Жан-Мари Гюстав Леклезио - Женщина ниоткуда (сборник)
Я бесовское отродье. Это она так сказала, Шеназ Баду, вторая жена Дерека Баду, мать Абигайль Баду. Поэтому я и люблю огонь. Языки пламени танцуют в узком подвале, взлетают вверх, пробегая по грязным стенам красивыми оранжевыми отблесками. Пластмассовые мусорные баки расплавляются, текут по полу кипящей массой, я никогда не видела извержения вулкана, но это, должно быть, что-то похожее. Я появилась на свет от изнасилования, я уцепилась за матку женщины, которую принудили, я как щенок суки, на которую пес накинулся в подвале, где не было ничего, кроме свечи и матраса на полу. Я плод ярости, ревности и лицемерия. Меня породило зло, я не знаю, что такое любовь, я знаю только ненависть.
Мне казалось: все произошло из-за слов, которые я услышала в нашем доме в Такоради, когда поднялась по лестнице к доносившемуся через дверь голосу этой женщины, говорившей, повторявшей, что я бесовское отродье. Я присела на корточки, ближе к замочной скважине, и, как суфлер в театре, подсказывала ей слова, а она плаксиво-пронзительным голосом их повторяла, ну совсем как в нашем театре, когда Хаким заставлял меня репетировать, а я – Будур, переодевшаяся мужчиной, чтобы пройти через пустыню и приблизиться к человеку, которого люблю, который станет моим любовником, моей любовью.
Теперь я знаю все. Незачем мне что-либо объяснять. Я сложила вместе частички головоломки, кусочки разорванной бумаги, на которой написана фраза, излагающая всю мою историю. Я все восстановила и теперь хорошо представляю себе свою жизнь. Все началось там. Пусть мне не дурят голову, все началось там, на пляже в Такоради. Моя мать носила меня на берегу моря. Я слышала шум волн. Тогда во мне не было зла, потому что я еще не родилась. Я плавала в узком животе матери, и она меня проклинала, потому что я давила ей то на мочевой пузырь, то на легкие. Если бы ее вырвало мной, она бы освободилась. Я была плодом зла. Но у нее в животе я слушала умиротворяющий шум волн, я бы хотела никогда не родиться, навеки остаться в безопасной подводной пещере, вдалеке от света, вдалеке от мести. Она меня не хотела. Когда я родилась там, в Африке, она меня бросила. Она не хотела кормить меня своим молоком, отдала меня монахиням, чтобы за мной пришел мужчина. Она не оставила записки с моим именем и фамилией, их выбрала африканская монахиня, которая выхаживала меня, поила козьим молоком, потому что я не переносила коровьего. Во всем этом не было ни драм, ни страданий. Одна пустота. Мной занимались, меня носили на руках африканки. Потом меня взял к себе отец, но так, как берут щенка или котенка, – не зарегистрировав в консульстве, не дав мне своей фамилии. И это осталось как невидимый след у меня на лице, как странная складка в животе. Под пупком у меня шрам, я всегда считала, что в детстве обожглась, случайно опрокинула кастрюлю с кипятком. И в сердце – какой-то провал, через который проник злой ветер. Он-то и нашептывал Шеназ те слова, которые я слышала, сидя на корточках под дверью.
Огонь пляшет, урчит, растопленная пластмасса мусорных баков течет по полу, от дыма у меня перехватывает горло, кружится голова, я еще могу говорить, поворачиваться, бормотать свои слова, как старый Яо, слова, которые согнут тела, будут их пытать, делать совершенно беспомощными. Отчаянный писк крыс, бьющихся в агонии на старых пальмах.
Я в больнице. Не знаю, чем все кончилось. Сторож культурного центра поднял тревогу, и Хаким вызвал пожарных. Огонь был тот еще! Расплавленные мусорные баки громоздились на полу, как колоссальные куски жвачки. Хаким выразил свое впечатление так: «Все это желтое и зеленое[39] на фоне бетона – ты создала настоящее произведение искусства!» Перед полицейскими он пытался меня выгородить: «Бедненькая, она почувствовала, что где-то горит, хотела потушить, но наглоталась дыма и потеряла сознание, понимаете?» Все понимали, дураков нет, бутылка из-под уайт-спирита каким-то чудом уцелела. Сейчас полная тишина, тишина перед сведением счетов. Мне это хорошо известно, у Баду всегда бывало так перед началом войны. Я получила хорошее воспитание.
Меня поместили в одноместную палату с желтыми стенами и зарешеченным окном, мебели никакой, только железная кровать, стояк для капельницы и вращающийся столик. Я под наблюдением, очевидно, нужно установить, представляю ли я опасность. На мне зеленая ночная рубашка, я не знаю, где моя одежда и рюкзак, ничего моего в комнате нет, может, в моих вещах ищут улики? Медбрат – высокий парень с кожей шоколадного цвета, уроженец Антильских островов, он чем-то напоминает Хакима. Открывая дверь, он приветливо улыбается, разговаривает дружелюбно, называет меня «мамзель», не задает вопросов и не высказывает никаких замечаний. Сколько времени я здесь? Два дня, две недели? Я не знаю, какой сегодня день. Может быть, воскресенье, потому что из коридора слышен шум: это посетители, родители, которые пришли к сыну, попавшему в аварию, и принесли ему фрукты, а может, практикантки, заменяющие медсестер. Левая рука у меня перевязана, очевидно, я обожглась, когда упала, я надышалась голубого дыма; если пламя становится голубым, это опасно. Яо сжигал газеты, проспекты, картонные коробки, и огонь менял цвет в зависимости от цвета фотографий.
Ко мне пришла Биби. Вместе с Шеназ. Не знаю, кто им сказал, должно быть, Хаким. У него остался номер мобильника Биби еще с тех пор, когда мы с ней вдвоем ходили в центр Мальро. А может, он вообще все время с ней встречался, может, он влюблен в ее светлые волосы и белую кожу. Меня это насмешило, говорят, так часто бывает – парень влюбляется в двух сестер одновременно. Шеназ посидела недолго и ушла, сказав, что ей срочно нужно что-то купить. Она поняла, что Биби хочет остаться со мной наедине.
– Ну как, тебе лучше?
– Допустим.
– Правда? Что у тебя с рукой?
– Да так, пустяковый ожог, ничего.
– Почему ты не позвонила? Ты мне никогда не звонишь.
– А зачем?
– Поговорить.
– Ну наверно, мне нечего было сказать.
– Я беспокоилась. Не знала, как тебя найти.
– Найти… Что ты хотела мне сказать?
– Слушай, ты же все-таки моя сестра!
– Не знаю… Это ничего не значит.
– Мы могли бы… Поговорили бы, как раньше.
– Да кому нужна эта болтовня!
Я смотрела на Биби. Словно целая жизнь прошла. У нее был вид настоящей женщины. Широкие бедра, грудь та еще, спереди и сзади что надо, даже шея как-то округлилась. Она наверняка живет не одна, у нее кто-то есть. Биби начала рассказывать:
– Я работаю в больнице. Учусь на акушерку, ты знала?
– Нет. Это где?
– В Кане.
Мне казалось, она ждет ребенка. А со мной ничего подобного не случилось. Поэтому у меня такая тощая шея. Мне трудно выдерживать тяжесть головы.
– Рашель…
– Что?
– Я знаю про твою мать.
– Что?!
Я вся застыла. Вся сжалась – нервы, мускулы. Главное, ничем себя не выдать.
– Она хочет с тобой встретиться.
– Ни к чему.
Биби села на кровать у меня в ногах. От нее хорошо пахнет, я и забыла. От нее всегда пахло младенцем. Из-за этого у меня немножко кружится голова.
– Послушай, Рашель, я знаю, ты меня выслушаешь.
Теперь она взрослая, а я маленькая. Мне ничего не остается, как ее слушать.
– Когда ты ушла… Когда мы перестали жить вместе, я переехала к маме в квартиру доктора Лартеги. Я ездила в Брюссель – поговорить с папой. Я его расспрашивала. Знаешь, я была в курсе всего. Ты думала, я ничего не знаю, а я все знала.
Сердце у меня начинает биться сильнее, я с этим ничего не могу поделать. Я опускаю глаза, я не хочу видеть Биби, не хочу следить за движениями ее губ. Мы живем по разные стороны стены, мы не можем понять друг друга. С ее стороны все ясно и хорошо, у нее есть будущее, она свободна, у нее крыша над головой, любящий человек, она получит специальность, у нее будет ребенок.
– Почему мы об этом никогда не говорили?
– О чем?
Я помню, как все было раньше. Мы смеялись или плакали. Без причины. Просто чего-то боялись или месье и мадам Баду ссорились. Мы сердились друг на друга из-за того, что Биби уходила на ночь, не говоря мне куда, и мне приходилось искать ее в каком-нибудь баре, становиться на четвереньки, чтобы она могла на меня опереться, и поддерживать, когда ее рвало. Мы были два сапога пара. Теперь она живет по другую сторону стены и ничего не знает обо мне нынешней. У нее есть ключи к свободе, а я в тюрьме. Я ненавижу ее так сильно, что мне хочется заткнуть уши, только бы ничего не слышать. Хотя у нее ясный и приятный голос, не то что мой, искореженный алкоголем и табаком, как старая кастрюля.
– Папа мне рассказал…
– Папа?
– Ну да, я пошла к нему в ресторан. Он тут же заговорил о тебе, он очень беспокоится. Он постарел.
Мне хочется сказать что-нибудь насмешливо-издевательское. Дерек Баду, соблазнитель, со своими крашеными волосами, усами, очками в шикарной оправе.
– Он очень потолстел и облысел тоже.
– Да плевала я на все это! Ты только затем и пришла, чтобы про него рассказать?
