Сэмюэль Беккет - Первая любовь (сборник)

Я отрекся еще до рождения, а иначе и быть не могло, но рождение было неизбежно, это был он, я был внутри, так я вижу вещи, это он кричал, он увидел свет дня, сам я не кричал, не видел света дня, невозможно, чтобы у меня был голос, невозможно, чтобы у меня были мысли, однако я говорю и мыслю, я делаю невозможное, а иначе не может быть, это у него была жизнь, у меня жизни не было, жизнь, которую и называть так не стоит, это из-за меня, он себя убьет, это из-за меня, я об этом расскажу, я расскажу его смерть, конец его жизни и его смерть, постепенно, в настоящем, одной его смерти недостаточно, мне будет ее недостаточно, если он захрипит, то это он будет хрипеть, я сам хрипеть не буду, это он умрет, а я не умру, его, возможно, похоронят, если найдут, я буду внутри, он истлеет, я не истлею, от него останутся только кости, я буду внутри, от него останется горстка песка, я буду внутри, а по-другому и быть не может, так я вижу вещи, конец его жизни и его смерть, как он распорядится своей жизнью, этого я не могу знать, я об этом узнаю, шаг за шагом, я неспособен это предсказать, я скажу об этом, в настоящем, обо мне речи нет, только о нем, о конце его жизни и о смерти, о погребении, если его найдут, так все окончится, не стану говорить о червях, о костях и о прахе, это никому не интересно, если только мне не придется скучать в его останках, это меня удивит, как раньше в его шкуре, тут долгая пауза, возможно, он утопится, он ведь хотел утопиться, он не хотел, чтобы его нашли, он больше неспособен хотеть, но когда-то он хотел утопиться, он не хотел, чтобы его нашли, камень на шею и в омут, порыв, угасший, как все остальные, но почему однажды налево, почему, а не в другом направлении, тут долгая пауза, больше не будет я, он никогда больше не скажет я, он никогда больше ничего не скажет, ни с кем не заговорит, никто не заговорит с ним, не заговорит сам с собой, не будет думать, он пойдет дальше, я внутри, он упадет, чтобы поспать, не важно где, спать он будет плохо, это из-за меня, он поднимется, чтобы идти дальше, идти ему будет трудно, это из-за меня, он не может оставаться на месте, это из-за меня, в голове у него ничего не осталось, я наполню ее всем необходимым.

Хорн приходил по ночам. Я принимал его в темноте. Я все привык сносить, кроме того, чтобы меня видели. В первое время я выпроваживал его примерно через пять-шесть минут. Потом он и сам стал уходить по истечении назначенного срока. Со своими записями он сверялся при свете электрического фонарика. Затем выключал фонарик и говорил в темноте. Свет – молчание, темнота – речь. Меня уже лет пять или шесть никто не видел, и в первую очередь я сам себя не видел. Я говорю о лице, которое столько исследовал, встарь и в недавнем прошлом. Попытаюсь произвести повторный осмотр, так чтобы он послужил мне уроком. Вернусь к своим стеклам и зеркалам. В конце концов я позволю себя узреть. Я крикну, если раздастся стук в дверь: «Войдите!» Однако я говорю о том, что было пять или шесть лет назад. Вышеприведенные указания длительности, а также те, что последуют, служат для того, чтобы мы ориентировались во времени. Собственно тело причиняло мне много страданий. Я маскировал его, как мог, но стоило мне подняться, и оно являлось во всей красе. Так как я тогда опять начал вставать с кровати. Впрочем, не в этом загвоздка. Но вот лицо, тут и говорить не о чем. Посему Хорн – только ночью. Если ему случалось забыть фонарик, он пользовался спичками. Я мог спросить его, например: «А какое в тот день на ней было платье?» Тогда он зажигал спичку, перелистывал записи, находил искомое место, тушил спичку и отвечал, к примеру: «Желтое». Он не любил, чтобы его прерывали, и я, должен сказать, делал это лишь изредка. Прервав его однажды ночью, я попросил его осветить свое лицо. Он повиновался, потом затушил источник света и возобновил рассказ на прерванном месте. Прервав его повторно, я попросил его замолчать на мгновение. Тогда дело дальше не пошло. Но на следующий день или, быть может, дня через два я попросил его осветить свое лицо сразу после прихода и держать его освещенным до новых распоряжений. Поначалу достаточно яркий, свет постепенно ослабел до желтоватого свечения. Это последнее, к моему удивлению, продержалось довольно долго. Потом внезапно наступила тьма, и Хорн ушел, так как отведенные ему пять или шесть минут истекли, вне всякого сомнения. Но тут одно из двух, либо миг полного затухания совпал, по чистой прихоти случая, с окончанием сеанса, либо Хорн, сознавая, что ему пора уходить, оборвал последние ручейки электричества. Оно мне все еще иногда является, это исчезающее во мраке лицо, которое я вижу тем яснее, чем больше его поглощает тень, таким оно запечатлелось мне в памяти. Итак, покуда необъяснимым образом оно медлило в воздухе, прежде чем раствориться во мраке, я сказал себе: «Сомнений быть не может, это он». Именно во внешнем пространстве, не путать с другим, созданы эти образы. Мне нужно лишь поставить заслон рукой или закрыть глаза, чтобы их больше не видеть, ну или снять очки, чтобы они растаяли. В этом преимущество. Но не действенная защита, как показано ниже. Вот почему я предпочитал, поднимаясь с кровати, иметь перед собой некую сплошную плоскость, вроде той, которой я мог управлять еще с кровати, я говорю о потолке. Потому что я снова начал подниматься на ноги. Мне казалось, что я уже совершил свое последнее путешествие, то самое, которое мне нужно теперь попытаться осветить вновь, чтобы оно стало для меня уроком, то самое, из которого мне лучше было не возвращаться. Но вот мне подумалось, что мне нужно предпринять еще одно путешествие. Вот я пытаюсь встать и сделать несколько шагов по комнате, держась за железки кровати. По сути дела, погубила меня атлетика и физические упражнения. Столько я прыгал и бегал, столько боксировал и боролся в своей юности и даже много позже, столько я упражнялся в некоторых дисциплинах, что износил машину раньше времени. Теперь мне за сорок, а я все еще занимаюсь метанием копья.

Старая земля, довольно лжи, я ее видел, я был им, видел ястребиными глазами другого, слишком поздно. Ты покроешь меня, им будешь ты, им буду я, им будем мы, мы никогда им не были. Может быть, не завтра, но слишком поздно. Теперь недолго, как я гляжу на нее, и какой отказ, как она отвергает меня, вечно отверженная. Это год хрущей, в следующем году их не будет, и в последующий год тоже, так что гляди хорошенько. Я возвращаюсь ночью, они взлетают, покидая мой молодой дубок, и исчезают, насытившись, во мраке. Tristi fummo nel aere dolci[6]. Я возвращаюсь ночью, поднимаю руку, хватаюсь за ветку, становлюсь на ноги и вхожу в дом. Три года в земле, это те, которые не достались кротам, потом жрать, жрать, десять дней, две недели, и ежевечерний полет. К реке, возможно, они летят к реке. Я зажигаю свет, тушу свет, мучимый стыдом, остаюсь стоять у окна, перехожу от одного окна к другому, опираясь о мебель. Внезапно я вижу небо, различные небеса, затем они оборачиваются лицами, муками, ликами любви, образами счастья, да, и это тоже, к несчастью. Мгновениями жизни, что была моей, среди прочих, так и есть в конце концов. Счастье, какое счастье, но и какие смерти, какая любовь, тогда я осознавал, но было слишком поздно. Ах, любить, умирая, и видеть, как умирают дорогие существа, испытывать счастье, почему, ах, напрасный труд. Нет, но теперь только стоять там, перед окном, одной рукой опершись о стену, другой вцепившись в собственную рубашку, и глядеть в небо, долго, но нет, всхлипы и спазмы, море далекого детства, другие небеса, другое тело.

Окно между небом и землей, неизвестно где. Открывается на бесцветный утес. Вершина ускользает от взгляда, как ни смотреть. Так же и основание. С двух сторон обрамляют утес полоски неба, навечно белого. А в небе подан знак о крае земли? И что тот межевой эфир? Морских птиц – ни единой. Или слишком белесо, чтобы было их видно. Наконец, где доказательства, что есть лицо? Взгляд его не различает, как ни смотреть. Глаз капитулирует, и воцаряется безумие. Проступает, вначале, тень подоконника. Терпение, он расцветится бренными останками. Выделяется в конце концов целый череп. Единственный из заслуживающих внимания фрагментов. Затылочной частью все силится вернуться в каменную породу. В глазницах нет-нет да и проблеснут былым взглядом глаза. Порой утес исчезает. Тогда взгляд волен унестись в далекую белизну. Или обратиться вовнутрь.

Чтобы закончить вновь череп одинокий в темном закрытом месте лоб приткнулся к доске для начала. Спустя долгое время итак для начала время изглаживается далее место а за ним и доска много позже. Череп итак чтобы закончить одинокий в темной пустоте ни шеи ни черт лица только коробка последнее место в темной пустоте. Место останков где встарь в черноте был мерцающий остов. Останки дней крупицы света столь слабого что не было никогда света более тусклого. Итак проступает чтобы закончить вновь череп последнее место вместо того чтоб затухнуть. Так занимается наконец внезапно или мало-помалу и чудом держится в воздухе свинцовый день. Постепенно меньше черноты пока наконец не установится серость или же внезапно как по приказу выключателя не появится в поле зрения серый песок насколько хватает глаз под небом столь же серым без облаков. Череп последнее место темная пустота снаружи внутри пока внезапно или мало-помалу не займется замерзшим рассветом свинцовый день. Серое небо без облаков серый песок насколько хватает глаз долгая пустынность для начала. Песок мелкий как пыль ах но пыль глубокая настолько чтобы поглотить и самые дерзкие памятники что высились прежде то тут то там. Там наконец такой же серый сиречь недоступный любому другому глазу изгнанник прямой как шест стоит между развалинами. Все того же серого оттенка все тело с головы до ног погруженных по щиколотку если бы не глаза оставшиеся ясными. Руки все еще примыкают к туловищу и одна к другой ноги созданные для того чтобы бежать. Серое небо без облаков океан пыли ни морщинки ложная даль до бесконечности адский воздух ни вздоха ни дуновения. Смешиваясь с пылью увязают в песке крупные обломки из которых многие лишь едва виднеются над поверхностью. Вот первое изменение наконец откалывается и падает фрагмент. В падении слишком медлительном для такого плотного тела он лишь чуть зарывается в песок будто пробка упала в воду. Итак чтобы закончить вновь проступает череп последнее место вместо того чтоб затухнуть. Серое небо без облаков даль без конца воздух серый без времени воздух тех кто не годен ни Богу ни его врагам. И снова там в бесконечной дали два неожиданно возникших взрезающих песок белых карлика. Поначалу и долгое время лишь белое пятно больше не рассмотреть издали в сером воздухе они идут надрываясь по серой пыли связанные белыми носилками тоже белыми как видно сверху сквозь серый воздух. Медленно носилки трутся о песок так сгорблены спины несущих и так длинны их руки по сравнению с ногами что увязают в песке по щиколотку. Выбеленные единым одиночеством они так похожи друг на друга что глаз отказывается их различать. Они несут носилки лицом к лицу и часто меняются ролями так что флагман всегда начинает путь в обратном направлении. Замыкающий становится вперед идущим теперь он похож на рулевого что едва заметными движениями направляет скиф. Пусть он отклонится в сторону севера или другого главного румба а другой незамедлительно в сторону антипода. Пусть один остановится и ось образуемую вместе со вторым развернет на двести градусов и вот роли поменялись. Костяная белизна ткани вид сверху и ручек носилок передних и задних и карликов вплоть до макушек массивных черепов. Время от времени они вынуждены как один человек опускать носилки чтобы потом как один их поднимать не испытывая нужды наклоняться. Носилки для навоза смехотворной памяти и ручки носилок в три раза длиннее чем ложе. Ткань морщинится то спереди то сзади будто вмятинки от головы на подушке. Одновременно размыкаются четыре руки и ложе носилок так близко к песку что опускается на него беззвучно. Несоразмерно длинные верхние конечности включая череп ноги и торс недоразвитые руки несоразмерные лица крошечные. Наконец ступни как по команде сперва две левые шаг вперед за ними две правые так что иноходь возобновляется. Серая пыль насколько хватает глаз под серым небом без облаков и там внезапно или постепенно где пыль только и можно различить белизну. Остальное додумывать если он сможет белизну различить изгнанник последний среди развалин если только он смог бы ее различить а различив поверить. Между ним и нею с птичьего полета пространство не будет уменьшаться но кажется что пересечь осталось только эту последнюю пустыню. Маленькое тело предельное состояние прямо стоит как и прежде посреди развалин молчание недвижность мрамора. Первое изменение наконец фрагмент отделяется от материнской руины и в медленном падении едва тревожит песок. Пыль что все поглотив неспособна больше глотать и тем хуже для того немногого что еще виднеется над поверхностью. Или только пищеварительный ступор как некогда у боа после которого большой глоток наконец очищает пасть. Карлики белизна вдали невесть откуда неподвижная в сером воздухе там где возможна только пыль. Тяни-толкай одиночество незапамятное как один они идут вперед возвращаются стой иди взад и вперед. Тот который смотрит вперед иногда останавливается и вздымает насколько возможно голову будто для того чтобы окинуть взглядом пустыню и кто знает поправить взятый курс. Затем снова в путь так неприметно что глаз не определяет движения в путь на авось головы опущены веки прикрыты. Давно взведенный к горизонту напрасно старается глаз приблизиться но различает лишь два крошечных овала. Вершина циклопического свода выступающая на лбу белая шишка домоседства или любви к очагу. Самое последнее изменение наконец спиной к небу изгнанник падает и вытягивается посреди развалин. Ноги центр тяжести тело радиус падает цельным блоком как падает статуя все быстрее и быстрее сквозь пространство квадранта. Чертовски остер тот глаз что отныне разглядит его что смешался с развалинами что смешались с пылью под небом покинутым даже стервятниками. Пусть неслышное но дыхание еще не покинуло его и он тревожит при выдохе щепотку пыли. Лазуритовые впадины глаз отверсты они не закрылись в падении как у куклы пыль еще их не заполонила. Отныне нет и вопроса о том чтобы он не верил глазам своим зрящим белизну там вдали где смешались пыль и небо. Белизна ни на земле ни вверху карликов как будто в истечение своих трудов упокоивших носилки между собой застывших белыми телами из мрамора. Развалины молчание и недвижность мрамора маленькое тело лежащее по стойке смирно глазницы зияющие на дне светлая голубизна. Как в дни стояния руки примыкают к туловищу и одна к другой ноги созданные для того чтобы бежать. Упавший цельным блоком во всю свою малую длину лицом вперед будто его толкнула дружеская рука или дунул в спину ветер но воздух недвижим. Или пресытившись гущей жизни после длительного пребывания на ногах упавший упавший без страха что когда-нибудь сможет снова встать. Погребальный череп все ли замерзнет там навсегда носилки и карлики развалины и маленькое тело небо серое без облаков пресыщенная пыль даль без конца воздух ада. И греза о пути в пространстве где нет ни здесь ни там где все шаги никогда не приближаются и не удаляются. Но нет ведь чтобы закончить вновь мало-помалу или как по приказу выключателя чернота созиждет себя снова наконец та особая чернота на которую способен только особый прах. Через нее кто знает еще один новый конец под небом тем же черным без облаков земля и небо последнего конца если только конец должен наступить если только должен абсолютно.

Похожие книги на "Первая любовь (сборник)", Сэмюэль Беккет читать полностью, без сокращений.

Джеффри Арчер - Бойтесь своих

Сэмюэль Беккет - В ожидании

Сэмюэль Беккет - Уотт

С. Стивенс - Отчаянные

Сильвия Дэй - Сплетенная с