Орхан Памук - Рыжеволосая Женщина
В деревне Гудул под Анкарой, где я сыграла мать Эдипа Иокасту, на следующий же день наш шатер просто подожгли – мы едва успели его потушить. Месяц спустя в Самсуне после монолога матери Эдипа шатер, который мы установили неподалеку от одного из прибрежных рыбачьих кварталов, забросали градом камней. В Эрзуруме из-за разгневанных молодых националистов я не выходила из отеля, а шатер охраняли полицейские. Мы думали, что, возможно, провинция еще не готова к откровенному искусству, но когда в Анкаре показали нашу пьесу на крошечной сцене пропахшего ракы и кофе «Кружка Прогрессивных Патриотов», ее тотчас запретили как не соответствующую моральным устоям народа. Мне не показалось несправедливым решение судьи в стране, в которой самое распространенное ругательство мужчин начинается со слова «мать».
Эти темы мы часто обсуждали с дедом моего сына Акыном, когда мне было двадцать с лишним лет и я любила его. Мой возлюбленный наполовину с изумлением, наполовину со стыдом вспоминал, что мужчины учатся ругательствам либо в лицее, либо в армии, и со смехом повторял их мне, после этого всякий раз приговаривая: «Фу, какая гадость!», а затем начинал рассуждать об униженном положении женщин и говорил, что когда мы достигнем рая господства рабочего класса, то избавимся от всей этой грязи. Я должна была потерпеть, я должна была поддерживать мужчин, чтобы они совершили революцию. Но, пожалуйста, не думайте, что я собиралась рассуждать на тему неравенства мужчин и женщин в турецких социалистических кругах. Мои последние монологи должны были стать не только яростными, но и полными поэзии и изящества. Надеюсь, что в книге моего сына будет именно такое настроение и люди испытают эти чувства в книге, точно так же как испытывают их, когда видят меня на сцене. Именно я подала моему Энверу мысль написать книгу обо всем, что случилось с нами, и начать с его деда и отца.
Признаться, я собиралась не отправлять моего Энвера в школу, а обучать его дома самой, чтобы он не потерял свои лучшие духовные качества и человечность, особенно в первые годы школы, и чтобы он не научился всяким гадостям от других мужчин. Тургай не принимал мои мечты всерьез. К тому времени, когда наш сын пошел в начальную школу в Бакыркёе, мы уже оставили театр и зарабатывали озвучиванием набиравших большую популярность иностранных сериалов. В Онгёрен я в то время ездила только ради Сырры Сияхоглу. Хотя воодушевление юных лет и левых настроений давно прошло, мы продолжали встречаться как старые друзья. Много лет спустя именно он в Онгёрене вновь свел нас с Махмудом-устой.
Наш сын Энвер обожал истории, которые рассказывал колодезных дел мастер Махмуд-уста. Мы часто ходили вдвоем к нему в гости, в саду за его домом был устроен прекрасный колодец. После того как Махмуд-уста нашел воду в Онгёрене, он разбогател на заказах во время строительного бума и жил в достатке, так как купленные им участки быстро росли в цене. Жители Онгёрена женили его на очень красивой вдове с ребенком. Махмуд-уста усыновил мальчика и стал для него хорошим отцом. Энвер подружился с этим мальчиком, его звали Салих. Я приложила много усилий, чтобы заставить Салиха полюбить театр, однако успеха не имела. Но я составила свою собственную театральную труппу молодых актеров, которые были приятелями моего Энвера и коренными жителями Онгёрена. Увлечение театром заразительно. Большинство этих мальчиков часто бывали дома у Махмуда-усты. Махмуд-уста и в своем саду, благоухавшем жимолостью, вырыл колодец, а чтобы дети туда не упали, закрыл его тяжелой железной крышкой и повесил замок. Но я все равно выходила на балкон второго этажа, обращенный к саду, и кричала детям: «Не подходите к колодцу!» Ведь обычно то, о чем повествуют старинные сказки и легенды, с вами случается в реальности.
Я помогла вытащить Махмуда-усту из колодца. Вечером накануне мой любовник-лицеист, выпив ракы, неумело занялся со мной любовью, оставив меня в положении (такое мы оба себе даже и представить не могли), а после поведал, что уста слишком сильно притесняет его, что теперь он хочет вернуться домой, к матери, что не верит в то, что в колодце появится вода, и остается в Онгёрене не ради колодца, а ради меня.
На следующий день я увидела, что он торопливо бежит на привокзальную площадь с маленьким чемоданом в руках.
Я очень расстроилась, потому что поняла, что, по всей вероятности, никогда больше не увижу Джема. Он очень мало рассказывал мне о своем отце, возможно, потому, что уже тогда что-то почувствовал. Мы собирались уехать на следующем поезде, но я не смогла понять, почему Джем ни с того ни с сего внезапно покидает Онгёрен, как преступник. За вечер до того Тургай привел в шатер Махмуда-усту, который очень уважительно и тихо смотрел пьесу. Наши знали, что помощник мастера Али перестал работать – его хозяин, заказавший колодец, отказался платить. Когда я рассказала своим о подозрительном бегстве другого подмастерья, они забеспокоились и отправили Тургая на холм, пропустив наш поезд. Затем мы все вместе, как в старых сказках, пошли к колодцу и вытащили Махмуда-усту в полубессознательном состоянии, опустив туда Али.
Мастера отвезли в больницу. Впоследствии мы услышали, что Махмуд-уста снова принялся копать колодец, не успела толком его ключица срастись. Кого он взял в подмастерья, кто стал ему помогать – эти подробности нам так и не удалось узнать, потому что наш театр покинул Онгёрен. Мне хотелось забыть, что там я провела ночь с сыном своего возлюбленного. Мне еще не исполнилось тридцати пяти лет, но я уже хорошо знала, какими гордыми и слабыми бывают мужчины и какой индивидуализм сидит у них в крови. Я знала, что они способны убить и своих отцов, и своих сыновей. Если отцы убьют своих сыновей, если сыновья убьют своих отцов, то для мужчин это означало стать героями, а мне, женщине, оставалось только рыдать. Возможно, мне следовало уехать куда-то далеко, забыв обо всем, что я знаю.
По мере того как Энвер рос и по мере того как становилось ясно, что ни его глаза, ни его брови, ни, в особенности, его нос не похожи на глаза, брови и нос Тургая, я начала думать, что отцом моего сына является мой любовник-лицеист. Интересно, думал ли об этом Тургай?
Отношения Энвера и Тургая никогда не были хорошими. Всякий раз, когда Тургай смотрел на нашего сына, он наверняка думал, что я раньше жила с его старшим братом, а до того еще и с женатым мужчиной. Откровенно он мне об этом не говорил, но я все это чувствовала. Мои рыжие волосы, хоть и об этом он молчал, тоже его раздражали, потому что напоминали ему обо всем этом. Я прочитала Тургаю несколько страниц из французских и английских пьес и романов, которые мне удалось найти и в которых рассказывалось, что на Западе рыжеволосая женщина обычно была яростной, неуемной скандалисткой, но он не принял все это во внимание. В одном женском журнале мне попалась статья, перепечатанная из какой-то европейской газеты, под названием «Женские типы глазами мужчин». Под красивой репродукцией портрета рыжеволосой женщины было написано: «темпераментная и загадочная». Ее губы, ее вид очень напомнил мне меня саму. Я осторожно вырезала эту репродукцию и повесила на стену, но муж не обратил на нее никакого внимания. Несмотря на все свои левацкие и интернационалистские замашки, муж мой в душе был самым обычным турком. В нашей стране, с его точки зрения, рыжие волосы означали, что у женщины по тем или иным причинам было слишком много мужчин. К тому же если женщина сознательно красит волосы в рыжий цвет, то она и сознательно выбирает для себя роль шлюхи. Профессия театральной актрисы лишь немного облегчала мою вину.
Так что в те годы, когда мы занялись озвучкой, мы с Тургаем постепенно отдалились друг от друга. Мы жили в Бакыркёе, в квартире, доставшейся Тургаю от отца. Муж занимался озвучиванием рекламы и постоянно находил другие подработки. Я знаю, что такое растить ребенка, ожидая отца, который либо приходит очень поздно, либо не приходит совсем.
Так что мы стали очень близки с Энвером. Я наблюдала, как развиваются его чувствительная душа и чуткое сердце и каким разным он может быть. С той ясностью, с которой я видела его страхи, его молчание, его настороженность, я чувствовала и его гнев, одиночество и утрату надежды. Мне нравилось прикасаться к бархатным рукам, ногам и шее моего малыша, и, с удовольствием наблюдая, как он растет, как становятся больше его плечи, уши, детородный орган, я гордилась тем, как происходит обогащение его разума, логики и фантазии.
Иногда мы очень здорово проводили время, весь день болтали и шутили, играли дома в прятки, разгадывали ребусы, вместе ходили на рынок, а иногда на нас сваливалась тоска и одиночество, и нам обоим делалось страшно, тоскливо, и мы оба уходили в себя. В такие минуты я понимала, как сложно сблизиться с другим человеком, проникнуть к нему в душу. К тому же этим человеком оказывался мой сын Энвер – тот, кого я любила в жизни больше всех. Взяв его за руку, я показывала ему улицы, дома, картины, парки, море, корабли – словом, весь мир. Насколько мне хотелось, чтобы он играл на улицах со своими товарищами в Бакыркёе, а позднее и в Онгёрене, чтобы он, падая и поднимаясь, научился себя защищать, настолько же мне хотелось, чтобы он держался подальше от бессовестной шпаны и не стал одним из тех мужчин, которые позволяют себе скабрезности в нашем театральном шатре.
