Луиза Уолтерс - Чемодан миссис Синклер
Девочки к этому времени уже легли. Дороти сидела у окна и шила, придвинув к себе керосиновую лампу и надев очки в проволочной оправе. Их она надевала только для мелкой работы и исключительно дома. У нее сохранялось придирчивое отношение к своему облику, хотя и незаметное для других.
Альберт плюхнулся на диван. Он сидел, скрещивая и разводя ноги, и иногда откашливался.
Дороти продолжала шить. Может, он так и заснет здесь, а утром проснется с раскалывающейся от похмелья головой, забыв все разговоры в пабе? Лучше она будет молчать.
Альберт сердито сверкнул глазами, поерзал по дивану и снова откашлялся.
Дороти молчала. Если хочет говорить, пусть начинает сам. Взрослый мужчина, пусть и ведет себя как взрослый. Она ничего не…
– Так что у тебя было с этим польским гондоном?
Дороти продолжала шить, не решаясь поднять глаза на мужчину, который официально был ее мужем, но которого она давно не считала таковым. Она даже сомневалась, правильно ли расслышала его вопрос. При всех недостатках Альберта, он никогда не ругался в ее присутствии (не считая случайно вырывавшихся словечек «поганый» или «дерьмовый»). Но таких откровенно грубых слов она от него ни разу не слышала.
– Что молчишь? Давай рассказывай мне про своего любовничка!
– Про кого? – Взгляд Дороти тоже стал сердитым.
– Я много чего услышал. Оказывается, все знают, кроме меня. Цветочки, письма, этот паршивый патефон!
Альберт вскочил с дивана и рванулся к патефону.
Но Дороти его опередила:
– Нет, Альберт! Не трогай патефон! Кроме меня, есть еще Эгги с Ниной. Эта вещь не твоя. Наша общая. Ты можешь ссориться со мной, но девочки здесь ни при чем. Им это доставляет удовольствие. Музыка…
– А сколько удовольствия этот польский смазливец успел доставить тебе?
– Альберт, не пытайся выбить меня из колеи. У тебя ничего не получится. Ты пьян. Ложись-ка лучше спать.
– Знай свое место, женщина! Я у себя дома, и нечего мне указывать!
– Это не твой дом. Ты бросил его много месяцев назад. Это мой дом.
Удар обжег ей лицо – сильный и резкий, с явным расчетом опрокинуть ее на пол. Дороти устояла. Она попятилась, прикрывая рукой вспухшую щеку. Ей сразу вспомнился майский день (неужели это было так давно?), когда она бежала, пытаясь «спасти» польского летчика. В деревне ее считали героиней. А ее муж, поднявший на нее руку, пьяный и сопящий от злости, считал ее шлюхой. Его глаза были большими и пустыми, как небо над Линкольнширом. Когда он схватил ее и распахнул на ней кофту, Дороти это не особо удивило. Его рот был совсем рядом. Она задыхалась от сладковатого перегара и едкой табачной вони. Странно, они оба щелкнули зубами. Дороти попыталась вывернуться. Тогда Альберт одной рукой сжал ей щеку, а другой задрал юбку. Он был силен и неумолим. В другую эпоху, в те ранние годы их совместной жизни, такой напор ее бы даже возбудил. Но не сейчас. Сейчас ей было больно от его пальцев, впившихся ей в щеку.
– Альберт, не надо! – успела прохрипеть Дороти. – Остановись! Пожалуйста!
Его рука плотно прикрыла ее рот.
Альберт либо не слышал, либо не слушал ее. Он перевернул Дороти, вдавил лицом в диван. Его сильная, грубая рука нагнула ей шею. Дороти едва могла дышать. Где уж тут кричать? Альберт встал позади нее на колени, его мясистые пальцы сорвали с нее трусы. После нескольких попыток ему удалось в нее войти. Шею он отпустил, но Дороти сама закусила губы, чтобы не вскрикнуть от боли. Она не станет противиться. Сейчас лучше всего замереть и не шевелиться. Пусть делает то, что собрался сделать. Только бы не разбудить девочек. Она мысленно умоляла озверевшего мужа не поднимать шума. Если только девочки услышат и спустятся… Ей нельзя дергаться. Дороти еще сильнее закусила губу, почувствовав соленый, металлический привкус крови. Альберт крепко обхватил ее бедра. Его движения замедлились и приобрели ритмичность, будто супруги Синклер действительно занимались любовью. Альберт не церемонился с ней, но главное – все происходило тихо. Он молчал. Говорили его толчки: «Ты принадлежишь мне, а не этому польскому ублюдку. Ты моя жена и не смей об этом забывать. Ты моя жена».
Когда все кончилось, он отполз от Дороти. Она осталась на диване, по-прежнему упираясь лицом в спинку. Замерла, не в силах думать, двигаться или даже осознать произошедшее. Через несколько минут Дороти оправила подол, но дивана не покидала, вслушиваясь в дыхание Альберта. Постепенно оно сделалось медленным и хриплым, как у крупного пса. Повернув голову, Дороти увидела, что он заснул на ее стуле возле окна, склонив свою бычью голову набок.
Дороти медленно поменяла позу и села на пол, спиной к дивану. И она вышла замуж за этого человека? Да. Когда-то она даже любила его… Так, не двигаясь, она просидела час или два. Случившееся затормозило все ее мысли. Она просто сидела с открытыми глазами. Потом почувствовала, что очень замерзла. Отчаянно захотелось спать. Тогда Дороти встала с пола и, даже не взглянув на того, кто храпел возле окна, тихо вышла из гостиной и закрыла дверь. Поднялась к себе, даже не сходив в туалет, не умыв лица и не вычистив зубы. Нырнула в свою узкую постель и накрылась несколькими одеялами. Ночь была туманная и очень холодная. Должно быть, Дороти сразу же уснула и видела сон. Разбудило ее яркое солнце, струящееся в окно. Дороти вспомнила свой сон: она держала на руках младенца и целовала его мягкую головку. От него пахло мускусом, лавандой, апельсинами и медом.
Альберт уехал.
Ничто не напоминало о том, что он здесь побывал. Никто не узнает, что Альберт Синклер вернулся к своей брошенной жене, обвинил ее в супружеской измене и фактически изнасиловал в порыве злости, ревности и досады. Перед миром, то есть перед девочками и курами, Дороти предстала такой же, как была: без косметики на лице и претенциозных замашек. Она все так же заваривала чай и готовила завтрак, собирала девочкам их обычные пакеты с едой, кормила кур, разводила огонь под баком и провожала Эгги и Нину на работу в Норт-Барн. Только ход ее мыслей несколько изменился. Она думала о возможной беременности. О ребенке, который уже сейчас крохотным зернышком мог поселиться в теплом красном пространстве ее лона.
Нет, она не перестала думать о Яне.
Ян был сейчас далеко – во всех смыслах этого слова. Но о Яне она думала всегда.
Дни тянулись, один за одним: тяжелые, серые дни зимы, обильные слякотью и грязью. Каждый раз, заходя в туалет, Дороти боялась обнаружить кровь. Сейчас она бывала там чаще обычного. Через две недели после отъезда Альберта у Дороти не появилось судорожных болей, напряжения, угловатости в движениях, беспричинного раздражения и слезливости, чем обычно сопровождался очередной приход месячных. Перед ней снова замаячила и начала быстро разрастаться надежда. Надежда, в которой странным образом переплетались очевидность и таинственность. Дороти твердила себе, что те короткие минуты гнева и агрессии Альберта были почти благом. Несколько минут боли и унижения. Несколько минут во власти его похоти. По сути, он вел себя, как ребенок в кондитерской лавке: быстро насытился и потерял всякий интерес. Дороти больше не ужасало случившееся с ней в гостиной. Теперь она боялась, что об этом узнают девочки. Она представляла, как Эгги и Нина распахивают дверь, видела их шокированные лица и слышала собственный крик, все-таки вырвавшийся наружу: «Помогите!» Иногда Дороти казалось, что все это уже произошло и она действительно видит испуганные лица девочек, их страх, смешанный с осуждением. Кормя кур или штопая чулки, она иногда вздрагивала от этих псевдовоспоминаний и тошнотворных мыслей, что ее тайна раскрыта.
Потом, успокоившись, она спрашивала себя: а действительно ли девчонки застигли ее в таком состоянии? Нет! Нет! Но если она действительно забеременела… Все, что ожидало ее в дальнейшем, волновало и будоражило. Однако Дороти старалась сохранять спокойствие и не обращать внимания на тайную драму, которая могла… да, могла сейчас разворачиваться внутри ее. Старалась поменьше думать об этом. Но могла ли она не думать и не мечтать о таком?
Дороти старалась не поддаваться страхам, настоящим страхам. Главным среди них был страх выкидыша. Страх того, что поток крови вынесет драгоценное яйцо из ее чрева – этого источника жизни. Тогда опять все тщательные приготовления ее матки пойдут насмарку. Источник жизни был в ней, на ней, вокруг нее. Он был ею, но она не имела власти над ним и не могла им управлять. Ей оставалось только надеяться.
15
Ян летел, придерживаясь выбранного курса. Он ждал встречи с вражеским самолетом. Вчера он подбил немецкий «дорнье». Стрелял очередями, стремясь, как требовала инструкция, первым уничтожить вражеского стрелка. Попал в топливный бак. Немецкий самолет загорелся и штопором понесся к земле, не в силах вырваться из ее неумолимого притяжения. «Нет более приятного занятия, – думал Ян, – чем уничтожение твоих врагов». Его не занимала судьба экипажа «дорнье». Наверное, все они мертвы. Во всяком случае, он не видел, чтобы кто-нибудь выбрасывался на парашюте. Малая крупица возмездия. Хороший немец – это мертвый немец. По-другому не бывает. Так или иначе, но одной атакой он уничтожил четверых.
