Мишель Ростен - Звезда и старуха
Поехал куда глаза глядят. С горя нашел по радио программу классической музыки. Симфония Малера! Она заворожила его, освободила. Он слушал ее на максимальной громкости. Снаружи хлестал дождь, выл ветер. Внутри, как вы понимаете, буря тоже не улеглась.
Он кружил по городу, опьяненный ливнем и музыкой. В какой-то момент неизбежно снова свернул к Театру. Дождь лил стеной. За ним он с трудом различил два силуэта: ассистентки, съежившись от холода, по-прежнему ждали автобус на остановке. Постановщик, друг сердечный, не для того ли, чтобы их забрать, ты нарезал круги? Он остановился у остановки:
– Садитесь, не упрямьтесь.
Они послушались, потому что совсем замерзли. Он выключил радио, симфония смолкла. Вторая ассистентка сказала, что любит Малера. Он включил опять, их пробрало до дрожи, до слез от нездешней красоты музыки. После проигранного генерального сражения им вообще хотелось плакать.
Симфония закончилась. Постановщик еще раз позвал их в ресторан. Они молчали в ответ. Теперь уже он настаивал, говорил, что нельзя сейчас расстаться просто так, бессмысленно и внезапно. Тут он осекся, сообразив, что пригласить одну девушку – легкомыслие, а двух – безрассудство, у него голова пошла кругом от ужаса и восторга, он явно сходил с ума.
После ужасной генеральной сойти с ума немудрено.
Он остановился на парковке под открытым небом, мимо проходила компания подвыпившей молодежи, горланя песню. Постановщик вышел из машины и на время смешался с толпой промокших студентов. Их пьяный бред как нельзя лучше гармонировал с ненастьем и безумием этого проклятого вечера.
«Приходите, любовники, в порт Дуарнене,
И будет вам радость в порту Дуарнене…»
Вообще-то в исконной песне говорилось: «ребятки». Приходите, ребятки, а не любовники. Но постановщику понравился студенческий вариант, он был всецело на стороне любовников. Каких еще любовников? Опомнись!
Он тоже пел во всю глотку и плясал под дождем на парковке с поднятыми руками. Бесился, нес полную чушь и был счастлив. Ассистентки в машине покатывались со смеху. Молодежь ушла, постановщик вернулся радостный, сияющий, промокший до нитки, он искренне позабыл обо всем плохом, даже о собственной робости и нравственных опасениях. Они отправились в ближайший ресторан. Он оказался слишком дорогим, однако в такой час выбирать не приходилось. После грандиозного провала в Театре ты в любом случае разорен, так чего уж там! Добрый старый потлач: на сцене артисты сгорают дотла, а потом в ресторане дотлевает то, что от них осталось.
На соседний столик поставили блюдо с вскрытыми устрицами, полупрозрачными, беловато-коралловыми, жирными – именно такие он особенно любил. Постановщик подозвал официанта и спросил, что это за сорт.
– Пойдемте, я вам покажу.
Подоспел метрдотель:
– Пусть месье попробует «жиллардо» номер один!
Подмигнул запанибрата:
– Вот увидите, это «роллс-ройс» среди устриц!
«Пусть мёсье попробует» – дамы пробовать не должны, о них метрдотель даже и не вспомнил. Однако мёсье постановщик не заметил весьма обычного мужского шовинизма и спокойно проглотил устрицу. Выше всяческих похвал! Первая удача за весь день.
– Три дюжины «жиллардо», пожалуйста! Я угощаю!
После провала бросаем деньги на ветер. И едим расплодившихся устриц.
Веселый пир – как раз то, что всем им было нужно, чтобы снять напряжение, выпустить пар. Рассеяться, забыть о злосчастной генеральной и жалкой Одетт невозможно – в Театре такое не забывается. Их веселье – стихийное бедствие, извержение внутреннего вулкана. Посмеемся над старой каргой и всем прочим, отмочим побольше глупых скабрезных шуток, дойдем до предела, ad libitum[90], либитум – либидо, еще один шаг, и начнем флиртовать, пустимся во все тяжкие: а давайте закажем еще бутылку, давайте бродить по улицам до рассвета, давайте вообще не будем спать, давайте… Приличия, правила, дозволенное, допустимое…
Где они, эти незыблемые границы?
Постановщик и ассистентки заплатили по счету и вышли. Дождь унялся, ветер усилился, шторм разыгрался. Выйдем к бушующему Океану, насладимся если не оргией, то хотя бы разгулом стихий. Мыс Ра скрылся в тумане, огромные волны с грохотом набегали на скалы, оставляя гигантские белые клочья пены, ветер дул со скоростью 130 километров в час, не меньше. Их окатывало брызгами, природа разбушевалась. Слов не слышно, говорить нельзя, но это и к лучшему: они объяснялись мимикой и жестами, блеском смеющихся глаз, взмахами рук. Кричали что-то друг другу в самые уши, соприкасаясь лбами, щеками, волосами – простор для любовной игры.
Вернулись в город в три часа ночи, охмелев от ветра, соли и йода. Осталось перейти последнюю черту. Да или нет? В смутный час, когда внутри все дрожит от возбуждения и кожа горит, думаешь лишь об одном.
Постановщику представилась мучительная дилемма. То есть ассистентки, конечно, ни сном ни духом. Но за столом их руки встречались, недомолвки, намеки, многозначительные паузы, а на скалах и того опасней, безумный смех, искрящийся взгляд… Спектакль погиб, уцелеют ли нравственные устои?
Может, да, а может, нет, кто знает?
Стоп, есть же еще профессиональная этика! Вот сдерживающий фактор для постановщика, мощный тормоз, жесткое правило, все, его вовремя окатило волной стыда, устои спасены, границы на замке.
Конец секвенциям[91] мотива «Sturm und Drang»[92], разум возобладал над безумием, пора прощаться. Они расцеловались чуть горячей, чем обычно, почти что в губы. Как ни в чем не бывало пожелали друг другу доброй ночи, нет, все-таки покраснели. Неловкость, сдавленные смешки. До завтра! Но завтра уже наступило, так что до скорого! Снова смех. Я сегодня был не в себе. Мы тоже совсем с ума сошли. Какие мы дуры! И я дурак! Да здравствует глупость! Спасибо! Спасибо за все! Спасибо сам не знаю за что…
Точка схода. Бегство за горизонт.
Мелодрама
За три часа до премьеры
– Как почую присутствие публики, сразу приду в себя, мне твои репетиции ни к чему!
Постановщик настаивал: нужно подстраховаться.
Одетт, с подозрением:
– В каком смысле подстраховаться?
Он не ответил.
Действительно, в каком смысле, вернее, имеет ли это смысл?
– Ладно, будь по-твоему.
Как всегда, начали с настройки звука, звукорежиссер пообещал, что настроит мигом, живой рукой.
– Одетт, не трать силы зря, сыграй только первые такты вступления.
Не тут-то было! Вместо неспешного вальса, с которого начиналось представление, старушка, вскочив, выдала страстный огневой paso doble из середины… Нет, не то, тебя же просили не тратить энергию, знойные страсти сейчас ни к чему! Начнем сначала. Звукорежиссер отключил «комбик», обесточил инструмент. Электронный аккордеон онемел. Но Одетт и не подумала сесть, ее пальцы по-прежнему бегали по клавиатуре. Звезда нажимала на кнопки и клавиши с бешеной быстротой, раскачивалась из стороны в сторону, растягивая мехи, но вся ее ярость, furia, весь ее пафос выливались в чуть слышное позвякивание и стук… Постановщик попытался образумить старушку:
– Стой, Одетт, давай заново… Вначале у нас вальс, а не paso doble.
Не помогло, он напрасно старался, Одетт упрямо играла испанский танец. Самозабвенно, с полной отдачей, будто перед ней было десять тысяч зрителей и звук включен на полную мощность. С самого начала все пошло не так, ни тебе быстрой настройки, ни краткой неутомительной репетиции…
Тем не менее музыка, видимая, но абсолютно беззвучная, вновь ошеломила постановщика, словно внезапное озарение. Пальцы порхали: трели, аккорды, арпеджио. Мехи растягивались и сжимались. Губы шептали названия нот. Все тело ритмично подергивалось. Так мог бы исполнить paso doble Джон Кейдж[93]. Неудивительно, что наш постановщик оживился. Только представьте: неслышная музыка – воплощенный Театр! Романтичный чувствительный авангардист воодушевился. Безумное выступление Одетт показалось ему тайным знаком их сговора, она же сказала, что будет репетировать только ради него, ну вот и устроила специальный номер, ведь именно так выглядит «их» мюзикл.
Постановщику не пришло в голову более разумное объяснение: старушка спятила.
Внезапно она прервала немой танец и ни с того ни с сего спросила:
– Как вы узнаете, что перед вами мерзавец из мафии? Они говорят тихо и никогда не смотрят в глаза, даже здороваются, глядя на собственные ботинки. Это скоты, а не люди. Уже двести лет играю на аккордеоне, так что могу сказать без утайки: я их не уважаю! Аккордеон бессмертен! Так и скажите мафии, настоящую музыку не убьешь!
Зловещая пауза, глухой перестук по кнопкам и новый вопрос:
– Почему я себя не слышу?
Звукорежиссер испуганно пролепетал: «Дело в том…» Но Одетт перебила его:
– Мне срочно нужен врач!
И опустилась на стул.
