Мэтт Иган - Обожженные языки (сборник)
Нашпиговав меня капельницами, врачи срезали одежду. Кеды, рубашку, часы и штаны – все, прилипшее к телу, оторвали как лейкопластырь. Стерильный свет в глаза. Взрослые тенями толпились вокруг, латали меня, словно экипаж механиков. Пинцетами и другими холодными инструментами отрывали мертвые, обугленные куски кожи, удаляли волдыри, очищали раны. Тыкали пальцами мне в задницу и спрашивали, чувствую я это или нет.
Я рассказал всем, кто слушал, что Эрик вонзает ножи в котят, трахает свою сестру, вдыхает пары бензина и поджег меня специально. Я сказал, что он плеснул в меня бензином, потом кинул зажженную спичку и сказал: «Это тебе урок».
В больнице я провел три месяца, и все, кто ко мне приходил, все нянечки и все врачи повторяли, что я ни в чем не виноват.
Когда я вернулся домой, меня пришли навестить друзья. Я узнал, что Эрик пытался ходить в школу, но Гленн ежедневно выслеживал его и страшно избивал. Только теперь учителя закрывали на это глаза. Гленн рассказал, что однажды в дом Эрика пришли какие-то типы в костюмах и с папками, и больше тот в школе не появлялся. А еще Гленн напомнил, что я все еще умник, мозг не сгорел, а телки тащатся от шрамов. Но к тому времени я быстро взрослел. И знал лучше.
* * *В семнадцать, в последний выпускной год, я работал в забегаловке «У Гари». Гнусное местечко, с паршивой едой. Хорошо хоть на работу взяли. К тому же располагалось заведение в двенадцати милях от дома, в городке Централия, где был универмаг «Уолмарт» и два банка. Закусочная пахла как богатенькие детки в начальной школе, когда вылезают по утрам из родительских машин с пакетами из «Макдоналдса» и модными папками «Траппер Кипер».
Гленн устроился на работу вместе со мной: учиться в местном колледже для него было слишком сложно, а искать что-то получше – лень.
Ожоги зажили, шрамы побледнели, стали частью меня, а я учился их не замечать. Гленн постоянно трепался о девчонках, будто я выглядел нормально. По большей части так и было. Уши были, был нос и одна идеальная сторона – левая. Справа на челюсти виднелись кривые линии от операций и неровная кожа после пересадки ткани – постоянно воспаленная, огрубелая, а с началом половой зрелости еще и прыщавая.
Однажды я мыл в подсобке посуду. Гленн вышел из кухни – сердитый, недоумевающий, с трудом сдерживая раздражение.
– В чем дело? – спросил я.
– Так, стой здесь, – ответил он.
И я все понял.
Я попытался выйти в зал, но Гленн не позволил. Тогда я выглянул из-за его плеча и у прилавка увидел Эрика. Менеджер гнал его прочь. Не знаю, натворил ли он уже что-то или Гленн просто повзрослел и, пытаясь избежать драки, сказал менеджеру, чтобы Эрик выметался, иначе будет скандал.
Высокий, немытый и небритый Эрик выглядел как уголовник. Уголовником он и был. Побои, кражи, наркотики – он стал завсегдатаем варианта «накормим и обогреем» в государственной интерпретации. И это в двадцать-то лет.
Я об этом знал, потому что о новостях из жизни Эрика и о его арестах мне постоянно рассказывали. Как будто оказывали мне этим услугу. Как будто меня этим подбадривали.
Взгляд Эрика упал на меня, и он опешил. Он меня не искал. Ему просто захотелось съесть гамбургер… и вот те раз.
– Я не хотел, – прокричал он слова, которые с тех пор стояли у нас обоих в ушах. – Мы оба знаем, что случилось.
Никакой злости, только боль. Он не мог бороться с ложью, хотя правда – кто бы мог подумать – была на его стороне. Он ткнул пальцем в мою сторону и направился ко мне, за прилавок. Гленн рванулся ему навстречу. Эрик, намного крупнее и выше Гленна, который даже в двадцать оставался низеньким и плотным, узнал старого врага и бросился наутек.
Оцепенев, я ошеломленно глядел в подъездное окошко. Гленн бежал за Эриком – хотя бежать должен был я, – а тот удирал огромными скачками, словно загнанный зверь.
Эта случайная встреча и мое ошеломленное оцепенение заново всколыхнули то, что все эти годы таилось во мне. Я знал, кем он был в тринадцать, и всегда знал, кем станет. Все знали. Но он ведь разглядел во мне что-то родственное, хотел, чтобы мы вместе вдыхали бензин, метали ножи, а там, в палатке, даже предложил мне разделить с ним сестру. Я посчитал, что своей ложью порву с ним, но сам стал частью его истории, заплаткой, пришитой к ткани, из которой была соткана его жизнь. Он мог обвинить меня во всем, что с ним стало, и мне нечего было сказать в ответ.
Гленн выдохся. Возле перекрестка он согнулся пополам, опершись руками на колени и переводя дыхание. Машины притормаживали, водители вглядывались, но, тем не менее, продолжали ехать. Эрик завернул за угол рядом с магазином автозапчастей и скрылся из вида. Я больше никогда его не видел.
Гленн вернулся в забегаловку.
– Прости, чувак. Должно быть, он привык удирать от копов. Если бы я его догнал, то впечатал бы этого ублюдка в асфальт раз и навсегда.
– Не стоит, – сказал я и потрепал его по плечу. Потом вернулся к своим тарелкам.
Стал бы Гленн винить меня, если бы знал правду?
Как-то раз мы снова сидели на куче щебня. Рядом стояла моя тачка – «корсика», купленная за пятьсот долларов, заработанных мытьем машин. Мне только исполнилось шестнадцать, мы отмечали.
Солнце садилось. Наши тени вытягивались, равняясь размером с уличными фонарями. Мы стали живой частичкой в созвездии города. Своя красота была и в темноте. Оттуда мы видели город, похожий на тот, в котором я живу сейчас, город, который вырисовывается на горизонте здоровенной тусклой лампочкой. Задыхающиеся в темноте деревенских ночей детишки смотрят и знают: он где-то там, он есть. Тот свет – скопление дорожных сигналов, круглосуточных бензоколонок, магазинов, которые оставляют включенными вывески, даже если сами закрыты.
Мы выпили пива. Ведерко со льдом опустело; смятые банки, падая, бряцали по груде камней.
Гленн ничего не спрашивал. Он просто сказал:
– Ларри, в жизни случаются гадости, и потом удивляешься – почему, и жалеешь, что все было именно так. Так вот: даже не думай. Ничего путного из этого не выйдет.
Сам он болтал о чем угодно, наверное, хотел, чтобы о случившемся я заговорил сам, хоть раз. Ведь после больницы я об этом молчал.
Я спросил, помнит ли он, как рисовал план конкретного месторасположения женской вагины, или как Джерри ссал утром в костер, утверждая, что готовит бекон. Мы посмеялись, и я подбросил его домой, всего через квартал по улице. Его мать оставила включенным фонарь у входа. На тускло освещенном крыльце Глен отряхнул джинсы, поднимая облачка каменной пыли, которые смешивались с порхающими мотыльками. Горел желтый свет, и он улыбался. Таким я его и помню.
Погоня за Эриком закончилась, наша забегаловка закрылась, и Джули с Дженис – наши официантки – поинтересовались, что же случилось. Гленн притих. А я поведал девчонкам, что Эрик поджег меня, специально, со зла. История вышла живая: я не мог прервать ее, она рассказывалась целиком, как по маслу.
Девчонки следили за каждым словом, потом признались, что я выгляжу очень неплохо и что шрамы абсолютно незаметны. Гленн слушал, не перебивая, с таким выражением лица, словно не хотел, чтобы я нарушал молчание, с которым он так долго считался.
Мы стояли по кругу на неосвещенной парковке, и я был в центре внимания. Девчонки охали и ахали, и я почувствовал, что понравился им, потому что рассказал такую непростую историю. Особенно Джули, брюнеточке годом моложе, с ясными голубыми глазами. Эти глаза во все время разговора смотрели только на меня.
Той ночью мы с Джули ушли вместе. Мы миловались на углу Джолифф-Бридж-роуд, в зарослях кукурузы, вдали от посторонних глаз. Ее губы оказались влажными и теплыми, движения рук – неуклюжими.
Потом мы несколько недель ходили в кино, поужинать. Я познакомился с ее родителями и понял: они гордились тем, что их дочь встречается с кем-то неполноценным. Отец расспросил про колледж, сказал, что слышал – голова у меня варит и, возможно, мне доверят произносить на выпускном речь. Во время этого разговора Джули от гордости стиснула мою руку.
Она любила при всех держаться за руки, любила читать и любила книги. Мы уже встречались шесть недель, когда Гленн спросил меня, обращаясь поверх гриля, на котором жарились гамбургеры, сделал ли я, наконец, это самое, стал ли, наконец, одним из них.
Это случилось в подвале дома ее родителей. Джули расцеловала мои шрамы и, положив руку на изуродованную часть лица, прошептала, что любит меня всего. В темноте раздались щелчки: расстегнулись джинсы, расстегнулся бюстгальтер. Я слышал, как расцепляется каждый зубчик на ее молнии. Она спросила, хочу ли я ее. Потом мы занялись любовью, и хотя мои ожидания не оправдались, я все равно сказал ей, что люблю, потому что так и было.
