Орхан Памук - Рыжеволосая Женщина
Прежде я была не театральной актрисой, занятой созданием назидательных образов из старых сказок и легенд, а довольной жизнью яростной социалисткой, исповедующей современные взгляды уличной комедианткой. После трехлетней тайной связи меня бросил мой возлюбленный, женатый красавец и революционер, старше меня на десять лет. А ведь мы были так романтично настроены и так счастливы, когда вместе взволнованно читали революционные книги! По правде, я и злилась на него, и признавала его правоту, потому что наши тайные отношения всплыли наружу и из нашей ячейки в них не сунул свой нос только ленивый. Все говорили, что всё это приведет к ревнивым разборкам, что кончится это всё для нас очень плохо, но вдруг в 1980 году произошел очередной военный переворот. Некоторые ушли в подполье, некоторые бежали на лодках в Грецию, а оттуда в Германию, где получили политическое убежище. Попавшиеся властям оказались в тюрьме под пытками. Мой возлюбленный Акын в тот же год вернулся к себе домой, к жене и ребенку и к своей аптеке. А Турхан, на которого я злилась за то, что он положил на меня глаз и порочил моего возлюбленного, понимал, как я страдаю, и начал очень хорошо заботиться обо мне. Так что вскоре мы поженились, решив, что это будет очень хорошо для нашей «Революционной родины».
Но мой муж все никак не мог забыть, что я некогда любила другого мужчину. Ему казалось, что из-за этого он теряет авторитет, но при этом не обвинял меня за мое легкомыслие. Правда, и мой возлюбленный Акын был не из тех, кто быстро влюбляется, но и быстро забывает. Поэтому он стал тяготиться общением с прежними товарищами. Ему казалось, что ему начали говорить двусмысленности и высказывать колкие намеки в неподходящих ситуациях. Вскоре он обвинил товарищей по ячейке «Революционная родина» в бездействии и уехал в Малатью, чтобы организовывать вооруженную борьбу. Я не буду рассказывать о том, как тамошние граждане, которых он пытался расшевелить, донесли на этого смутьяна и как был убит мой муж, в очередной раз попав к жандармам.
Эта вторая потеря, произошедшая за короткое время в моей жизни, заставила меня охладеть к политике. Иногда я говорила себе, что, может, стоит вернуться домой, к матери и к отцу-пенсионеру, бывшему некогда губернатором, но я не могла на это решиться. Если бы я вернулась домой, мне бы пришлось признать свое поражение и забыть о театре. Но теперь мне также было очень трудно найти труппу, которая приняла бы меня в свои ряды. Тем более что мне хотелось заниматься не политизированными уличными представлениями, а самим театром.
В конце концов я вышла замуж за младшего брата моего мужа, совсем как в османские времена, когда жены воинов, не вернувшихся с очередной войны, выходили замуж за их братьев. Именно я предложила Тургаю, когда мы поженились, создать бродячую драматическую труппу. Так что поначалу наша семейная жизнь была неожиданно счастливой. После того как я потеряла двоих мужчин, молодость и чистота Тургая были доказательством его надежности. Мы начали ездить и ставить наш шатер зимой по большим городам, таким как Стамбул и Анкара, выступать в помещениях «левацких» организаций, в комнатах для собраний, которые даже отдаленно не напоминали сцену, а летом – в небольших городках, куда нас приглашали наши друзья, в военных гарнизонах, неподалеку от недавно построенных фабрик и заводов. Встреча двух рыжеволосых женщин за одним столом произошла на третий год таких переездов. За год до того я выкрасила волосы в рыжий цвет.
На самом деле я не очень долго размышляла, прежде чем приняла подобное решение.
– Я хочу изменить цвет волос, – сказала я, оказавшись как-то днем в Бакыркёе у квартальной парикмахерши средних лет, но тогда у меня не было никаких идей по поводу будущего цвета.
– Вы шатенка, вам пойдет рыжий.
– Ну тогда и покрасьте мне волосы в рыжий, – тут же решилась я, – так будет хорошо.
Получилось очень вызывающе, но в моем окружении никто не возражал, а прежде всего мой муж Тургай. Может быть, все решили, что я готовлюсь к новой пьесе. Я также замечала, что все объясняют мой новый рыжий цвет тем, что я пережила одну за другой две горькие любовные истории. В то время ко мне все относились снисходительно, что бы я ни сделала.
Однако по реакции окружающих я постепенно поняла, что означает мой поступок: подлинник и подделка – это любимые темы турок для разговоров. После горделивого ответа той рыжеволосой женщине я начала покупать хну на рынке и краситься сама.
Я уделяла большое внимание юным лицеистам, искренним и впечатлительным студентам, страдавшим от одиночества солдатам, захаживавшим в наш театральный шатер; я искренне открывала себя навстречу их чувствительности и фантазии. Они намного быстрее взрослых мужчин замечали тона красок, что подделка, а что – настоящее, что – искренние чувства, а что – обман. Если бы я сама не выкрасила себе волосы хной, то, возможно, Джем бы меня и не заметил.
Я заметила его потому, что он заметил меня. Красотой он напомнил мне своего отца, поэтому мне очень нравилось на него смотреть. Потом я обратила внимание, что он увлекся мной и смотрит в окна дома, где мы остановились. Он был очень стеснительным, и, наверно, это тоже произвело на меня впечатление. Меня пугают развязные мужчины. У нас таких слишком много. Так как развязность заразительна, я иногда чувствую, что задыхаюсь в этой стране. Почти все они хотят, чтобы и вы стали развязной. А Джем был вежливым и робким. Я поняла, кто он, в тот день, когда он пришел в театр посмотреть на пьесу, а потом гулял со мной по привокзальной площади и рассказал о себе.
Я была поражена, но краешком сознания, оказывается, давно догадывалась, кто он. В театре я научилась понимать, что те события, что кажутся случайными, на самом деле имеют скрытый смысл. Не было простой случайностью то, что и мой сын, и его отец хотели стать писателями. Также не случайно и то, что тридцать лет спустя мой сын здесь, в Онгёрене, встретился с отцом. Не случайно и то, что мой сын страдал от отсутствия отца, как и его отец. Не случайно и то, что после того, как я много лет проплакала на подмостках, я превратилась в женщину, которой пришлось в жизни плакать на самом деле.
После военного переворота 1980 года мы изменили манеру представления, чтобы не навлечь на себя беду. Для привлечения публики в шатер я взяла себе в качестве коротких сценок сентиментальные фрагменты и диалоги из «Месневи»[18], из старинных суфийских притч и сказок, из «Хосрова и Ширин», из «Керема и Аслы»[19]. Но самого большого успеха мы добились монологом женщины, взятым из истории о Рустаме и Сухрабе, который предложил один старинный приятель-сценарист, писавший мелодрамы для «Йешильчама».
Все те развязные мужчины, которые, с восхищением посмотрев на то, как я танцую танец живота, предавались сексуальным мечтам (самые бесстыжие из них кричали: «Раздевайся! Раздевайся!»), после того как я на сцене в образе Тахмины, матери Сухраба, принималась оплакивать смерть сына, внезапно погружались в глубокое и пугающее молчание.
А между тем я начинала плакать сначала тихонько, а потом принималась рыдать изо всех сил. Когда я плакала, я ощущала свою власть над толпой и чувствовала себя счастливой оттого, что посвятила жизнь актерскому делу. Пока я стояла на сцене в длинном красном платье с разрезами, в старинных украшениях, металлических браслетах и поясе и плакала, предаваясь материнским страданиям, я чувствовала, как зрители, сидящие в зале, дрожат, глаза их увлажняются и их охватывает раскаяние. Я понимала, что провинциальные молодые мужчины отождествляют себя, сами того не замечая, не с сильным авторитарным Рустамом, а с его сыном Сухрабом. Когда они начинали за него болеть, я чувствовала – на самом деле они проливают слезы из-за своей будущей смерти.
Я также видела, что очень многие мои поклонники, переживая все эти страдания, заглядываются на мои губы, на мою шею, на мою грудь, на мои ноги и, конечно, на мои рыжие волосы. Всякий раз, когда я склоняла голову, всякий раз, когда делала горделивый шаг, всякий раз, когда я смотрела на зрителей, я видела, что мне удавалось обратиться и к их разуму, и к их чувствам, и воззвать к их молодости, но эти прекрасные моменты я переживала нечасто. Иногда какой-нибудь молодой человек принимался громко всхлипывать, и это увлекало за собой остальных. Вдруг кто-то другой начинал аплодировать, между зрителями вспыхивала ссора. Несколько раз я видела, как толпа в нашем шатре теряла разум, схватывались между собой те, кто рыдал в голос, и те, кто плакал тихонько, те, кто аплодировал, и те, кто бранился, те, кто вскакивал и кричал, и те, кто молча сидел и смотрел. Почти всегда мне нравилось это волнение и возбуждение, я жаждала его, но в то же время боялась силы толпы.
Через какое-то время я уравновесила образ Тахмины. Я стала тихонько плакать за кулисами во время сцены, в которой пророк Ибрагим готов расправиться с собственным сыном, чтобы доказать покорность Аллаху, а потом в этой же сцене появлялась в роли ангела с барашком в руках. Затем я переписала для собственного монолога речь матери Эдипа – Иокасты. История о том, как сын по ошибке убил своего отца, особенных эмоций у зрителей не вызывала, но ее идея воспринималась с интересом. Наверное, этого было бы достаточно. Возможно, мне не стоило рассказывать то, что сын возлег со своей рыжеволосой матерью. Сегодня я могу сказать, что это навлекло на меня несчастья. А Тургай предупреждал меня. Но я не слушала ни его, ни разносчика чая, который возмущался на репетициях: «Сестрица, что это такое ты показываешь!», ни режиссера Юсуфа, который время от времени вздыхал: «Мне это совершенно не нравится».
