и тебя признают вообще ни к чему не годным. Напиши своей крале. Пусть родители продадут корову.
Я моментально дал Грасильде пощечину – на тебе, на тебе! Она сжалась, снова вся напряглась, как рысь, и уже приготовилась дать мне сдачи. Я схватил ее за руку. Обмякла.
– Не сердись. Теперь уже я перегнул.
Выписали ее ранним утром, я еще не проснулся. Читал всю ночь и мог проспать до обеда. Но меня разбудила (резко, как никогда) медсестрица Маша, а может, Даша: подъем, салага! Я еле продрал глаза. Она протянула мне трехлитровку, я с такими бегал за пивом. Теперь о пиве не было речи, я ждал, что она скажет.
– Начирикай полную, – велела мне Даша. – На анализ.
– Полную? – удивился я. – Сразу?
– Сразу не выйдет, – успокоила. – Дня за два, за три. Полную. Больше пей, больше ссы, быстрей анализы сделают. И тогда по домам.
Все ей понятно! Кому не случалось сдавать анализ мочи, но чтобы три литра? Штатский доктор, ужасаясь моему нечеловеческому давлению, проговорился:
– Тобой, парень, кое-кто очень интересуется. Ты на особом контроле. Почему три литра? Будем исследовать глазное дно. Тогда и выясним: естественное у тебя давление или, – тут он улыбнулся, – искусственное !
Конечно, искусственное! – чуть было не ляпнул я. Все усилия к черту! Наверняка есть научный метод разоблачения симулянтов – вот хотя бы глазное дно… Велено выдать три литра – и все. Еще бы: глаза – зеркало души! Но при чем тут моча? Да еще в подобных объемах? Вряд ли кто-нибудь станет со мной откровенничать. Почти пол-литра я уже нацедил. Оставалось много.
Я удивился, когда назавтра после обеда явилась Грасильда. Элегантная, в меру накрашенная. Вызвала меня из палаты, и мы не сговариваясь свернули по коридору к месту известного происшествия – красному уголку нашей больничной любви. Прибежищу искренности и мести. Но не это теперь волновало Грасильду. Она была серьезна, как смерть. Вынула из портфеля – дамского, кожаного, роскошного – конверт и сказала:
– Слушай, детка. Здесь та самая тысяча. Отдашь Грачеву, тому майору. Все остальное – не твое дело. С кем он будет делиться и прочее.
Я смотрел на нее, как чурбан.
– Будь спокоен, это не милостыня. Напишешь расписку. Отдашь, когда сможешь, тут все по-взрослому, ты меня знаешь.
Она принесла мне спасенье, но я не чувствовал радости. Взять конверт и превратился в заложника – Грасильды, Грачева, системы. Тысяча! Не знаю, видел ли я когда-нибудь столько денег. Это моя стипендия – без малого за три года.
– Грасе, откуда столько?
– Тебе что за дело? Ограбила одного старичка. Он даже не понял. Бери.
Я взял конверт. Трудно выразиться иначе: он жег мне пальцы.
– Как только придет Грачев, как только останетесь наедине – подай ему. Он знает.
– Мне проверяют глазное дно. Методом исследования мочи. Он докажет, что я….
– Он докажет, что ты негоден к военной службе.
За коробку конфет (мне ее перед выпиской оставила Грасе: бери, пригодится!) я перед ужином выпросил у кладовщицы свою одежду и, похлебав молочного супа с ломтиком серого хлеба, последний раз покурил в той палате, почирикал в большую банку (половина уже набралась), и – за дверь, запертую на ржавый, но мощный крючок. Там был госпитальный сад, темный, неприбранный. Воздух снаружи хмельной, леденящий. У меня на плече – старенькая корзина с книгами, а во внутреннем кармане куртки – конверт с десятью хрустящими сотнями: выкуп. Нечистые деньги. Столько-то майору Грачеву, столько-то еще неизвестно кому. И все. Прорва денег! Одну сотню надо по-быстрому разменять. В табачном киоске не будет сдачи. Только не торопись, укрощал я себя. Спокойно. Тихо, тихо! Мы рыцари мщенья, никому не будет прощенья! Это я напевал про себя. Любимая песня Франца. И Марка-чахоточного. Если сможем похитить красотку, то-то радости будет для всех! Я подумал: делаю величайшую глупость, но как хорошо на душе! Тихо, тихо, не спеши, тихо, тихо, не шурши! Получится, не может не получиться. Пусть все отдыхают: искусства, грасильды, армии. Будет что будет! Плевать и еще раз плевать! Сегодня смогу переночевать у себя. Да и кто меня станет искать? Призыв завершается. Там и без меня там забот по горло. «Торопись не спеша! – повторял я себе по пути к привокзальному ресторану. – Festina lente!»
