Луиза Уолтерс - Чемодан миссис Синклер
– У вас есть что сказать? – Она вновь поворачивается ко мне.
– Думаю, что да. Есть.
– Так извольте высказаться. Я вас внимательно слушаю.
– Я не кручу с вашим мужем.
– Так и думала, что вы станете отрицать. Но я-то знаю правду.
– Ошибаетесь. Откуда вообще у вас такие сведения?
Я абсолютно уверена, что мой бывший любовник никому не рассказывал о наших отношениях. И уж конечно, он утаил их от своей жены. С его стороны было бы глупо сознаваться, особенно если учесть, что отношения прекратились и оборвала их я.
– Вас не касается откуда, – отвечает миссис Дирхед.
Я делаю глубокий вдох. Чувствую, она закусила удила и не намерена отступать. Если я хочу спасти хотя бы крупицы собственного достоинства, выбор у меня невелик.
– Я не встречаюсь с вашим мужем. Но я встречалась с ним. Некоторое время. Все закончилось, причем не вчера. Поверьте, мне незачем вас обманывать.
– Так. Что еще вы имеете сказать?
– Только то, что я сожалею. Действительно очень сожалею. Даже не знаю, чем же это было для меня. Но в одном уверена: это была ошибка.
Замечаю Софи и Дженну: обе стоят в дверях, наблюдая за нами. Услышав шум, Дженна не утерпела и встала с постели. Красивые молодые лица обеих полны изумления и ужаса. Смотрю на Софи. Она морщится. Дженна отводит глаза. Из-за их плеч выглядывает милая коротышечка миссис Лукас – наша постоянная покупательница. У нее неутолимый аппетит на подержанные книги издательства «Миллс энд Бун». Миссис Лукас тоже ошеломлена.
А лицо Франчески Дирхед снова делается спокойным. На загорелой коже – ни морщинки. Она оценивающе смотрит на меня и кривит губы, выдавая свои мысли раньше, чем произносит их вслух.
– Ну что ж. А я вас не такой представляла. Вы моложе меня, но совсем ненамного. Но что еще в вас особенного? Я ничего не замечаю.
– Довольно! – кричит Филип.
Дженна почему-то краснеет и довольно сердито смотрит на него. Софи смотрит на меня, изогнув брови.
– Мне действительно очень жаль, – повторяю я. – Но отношения с вашим мужем – в прошлом. По правде говоря, между нами мало что и было. Ваш муж любит вас, а не меня. Я для него слишком заурядна. Я не гожусь для такого мужчины, как он. Вы правы: во мне нет ничего особенного. И если вашему мужу понадобились эти дурацкие… псевдоотношения, чтобы понять, к кому он питает настоящие чувства, все не так уж плохо. А сейчас, миссис Дирхед, если вы не возражаете, я хотела бы вернуться к своей работе.
Франческа Дирхед поворачивается и стремительно проходит мимо Софи, Дженны и миссис Лукас. Все три глазеют на нее, разинув рты. Цокают каблуки по плиткам пола. Открывается и закрывается входная дверь. После недолгой паузы тишина рассеивается. Покупатели снова переговариваются. Слышу сдавленные смешки, замаскированные под кашель. Софи и Дженна, как благовоспитанные ангелы, исчезают. Миссис Лукас задерживается на несколько секунд, но затем уходит и она. В комнате остаемся только мы с Филипом.
Мне стыдно поднять на него глаза.
– Роберта, положи книги.
Только сейчас замечаю, что все это время держала в руках увесистую стопку книг, прячась за ней, как за баррикадой. Меня трясет. Филип забирает у меня книги и кладет на пол. Наклоняется ко мне и вдруг осторожно отводит с моего лица выбившуюся прядь волос. Взгляд у него напряженный и встревоженный. Так смотрят на осу, решая, убить опасное насекомое или спасти. Никогда еще наши головы не сближались настолько. Но я не отвожу глаз. И не отведу, как пристыженный ребенок. Даже если мне по-настоящему стыдно, ужасно стыдно. Наверное, у меня сейчас все лицо пошло красными пятнами.
– Поднимись наверх и выпей чего-нибудь, – наконец произносит Филип, отворачиваясь сам. – И скажи Дженне, чтобы не приставала к тебе с разговорами.
– А ты молодчина, – говорит Дженна, подавая мне рюмку бренди.
Я сама попросила у нее бренди. Протягиваю дрожащую руку. Выпивка мгновенно обжигает мне рот, следом воспламеняя горло, живот, ноги.
– Молодчина? – переспрашиваю я, глотая бренди.
– Ты показала этой глупой корове, что здесь не место для ее спектаклей. Я бы поступила точно так же.
– Но я ведь встречалась с ее мужем. Она вправе злиться на меня.
– Только зачем устраивать разборки на публике? Мне было бы стыдно выставлять себя такой дурой. А тебе?
– Конечно, но ее эта история сильно задела. Она наполовину итальянка, а ты знаешь шуточки насчет знойных южных женщин… Думаю, она еще держалась в рамках. Ей просто хотелось поквитаться с соперницей. А когда она увидела, что я ей, в общем-то, и не соперница… Не знаю. Мне показалось, она даже обрадовалась. Все могло быть хуже.
– Так ты действительно с ним встречалась? Все было так, как ты говорила? И как она говорила?
– Можно сказать, что я с ним встречалась. Но пылкой страсти между нами не было, если ты это имеешь в виду.
– Разве он не староват для тебя?
– Да. Но все уже кончено.
– Ну, развлекла она нас. Я слышала ее крики. Думаю, весь наш паршивый городишко их слышал! Не утерпела и спустилась вниз: узнать, из-за чего шум. Первый скандал в нашем магазине. Тебя можно поздравить, Роберта П.
– Дженна!
– Да?
– Я хотела немного посидеть в одиночестве. Мне нужно прийти в себя. Ты не возражаешь?
Дженна смотрит на меня, как девчонка, которую отчитали за прилюдное ковыряние в носу. Потом невозмутимо пожимает плечами:
– Конечно.
И уходит.
13
12 ноября 1940 г.
Моя дорогая Доротея!
Что-то давно я не получал от Вас писем. А ведь сегодня – день Вашего рождения. Я помню эту дату и шлю Вам свои многочисленные поздравления. Надеюсь, у Вас все благополучно? У меня – более или менее. Нам бывает что не продохнуть. Изо всех сил стараемся защищать Лондон, но это не всегда получается. В ночные часы мы беспомощны, и наша беспомощность грызет нас, не давая покоя.
Надеюсь вскоре Вас навестить. Возможно, в первую неделю декабря. Вы не возражаете? Приеду на день. От силы на два, но дольше не получится. К нашему общему огорчению, в октябре мне увольнительной не дали. Надеюсь на декабрь. Я устал и хочу немного отдохнуть, сменить обстановку. Побыть рядом с Вами. Посидеть за чаем, поговорить. Комнатка с небольшой кроватью представляется мне райским уголком. Доротея, мне так хочется покоя.
До декабря.
Ваш ЯнДлинными вечерами Дороти не раз вздыхала о ярком солнечном свете, при котором ей было так легко шить. Они придвигала керосиновую лампу поближе, зажигала еще несколько свечей и щурилась, вглядываясь в шитье. Булавки она, по привычке многих швей, держала во рту. На среднем пальце удобно сидел ее потемневший от времени наперсток. Под песни Билли Холидей и болтовню девочек она думала о Яне. О том, что он вдали от нее и каждый день рискует собой. При всей его силе и храбрости, он не застрахован от случайностей ни днем ни ночью. Вражеская пуля, загоревшийся мотор – и стремительное падение в холодную, темную морскую воду. Дороти гнала эти мысли, но они упрямо возвращались.
Одна из ее старых скатертей была испорчена пятном. Никакие ухищрения не помогали его вывести, и тогда она пустила скатерть на салфетки для мебели. На каждой она вышивала розочку с листьями, благо у нее имелись розовые и зеленые нитки. Нынешняя салфетка была третьей по счету. Две другие уже красовались на спинке дивана. Работа приносила ей удовлетворение, позволяя занимать руки и целиком погружаться в воспоминания о Яне. На нем сосредоточились все ее мысли. Она думала о его черных волосах, голубых глазах, улыбке, почти безупречном английском и здравомыслящих рассуждениях, перекликающихся с ее собственными. Дороти вспоминала его лицо: то суровое, то нежное, его иностранный акцент и то, как, употребив неверное слово, он вежливо извинялся. И конечно же, она вспоминала его громкий, заразительный смех.
Дороти снова и снова перечитывала его письма. Она хранила их в отдельной стопке, в том порядке, в каком они приходили. Перевязанные синей ленточкой, они лежали в чемодане, среди вещей Сидни. Она не пересчитывала их. Кажется, Ян написал ей с десяток писем, если не больше. Все – на тончайшей бледно-голубой бумаге, аккуратным почерком (его почерком, узнаваемым сразу) и только синими чернилами. Для нее не было большей радости, чем увидеть, как почтальон толкает ее калитку и, насвистывая, идет к дому. Завидев его, Дороти стремительно выбегала навстречу.
– Не надо так торопиться, дорогая, – обычно говорил почтальон.
И дружески подмигивал ей, но от Дороти не ускользал его хитроватый, проницательный взгляд. Чувствовалось, этот человек не чужд сплетен и пересудов. Одному Богу известно, что́ он потом будет рассказывать в деревне и пабе, где она являлась предметом постоянных насмешек. «Несется ко мне, сама не своя. Как же, польский любовничек вспомнил о ней!» Ей постоянно перемывали кости друзья мужа, знавшие Берта Синклера с детства.
