Дельфина Бертолон - Грас
И я направился к месту встречи, опустив голову, но вполне сознавая реальность.
Грас Мари Батай,
14 июля 1981 года, гостиная,
01.50 на больших часах
Мы заскочили на деревенские танцульки, посмотреть на фейерверк над церковью. Там было еще музыкальное выступление, Фредерик Фаржо играл на аккордеоне – какой на нем был костюм, Тома, какой костюм, из розового бархата, совершенно невероятный! Мы смеялись, так смеялись, пили, танцевали, под бумажными трехцветными фонариками, я благодарила небо, благодарила жизнь, благодарила Францию – мне тебя вернули! Я сжимала тебя так сильно, цеплялась за твои плечи, руки, ты со мной вальсировал, подбрасывал, я закрывала глаза, и мне опять было двадцать лет, я только что повстречала тебя на выходе с пляжа, на мне еще было то канареечно-желтое платье, у которого юбка крутилась, как это обожает Лиз. Мы говорили с людьми, с соседями, с Эдуаром, с Шапелями, с Эстель Фаржо, с Пиньоном и другими, мне начхать было на их болтовню, но время от времени ты обнимал меня за талию, я уже так давно не видела от тебя ничего подобного, этих естественных и беспричинных проявлений нежности…
И этим вечером я подумала: «Какой дурой, ну какой дурой набитой я была! Так портить себе кровь из-за какой-то соплячки!»
Быть может, мы наконец превозмогли траур. Может, девчонка, в сущности, нам помогла. Ее избыток жизни заставил жизнь вернуться. Желание, которое ты мог испытывать к ней, стало первым шагом, хорошим шагом, к восстановлению барахлившего механизма. Это странно: я больше не испытываю гнева. Ни к ней, ни к тебе… Ни к себе.
Эту злость по отношению к себе самой олицетворял носорог, сидевший у меня на груди – жесткая серая шкура, клыки, рога, рогоносец, одним словом.
Разумеется, я бы хотела, чтобы она никогда не возвращалась, но не надо преувеличивать. Это ерунда, я теперь думаю о другом. Мне теперь удается смотреть на Кристину как на лекарство, нестерпимо горькое лекарство, от которого тошно так, что хочется сдохнуть, но в итоге оно идет вам на пользу, излечивает вас и спасает. Может, ее гипотетические снадобья были любовным зельем с замедленным действием?.. Может, история ее отца, эта история о бесконечной верности, и дала ей веру в Любовь?
Тогда, вместо того чтобы красть нашу любовь, она нам ее вернула.
В прелести этой летней ночи я так остро все чувствую – запах скошенной травы в воздухе, великолепными охапками. Дуновение ветерка через открытое окно – и эта звездная чернота, которая словно футляр укрывает нас от мира.
Ты улыбаешься во сне.
Настоящая, легкая улыбка марширует по твоему лицу, как мажоретка на параде, детская улыбка, которую я так давно не видела, забытая после смерти Орельена.
Ты тоже помолодел; чудеса секса, дармовой лифтинг.
В этот раз я не ревную. Не ревную к твоим снам.
Послезавтра мы едем в Барселону.
Что мы там будем делать – третьего ребенка?.. Будем ли мы готовы? Я чувствую себя готовой. Готова снова забеременеть – ради высшей цели. Дети так быстро растут… Я не воспользовалась Натаном. Не сумела воспользоваться. Забыла, что такое безмятежность. Некоторые чувства, уходя, становятся мифами. От них не остается ни следа, ничего осязаемого, какого-нибудь физического ощущения, и в конце концов начинаешь думать, что это всего лишь слова, бесполезные творения языка, нематериальные, ничего не значащие, не имеющие за собой того, что должны означать.
Некоторые чувства существуют только в настоящем. Но как только они появляются, вместе с ними появляется все.
Безмятежность… Так трудно ее добиться, так трудно сохранить.
Но капитан вернул себе власть, Тома.
Безмятежность заставит снова появиться ту, кто я есть, ту, кого ты любил, ту, кого любишь.
Поскольку ты сам это сказал, сегодня ночью. «Я тебя люблю».
Ты это сказал.
Да, любовь – это как прогноз погоды. Беспрестанно ошибаешься.
* * *Лиз уже сидела в кафе и комкала бумажную салфетку. Перед ней – бокал белого вина.
Тома Батай опоздал на двадцать девять лет, но мы с сестрой опять пришли раньше времени. Я уселся напротив нее. Тотчас же подскочил официант, наряженный «Поющей сорокой»[13].
– То же самое, пожалуйста.
Он исчез, проявив неожиданное усердие.
– Ты вообще-то что пьешь?
Она пожала плечами:
– Вино меня не интересует. Для меня главное – пить.
Мы с Лиз какое-то время смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Оба опасались этой встречи, не зная, чего от нее ожидать, и испытывали неловкость, оказавшись с глазу на глаз, что бывало редко. Большое зеркало в золоченой раме отражало по большей части помятые лица, усталые тела, тяжелые занавеси. Я чувствовал, как внутри меня снова рождается страх из-за этих ролей, которые нам предстояло сыграть – фальшивые детские образы, дочь, сын, сцена маленького театра в театре побольше. Чтобы отвлечься от беспокойства, я достал из кармана половинку полароидного снимка и положил на стол. Лиз взяла ее, бросила взгляд.
– И что? Куда ты клонишь с этим старьем?
– Девушка… которую не видно… Кто это может быть?
– Кристина, – сказала она, пожав плечами, словно это была сама очевидность.
Она отпила глоток шардоне, прибыло и мое, официант поставил его на салфетку из белого крепона – свою Лиз истрепала до того, что она распадалась на части.
– Не помнишь?
Я покачал головой.
– Она была у нас прислугой. Ты и вправду был слишком маленький… Прожила в доме около года, после того как мама вернулась на работу в больницу, в «Гранж-Бланш». А потом в один прекрасный день ушла, и мы о ней больше не слышали.
Я помнил Элоди, девушку-подростка из деревни, дочку соседа, немного простоватую, но очаровательную, которая возилась с нами лет пять, пока не вышла замуж и уехала на юг к своему мужу. Помнил Маризу, мне тогда было лет десять, краснощекую португалку с круглыми, как дубовые стволы, бедрами. Но имя Кристина мне ничего не говорило.
– Ты ее обожал. Рисовал ее все время. Ты уже тогда очень хорошо рисовал. Даже слишком хорошо, это был просто конец всему – малявка, а рисует как взрослый… Вроде ученой обезьяны… Только без обид, ладно?
– С тобой я уже привык.
Лиз улыбнулась и щелкнула меня по носу.
– Она была похожа на ту картину, знаешь, «Девушка с жемчужной сережкой». Ладно, тебе было всего четыре года. Это нормально, что ты ее забыл.
– А ты ее любила?
Лиз почесала в затылке. Ее рыжие волосы были заплетены в косички и собраны в узел – необычная прическа, которая ее молодила. В остальном же она была одета как обычно, когда хотела быть элегантной – классические Levi’s, блузка с цветочными мотивами и черный блейзер. Никаких странных платьев из красного шелка; это была все та же Лиз, жеребенок, эталон породы.
– Вначале, думаю, да. Она была такая красивая, словно из книжки с картинками. Из Восточной Европы, говорила со смешным акцентом. Но потом я почувствовала, что мама ее не любит.
– И ты перешла на мамину сторону.
Лиз отпила глоток вина, явно чтобы не замечать мою шпильку. Моя сестра всегда принимала сторону матери; их единственным разногласием был дом, который она считала слишком большим и утомительным для содержания. Этот дом, стоивший целое состояние, хоть и небольшое, Лиз уже давным-давно уговаривала ее продать, но безуспешно. Деньги у моей сестры всегда были проблемой, если не сказать наваждением.
– Спрячь свою фотку, – сказала она внезапно, толкнув ко мне снимок по столу.
Я убрал его в карман и обернулся. Мое сердце заколотилось быстрее. Какой-то человек только что вошел в двустворчатую дверь; я его не узнал, но Лиз сразу поняла, кто это. Она подняла руку и помахала ему. Тот стал приближаться к нашему столику в приглушенной атмосфере кафе. Мне показалось, что Вселенная замедлила ход. Гул голосов тоже стих, словно у меня в ушах вдруг оказались затычки. Когда он подошел к нам, Лиз встала, как ученица или как обвиняемая в суде. Но не я. Не могу толком определить, что я испытывал, но только не желание встать и достойным образом приветствовать этого человека, который нас бросил.
– Лиз, – пробормотал он, и его голос, этот хваленый низкий и неестественный голос, снова полоснул по моему раннему детству словно кремнем – собственно, эта рана так и не затянулась.
Моя сестра не ответила. Тома явно не знал, что делать, и в конце концов наклонился к ней, чтобы поцеловать; этот поцелуй показался мне похабным. Дрожь, пробежавшая по спине сестры, дала мне понять, что ее он тоже покоробил. Тома повернулся ко мне; я по-прежнему сидел, он нависал надо мной всем своим высоким ростом, как в моих воспоминаниях; множество прошедших лет лучились из-за его спины горячим светом камина.
– Нат.
Он протянул мне руку, которую я не пожал. Не нарочно, это не было провокацией; просто не смог себя заставить. Мое тело отказывалось подчиниться, сделать этот жест. Рука моего отца – поскольку это был именно он, мой отец, – вяло упала вдоль толстого твида его пальто. Лиз снова села. Он тоже, заняв место слева.
