Жан-Мари Гюстав Леклезио - Женщина ниоткуда (сборник)
Биби засыпала у меня на руках, я гладила ее шелковистые волосы. Шепотом я рассказывала ей разные истории. Снаружи был город, которого мы не знали, люди, которых мы не знали. Мы жили в мечтах, а в мечтах все еще было возможно. Стоило только опустить шторы, включить телевизор и дать миру погаснуть.
Но иногда, понемногу, мир напоминал нам о себе. Телефонные звонки девочек, встречи с мальчиками в Диснеевском сквере или центре Мальро. Мы с Биби всегда были вместе. Биби росла быстрее меня, мы одевались одинаково – джинсы и черные толстовки с капюшоном, черные кроссовки. В холода мы носили теплые накидки без рукавов с воротниками из искусственного меха. Наверно, у нас был вид то ли отпетых девок, то ли огородных пугал. Я подводила Биби глаза черным, а на веки клала голубые тени, это напоминало сову, но из-за кругов под глазами Биби говорила: нет, не сова, а енот-полоскун. Когда мальчишки уводили нас в Диснеевский сквер или в центр Мальро, мы никогда не расставались. Я хотела, чтобы Биби была самой хорошенькой, чтобы смотрели только на нее. С возрастом я похудела и потемнела лицом, красивыми у меня оставались только волосы. Чтобы спрятаться от посторонних взглядов, я с одного бока опускала их как можно ниже, так что получалось вроде большой черной запятой, закрывавшей пол-лица. У Биби уже оформились грудь и фигурка, она старалась их спрятать, но мальчишкам они как раз нравились; когда мальчишки смотрели на Биби, я сама себе казалась прозрачной. И я издевалась над ними: «Ты себя считаешь ужасно умным, да?» Парень смущался и становился агрессивным. «Ты моей сестре в подметки не годишься, понял?» Он пожимал плечами, Биби смеялась и целовала меня, чтобы показать, что мы неразлучны.
При этом по крайней мере раз в день мы ссорились. Из-за всякой чепухи – я не подождала Биби, куда-то пошла без нее или, наоборот, отказалась идти с ней в культурный центр. А на что мне была эта культура? Какое отношение имели ко мне их дурацкие пьесы, вечные споры о политике, никчемные планы на будущее? Даже их рэперов и прочих певцов мы не знали, а они, понятно, не имели представления о наших настоящих певцах, таких как Фела Кути, Феми, Фатумата Диавара, Бекка. Один раз я дала послушать на плеере Фатумату[31], она поет под гитару и джембе[32], ее голос уходит в глубину, извивается, змеится, а девчонка – я к ней хорошо относилась, потому что она была полукровка, отец китаец или кто-то вроде, – так вот, девчонка сказала только: «И такое тебе нравится?» Да, такое мне нравится, но что она могла в этом понять?
Биби все больше отдалялась от меня. Постепенно, на это ушли месяцы и годы. Теперь после лицея она не возвращалась домой, а проводила время бог знает где и приходила все позже и позже. Она бывала в барах, пила красное вино, я это чувствовала по ее дыханию, а от ее волос пахло сигаретным дымом. Иногда она подрабатывала официанткой, ей еще не было семнадцати, но из-за развитой груди она казалась старше своих лет. А я выглядела как худосочный подросток с узкими бедрами и без всякого намека на грудь. Только у меня и было, что копна волос, придававшая мне диковатый вид.
Еще между нами возник вопрос денег. Биби получала переводы от месье Баду и подарки от родных Шеназ, но я ей нисколько не завидовала. И все равно деньги вставали между нами непреодолимой стеной, сама не понимаю почему. Я думаю, к этому времени Биби знала правду обо мне, ей сообщили. Она никогда об этом не упоминала, только раз или два, рассердившись на меня, сказала: «А кто ты, собственно, такая?» Можно подумать, меня подобрали в мусорном баке или, как бездомного котенка, под сломанной машиной. Еще она сказала: «Нечего мне указывать, что делать, у тебя нет никаких прав на меня». Тут мне стало очень обидно, я не знала, что ответить. А потом я привыкла к этой мысли и сама начала проявлять инициативу: «Мы друг другу никто, мы не настоящие сестры». И еще: «Пойди скажи маме, а для меня эта женщина ничего не значит, просто чужая баба, мадам такая-то». Теперь я говорила: «Мадам велела, мадам попросила», изображала себя ее прислугой. Нарочно лебезила: «Кушать подано». Мадам Баду это выводило из себя.
Мне надо было зарабатывать на жизнь. Биби удавалось устроиться только официанткой, я справлялась гораздо лучше. Наверно, потому, что твердо знала: во-первых, мне не на кого надеяться, кроме самой себя, во-вторых, нужно постоянно врать. Например, я работала в парфюмерном магазине в аэропорту Орли, поэтому у меня был пропуск в беспошлинную зону. И даже из-за этого Биби мне завидовала. Увидев объявление о какой-нибудь привлекательной работе, я приходила туда первой, и меня брали. Но больше всего я заработала, когда присматривала за порядком в частной школе возле парка Монсо, польской школе для богатых. Я имела дело с сыном Полански, дочерью Болтански и другими подобными детишками, очень миленькими на вид и очень избалованными, но я уже натренировалась с Биби. Меня взяли, ничего не спрашивая, у меня не было ни документов, ни рекомендаций, но я точно знала, как представиться, какую выдуманную историю рассказать, как одеваться, говорить, ходить. Должно быть, я стала чем-то вроде зеркала, отражающего представление богатых людей о самих себе.
Жизнь крутилась, как шумный, бессмысленный и безостановочный вихрь. Так могло продолжаться вечно. Площадь, улицы, метро – здесь или где-то еще, не все ли равно. В один прекрасный день мадам Баду нас бросила и переехала к своему дантисту, знаменитому доктору Лартеги, специалисту по имплантам и пластической хирургии. Биби сначала отказалась жить с ними вместе, и доктор продолжал оплачивать квартиру в Кремлен-Бисетр.
Мы жили, словно не желая ничего видеть и понимать. Забыть, отключить ту часть мозга, которая фабрикует воспоминания. Однажды я выбросила в помойку все свои африканские фотографии, тетрадки, где подружки писали мне стихи и записки, старые билеты в кино, даже видеокассеты со школьными праздниками, где Биби, в узком прямом платье, исполняла песни Билли Холидей[33] и Ареты Франклин[34]. Биби уже много дней подряд не приходила ночевать, я была в ярости, вся дрожала. Я рвала бумаги, ломала диски, даже глубоко порезала указательный палец, и кровь забрызгала все кругом, но жаловаться было некому. Я просто заклеила ранку скотчем и замотала палец тряпицей.
И вдруг Биби вернулась. Когда она позвонила, я через глазок ее не узнала и спросила: «Кто там?» Вначале она даже не могла произнести своего имени, хоть это ведь так просто: Би-би. Но все-таки сказала: «Абигайль», она стояла на площадке, опираясь о стену, и я только и видела, что она вся в крови. Ее опухший рот был полон крови, глаза в черных кругах, словно измазанные углем, но это была не косметика, а следы побоев, волосы приклеились к щеке, покрытой слюной или слезами. Я подвела ее к дивану, она легла, закрыв лицо руками, и мне пришлось отодвигать ее пальцы, один за другим, чтобы промыть глаза и рот. Я ни о чем ее не спрашивала, да она все равно не смогла бы говорить, столько выпила, от нее пахло спиртным и наркотиками. Когда она открыла глаза, зрачки у нее словно плавали, она не в состоянии была зафиксировать взгляд. Я не стала вызывать полицию, в таком виде ее наверняка забрали бы в больницу, чтобы потом допросить с пристрастием. Она спала весь день и только один раз встала – пойти в туалет, где ее вырвало.
Несколько дней я была с Биби почти все время. Я позвонила в школу и сказалась больной, отменила все свои встречи. Я сидела на полу рядом с диваном и смотрела, как она спит или ест, я помогала ей вставать и одеваться. Она мне ничего не рассказала. По-моему, она ничего и не помнила. По ее словам, она упала на улице и сломала зуб о край тротуара. В паху у нее были синяки, я думаю, ее накачивали наркотиками и насиловали, наверняка управляющий баром, где она работала, тип по имени Перрон, и его приятели, но как их зовут, она не помнила. Как на войне. Когда-то мы с Биби жили в стране, находившейся в состоянии войны, мы и уехали, потому что наслышались о ней всяких ужасов. И вот теперь то же самое происходит здесь, в этих цивилизованных местах, с их красивыми домами и ухоженными скверами, с их метро, с полицией, которая следит за всем на свете. Да, здесь избивали и насиловали мою сестренку Биби, Абигайль, такую наивную и нежную, которой я рассказывала сказки, которую гладила по волосам. Это происходило здесь.
Явилась мадам Баду. Я ей позвонила и обо всем рассказала. Она приехала, одетая, как всегда, эксцентрично: брюки на манер леопардовой шкуры и куртка с меховым воротником. На меня она даже не взглянула, бросилась целовать дочь: «Лапочка, солнышко, что с тобой сделали, прости меня, я должна была остаться с тобой, солнышко, радость моя, ну поговори же со мной». Она заикалась. Сначала призвала меня в свидетели, а потом стала обвинять: «Почему ты ничего не сделала? Посмотри, до какого состояния ты ее довела!» Я холодно ответила: «По-моему, вам лучше взять ее к себе, здесь ей плохо». Шеназ страшно разгневалась: «Эгоистка проклятая! Ты… ты видишь, в каком она состоянии, и ничего не делаешь, тебе наплевать на нее, на меня, на всех нас, ты хочешь нам отомстить!» Она как с цепи сорвалась. Я ей об этом сказала. Биби хныкала, пыталась за меня вступиться, потом закрылась у себя в комнате. А я собрала свои пожитки и ушла.
