Сара Груэн - У кромки воды
– Предупреждаю прямо сейчас: сегодня я грести не буду, – сказал Хэнк. – Не уверен, что и ходить-то смогу.
– Я тоже, – отозвался Эллис, закрывая лицо рукой.
Они посидели несколько минут в тишине, не шевельнувшись даже тогда, когда Анна поставила перед ними две чашки слабого чая.
Она посмотрела на них, потом покачала головой и перевела взгляд на меня.
– Сейчас принесу ваш чай, – сказала она. – Он еще заваривается.
Когда она ушла, Эллис произнес:
– Я тут подумал, может, мы отработали этот наблюдательный пункт.
Он не поднял голову и не открыл глаза.
– Хм, – ответил Хэнк. – Очень может быть.
– Может, устроим выходной и, так сказать, перегруппируемся.
– Думаю, ты прав, – сказал Хэнк.
– Тогда приступим попозже, хорошо?
– Именно, – ответил Хэнк.
Он кое-как встал на ноги, покачался пару секунд и побрел к лестнице.
Эллис потянулся за ним.
– Слушай, может, похмелимся?
– Не помешает, – сказал Хэнк.
Анна принесла чашку крепкого, сладкого чая и вернулась в кухню. Я залпом выпила его, собрала вещи и направилась к двери.
– И что это вы задумали? – спросила Анна, появляясь у меня за спиной. – Я как раз хотела готовить вам завтрак.
– Простите. Мне нужно… уйти отсюда, – ответила я.
– Они поднялись к себе, да?
Я кивнула.
Она поцокала языком.
– Вот безмозглые. И куда вы пойдете?
– Подумала, может, поднимусь до Крег-Гэрева и посмотрю господский дом.
– Туда нельзя!
Меня поразил ее тон.
– Я просто хотела глянуть издали.
– Туда нельзя, если не хотите, чтобы вас убили! Там теперь военное училище, и учатся солдаты с настоящими патронами! Я сколько раз видела, как трассирующие пули в небе летят, когда корову доила.
– О, – сказала я. – Я не знала. Тогда я, наверное, просто погуляю.
Анна успокоилась:
– Прямо минуточку подождите, я серьезно – нечего от меня бегать.
Через пару минут она вернулась. Протянула мне зонтик и вложила в руку бумажный сверток.
– Там сэндвич с тушенкой, и я немножко хлеб бульоном полила. Вам надо поправиться. И не забудьте, что я сказала про поместье. Потому-то в городе зеленых беретов и не видно. Даже мужчин не пускают туда-сюда ходить; кроме Энгуса, ясное дело, но он здешние места знает как свои пять пальцев.
На улице я чувствовала себя такой же потерянной, как дома, но мне нужно было, чтобы меня и мужа разделяло какое-то физическое расстояние.
Мы и дома не чурались алкоголя, но теперь они с Хэнком пили возмутительно много – опасно много, – и я снова начала думать о том, что будет, если они так и не найдут чудовище.
С Хэнком-то, конечно, все будет хорошо, но Эллис мог все потерять. Даже если ему удастся каким-то образом вернуть репутацию в обществе, я не была уверена, что хочу и дальше оставаться частью его жизни, понимая, что весь мой брак, казавшийся мне в спасением, был просто красивой ложью, ширмой.
А он был прекрасен: я жила в дивных домах, каталась на дорогих машинах, пила только лучшее шампанское. У меня был полон шкаф модных платьев и мехов. Жизнь состояла из пробуждений в полдень, встреч с Хэнком и Эллисом, переходов от коктейля-чтобы-проснуться к коктейлю-перед-выездом и рюмочке-на-ночь, танцев и вечеринок до утра – а на следующий день все начиналось сначала. Она была полна роскошных уборов и сверкающих побрякушек, из-за которых я не видела, что в ней ничто не было настоящим.
Учитывая, как я росла: почему я не видела, что все это – лишь притворство?
Влюбленность общества в мою хрупкую мученицу-мать внезапно кончилась, как только мне исполнилось тринадцать, когда она оставила на столе моего отца прижатую стеклянным пресс-папье записку, извещавшую, что мать сбежала с мужчиной по имени Артур.
Семь недель спустя, когда Артура с помощью общественного давления и пары мощных поворотов финансового винта убедили вернуться к жене, моя мать тоже приползла домой. У нее не было выбора. Хотя деньги и пришли в семью по ее линии, мой дед не оставил ей права ими распоряжаться.
Отец почти насовсем удалился в свой кабинет, он даже ел там, из-за чего мне приходилось иметь с ней дело в одиночестве.
Она повадилась лежать в постели и рыдать; эти рыдания я едва выносила. Она была уверена, что это с ней обошлись несправедливо, ее переполняло возмущение: то, что Артуру не хватило рыцарственности и отваги, представлялось ей непостижимым. Она могла бы счастливо жить с ним даже в пещере, так страстно любила, а он просто взял и отшвырнул ее.
Когда мать обнаружила, что почтальон приносит обратно толстые письма, которые она ежедневно посылала, а отец сжигалет их, так и не открыв, она пришла в жуткое бешенство.
Она была в ярости, что Артур даже не потрудился читать строки, которые она писала с такой болью. Она злилась на моего отца за то, что он ее совершенно не понимает, а еще, как это ни невероятно, за то, что он тоже не читал этих писем. Писем, которые, как она была убеждена, могли настолько тронуть любое наделенное душой человеческое существо, что ее бы сразу простили. И особенно зла она была на Джун, жену Артура, за то, что та позволила бывшим друзьям моей матери встать на свою сторону и утешать себя.
Когда у нее ничего не вышло, она стала писать Джун, предупреждая, что Артур – человек безответственный и неверный, что он обольстил мою мать и был виновен в ее падении. Она и Джун обе были обмануты. Неужели Джун не видела, как схожи их положения? Эти письма тоже возвращались нераспечатанными.
В мгновение ока моя мать превратилась из всеобщей любимицы в изгоя. Превращение было необратимо, но она не могла это принять. Она появлялась на светских мероприятиях, судя по всему, пытаясь убедить всех, что осталась все той же отважной, стоической, трагической Вивиан, но ни одна женщина с ней не разговаривала, а ни одному мужчине это не позволялось.
Такая несправедливость, особенно после того, как она узнала, что Артура общество приняло обратно, окончательно ее добила. Она желала моему отцу смерти, проклинала себя, сулила ему адские муки за то, что он запер ее, лишив того, что принадлежало ей по праву. Она проклинала слуг и уволила экономку, заподозрив в ней шпионку отца; отец немедленно нанял эту женщину снова. Она даже меня проклинала, ведь если уж мне суждено было испортить ей фигуру и заточить в лишенном любви браке, я, по крайней мере, могла бы родиться мальчиком.
Мать оказалась по большей части привязана к дому, и я стала ее невольной наперсницей. Она постоянно нуждалась в утешении. Не увядает ли ее красота? Не обвисла ли шея? Потому что есть такая хирургическая операция, «подтяжка», которая обращает время вспять. Как, по-моему, ей она нужна? По-моему, ей это было не нужно, но она поехала в Нью-Йорк и все равно ее сделала. Вернулась она с туго натянутым лицом и, что было тревожнее, массой планов относительно улучшения меня.
Такая жалость, что я не унаследовала ее нос, но есть такая операция, с помощью которой можно это исправить. Я пререкалась и была слишком нервной, но на это тоже имелась операция. Очень простая, всего лишь маленькое изменение в лобной доле мозга. Через час я уже выйду из больницы и буду намного, намного счастливее. Во всех лучших семьях такое делают. А если это не поможет, во Франции теперь есть очень перспективное лечение электричеством. Просто у нее душа болит видеть, как я несчастна, тем более что это можно вылечить.
Я недостаточно внимания уделяла волосам, но это мог исправить перманент. Я была недостаточно стройной, но это, увы, быстро исправить не получилось бы. Мне следовало брать вилкой кусочки не больше трех горошин или маленького среза моркови за раз. Две трети блюда нужно было оставлять на тарелке и никогда не есть на людях.
Она регулярно меня взвешивала и обнимала, чтобы проверить, стала ли я тоньше. Этих мимолетных мгновений нежности было достаточно, чтобы я продолжала пить по утрам «тоник» из яблочного уксуса и есть как можно меньше, хотя иногда меня охватывал жуткий голод, я пробиралась ночью на кухню и съедала целую буханку хлеба. Однажды я съела фунт чеддера, стоя над кухонной мойкой.
Несмотря на редкие срывы, за два года я выросла на четыре дюйма и потеряла пять фунтов. У меня торчали хребет и тазовые кости, а шея, как говорила мать, была самой элегантной в Филадельфии.
Я отчаянно хотела сбежать. Все мои ровесницы уже были в пансионах, но мать заявляла, что не переживет разлуки со мной ни на день, хотя я не видела ее ни разу, пока она была с Артуром. У меня совсем не было друзей. Отец на меня и смотреть не хотел, а мать не сводила глаз.
Однажды я вырвала страницу из телефонного справочника и нашла адрес детского приюта. Оглядываясь назад, я понимала, что выйти из такси в дорогой одежде и объявить матери-настоятельнице, что я сирота, было не самой удачной идеей. Меня, разумеется, вернули восвояси, после чего я стала в буквальном смысле пленницей в нашем доме: слугам был отдан строжайший приказ не выпускать меня наружу и сообщать матери, если я попытаюсь выйти. Волноваться им было не о чем. Мне было некуда идти.
