Харви Джейкобс - Американский Голиаф
Слепой потерял зрение в пять лет, когда у него наглазах плуг разрезал на две симметричные половинки его щенка.
Глухая девушка в три года переболела оспой. Чтобы облегчить, как думали родители, последние часы своей малышки, они передвинули ее кроватку к себе в комнату. Последними звуками, которые уловили пылавшие уши девочки, стало рычание и стоны чудовища, явившегося, по-видимому, ее убить.
Хромой солдат держался вдалеке от крупных сражений и вернулся с войны целым и невредимым. Ноги отказали ему в тот миг, когда отец читал газетный очерк о подвигах павших героев.
Горбуна скрутило время. В тишине шатра он не сводил глаз с каменного человека, вспоминая те безмятежные дни и сладкие ночи, что никогда уже не вернутся.
Парад бесконечен. Один с белыми глазами. Второй с забитыми ушами. Третий с перекрученными ногами. Четвертый – окостенелый мечтатель. Тушки светлячков, но без свечей. Явились красть у меня свет. Берите, что вам надо, и пошли к черту!
Слепой выкатился из шатра прежде времени, целуя цветы и вопя, что видит.
За ним бежала глухая девушка, она слышала его смех и дикие вопли.
За ними ковылял молодой солдат, толкая перед собой пустую коляску.
Не изменился только скрюченный, но его жалкий вид был оставлен толпой без внимания.
Александр машинально махнул рукой, приглашая следующую группу, но никто не пошевелился. Только через минуту до него дошло, что случилось. Слепой поцеловал мальчика, и Александру стало страшно. Уронив рулон билетов, он схватил коробку с деньгами и бросился к дому.
Берта Ньюэлл смотрела в окно.
– Уильям, – окликнула она занятого цифрами мужа, – кажется, с нас хватит. Срочно посылай за Джорджем.
Когда Барнаби Рак добрался до фермы Ньюэлла, публика пребывала на седьмом небе. Узнав причину, он кинулся искать спасенных, чтобы взять у них интервью.
– А как же я? Мне теперь еще хуже, чем раньше! – орал на репортера старый горбун. – Я зря сюда ехал. Так и запишите.
– Сэр, – сказал ему Барнаби, – мне как-то рассказали историю: двое несчастных явились к источнику святой Бернадетты.[36] Один был парализован из-за хронического артрита, и его принесли на носилках. Он истово верил в Бога и держался одной лишь верой. Второй был закоренелым атеистом, жертвой ревматизма, к святыне его прикатили на коляске правоверные друзья. Обоих подняли ипогрузили в священные воды. Сомневающийся атеист вышел из купальни совершенно здоровым. Верующий, оставшись при своем параличе, принялся горько жаловаться священнику на несправедливость Господа. «Возрадуйся, – отвечал священник, – ибо твои благословенные носилки обрели новые рукояти!»
Горбун замахнулся клюкой на Барнаби, но тот успел увернуться от прямого контакта.
Было уже почти пять часов вечера, когда Барнаби Рак получил аудиенцию у исполина. Осеннее солнце быстро гасло. Чтобы добавить света, Чурба Ньюэлл зажег в шатре составленные кругом свечи. Вместе с Барнаби туда вошла немолодая пара из Скенектеди и плотная дама из Буффало. Парамолча держалась за руки. Дама из Буффало склонилась над оградительной веревкой, чтобы на счастье потереться ладонью о каменного человека.
– Прям тебе песик мяконький, – проворковала она. – Или мишка меду обкушался. Поди теперь знай, чего там у кого за сарайкой зарыто.
Барнаби изучал каменного кудесника так же, как рассматривал бы труп на месте преступления, – отгородившись от собственных чувств. Он сравнивал его с рисунком, который успел купить у работавшего в толпе художника. Сходство было удовлетворительным, детали совпадали, однако по сути модель и ее образ не имели ничего общего. В переменчивом потоке света и тени исполин точно спал беспокойным сном. Боль в теле, покой в лице схлестывались, как яростная волна с безмятежным берегом.
Обнявшаяся пара танцевала без музыки вальс.
– Прелесть какая! – проворковала дама.
Барнаби казалось, что труп тянется к нему, собираясь схватить, подтащить поближе, заставить коснуться своей холодной кожи.
– Может, потанцуем? – предложила дама из Буффало. – Если вы не против.
Барнаби уступил, радуясь ее теплу.
Десять минут истекли, Барнаби вышел из шатра и стал наблюдать за толпой. Чудес в этот день больше не было, но после того благословенного мига многие больные стали говорить, что им лучше. Отвергнутые винили себя самих.
Есть во мне то, о чем я не знаю?
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 26 октября 1869 года
Эксклюзивно «Нью-Йоркскому горну»: Кардифф, Нью-Йорк, 25-го числа сего мес.
Дожидаясь транспорта в крошечную деревушку живописного округа Онондата, ваш репортер решил скоротать время в унитарной церкви гордого города Сиракьюса. Темой проповеди преподобного С. Р. Калторпа стал окаменевший исполин, весть о котором взбаламутила всю округу, – пастор опровергал мнение, будто найденный объект является фоссилизированным человеком ни больше ни меньше как библейского происхождения.
Добрый священник ссылался на очевидные и не раз упоминавшиеся признаки наслоений в этом каменном трупе и указывал на серию искусных сколов, которые могут быть сделаны опытным скульптором, но никогда – самой природой. Преподобный отметил, что все конечности на месте, вплоть до последнего пальца, и что порез на запястье наводит на мысль о дрогнувшей руке художника.
Вот что сказал доктор Калторп:
– Во всем Древнем мире одна лишь греческая художественная школа способна была воспроизводить человеческое тело с такой точностью. Я не видел ни египетских, ни ассирийских скульптур, которые хотя бы приближались к сему анатомическому правдоподобию. Значит, художник либо принадлежал к некоему высокоцивилизованному обществу, ныне полностью исчезнувшему с этого континента, либо происходил из французской колонии, занимавшей Салину, Помпейские холмы и Лафайетт. В противном случае остается лишь одна гипотеза – грандиозная фальшивка. И приходится с сожалением признать, что скульптор, на нее решившийся, обязан был обладать величайшей гениальностью, отягощенной немыслимой дерзостью. Но что же стремился передать своим творением художник, тоскующий о погибшей цивилизации? Если он знал об открытии Америки норманнами, он мог держать в мыслях исполинского Эрика либо Гарольда, пронзенного отравленной индейской стрелой; тело его умирает, но сильный дух по-прежнему управляет лицом, которое столь мужественно улыбается смерти. Сквозь черты сияет слишком ясный ум, возразите вы, на что скульптор, возможно, ответил бы, что закрытым глазам исполина предстало пророческое видение: землей, в которую он вот-вот упадет замертво, будут некогда владеть люди его расы.
Прав преподобный Калторп в том, что извлеченное из земли – статуя, или это, как утверждают многие ученые наблюдатели, подлинная окаменелость? Я могу сказать лишь одно: сегодня вашему репортеру выпала честь стать свидетелем не одного, не двух, а целых трех чудесных исцелений; они бросают вызов сему толкованию и явно не под силу никакому камню, будь то самый лучший каррарский мрамор.
Слепому мужчине дан острый взгляд. Глухая женщина стала слышать. Искалеченный воин отбросил инвалидную коляску. Радость зрения, наслаждение песней, дар движения – все это возвращено людям в присутствии человека, ставшего камнем!
Кардифф погружен в тишину, что естественно после подобного потрясения. Церковь нынче ночью полна верующих, которым претит сама мысль о сне. Они молятся, и они поют, они исступленно машут флагами, их экстаз заразителен. Способен ли обычный человек устоять перед такими событиями и очевидными последствиями? Ваш репортер, как и все, кто сделан не из камня, присоединился к этим людям с благоговением и признательностью! «Земля, где погибли наши отцы, Тебе я песнь пою!»[37]
– Это Рак? – спросил Джон Зипмайстер копировальщика. – Поклянись, что оно пришло по телеграфу, мелкий ублюдок, а не то я зажарю на сковороде твою печень.
Лафайетт, Нью-Йорк, 28 октября 1860 года
Отворив дверь, миссис Ильм почувствовала, как упало сердце. Сверху вниз на нее смотрел черными горящими глазами огромный мужчина. Эти угли прятались глубоко в черепе, само же лицо скрывал куст белой бороды. На незнакомце была черная шляпа с широкими полями и длинный черный шелковый плащ. С ушей свисали седые локоны. В руках он держал матерчатый саквояж, расшитый оливковыми деревьями, и бумажный пакет, воняющий рыбой. Миссис Ильм решила, что, замаскировавшись под снежного человека и нарядившись как пугало, за ней явилась сама смерть.
– Доброе утро, мадам, – сказал гость с ужасным акцентом. – Не здесь ли резиденция Аарона Бапкина?
– Бапкин снимает у меня комнату, – ответила миссис Ильм. – И что с того?
– Будьте добры, я хотел бы с ним повидаться. Меня зовут Исаак Бапкин. Я его дедушка. Он меня не ждет, так что, когда будете говорить, что это я, говорите медленнее. Он будет поражен.
