Ральф Ротман - Юный свет
Отец еще спал. Вытерев перед входной дверью лужу, я выпил стакан воды. Потом вставил ручку в хлеборезку и отрезал два куска хлеба, оставленного нам фрау Горни. Я намазал их маргарином, а сверху положил кружки ливерной колбасы. Опустил в кувшин кипятильник, чтобы сделать отцу чай. У нас был Pennyroyal и Westminster. Я выбрал Westminster. В холодильнике, в отделении для яиц, лежала половинка лимона, и пока я ее выжимал, я услышал отца сначала в ванной, а потом в большой комнате.
Пока он шел по половицам, витринное стекло горки нежно дребезжало. Это была старинная горка с полукруглым низом, доходившим взрослым до бедер. За дверцей из ограненного стекла три полки. На первых двух любимые чайные сервизы матери, чашки на блюдцах лежали так, что можно было заглянуть внутрь, посмотреть на цветы и золотой орнамент. А наверху стояли рюмки для вина и ликера, все очень-очень тонкие. Но мы ими никогда не пользовались, даже по воскресеньям. Пиво отец пил из горла, а мы молоко – из старых баночек из-под горчицы, они были с ручкой. Наверху на горке расположился дымоуловитель, фарфоровая сова, и когда ее включали, загорались ее желтые глаза.
Отец зевнул. Он был еще в пижамных штанах и майке. Обеими руками он чесал себе живот и грудь. Потом поставил кастрюльку с перловым супом на взятую у фрау Шульц на время отсутствия матери маленькую плитку, а я захлопнул хлебницу.
– Я сделал бутерброды с ливерной. Будешь? Или хочешь с сыром, но тогда мне надо быстренько сбегать и купить его.
Он помотал головой, вытащил чайный пакетик из термоса, добавил туда столовую ложку сахара и лимонного сока. Потом завинтил термос и, когда суп разогрелся, сел с полной тарелкой на балконе. Но пока не ел. Сложил руки на коленях и оцепенело глядел на поля и лесок перед шахтой, где стаи ворон кружились вокруг копра. Он почесал руку и соскреб со старого шрама болячку. Кожа под ней была розовая.
Я подсел к нему с посудным полотенцем через плечо. Какое-то время он сидел с закрытыми глазами, глотал слюну, и я протянул ему через стол бутылочку с соусом Maggi.
– Ты с мамой уже созванивался?
– У-у?
Белки его глаз опять посветлели и стали чистыми, и он уже не выглядел таким бледным. Он помешал гущу. Потом съел одну ложку и едва заметно нахмурил лоб.
– Созваниваться-то я созванивался. Только ее в пансионе не было.
– А где же она была? В конюшне?
Он жевал медленно, как будто осторожно, помотал головой.
– Хозяйка сказала, на море. Ты уроки уже сделал?
– Арифметику? Еще вчера.
Пока он добавлял в суп приправу, я вытащил выдвижной ящик стола. Моя сестра прятала там свои жвачки. Навстречу мне выкатились шарики, и я задвинул ящик обратно. Потом показал пальцем на закрытое окно позади нас.
– Слушай, пап, чего я хотел спросить: это наша комната, ведь так?
Он покрошил кусочки хлеба в тарелку.
– Что? Да, это часть нашей квартиры.
– А почему мы в ней не живем?
– Ну, ты хорош!. А куда денется маленькая Горни?
Полотенцем я прихлопнул муху на парапете. Но она и без того была дохлая.
– Не знаю. Может, она скоро замуж выйдет или просто переедет. Можно тогда это будет моя комната?
Он отпил из бутылки глоток молока, провел пальцем по губам.
– Вполне возможно. Если у нас будет чем ее оплачивать.
– Чего? Но ведь она же относится к нашей квартире!
– Все правильно, маленький хитрец. Но, поскольку мы ее не используем, мы и аренду платим меньше.
– Ах, вот оно что…
Я послюнявил палец и стер пятно на коленке. Отец разжевывал какой-то хрящик. Во рту у него хрустело, но, вместо того чтобы выплюнуть, он продолжал жевать, а зубы скрежетали так же, как обычно во сне. Я посмотрел в сад.
– Скажи, а господин Горни тоже шахтер или нет?
– Естественно. Здесь все шахтеры, ты же знаешь.
– Но он не такой, как ты, правда? Ты его начальник, точно?
– Иногда. Если его распределяют ко мне. Он – навалоотбойщик, а я работаю на конвейере.
– И тогда ты можешь ему сказать, что он должен делать?
Он пожал плечами, кивнул.
– И зарабатываешь ты тоже больше?
– Ненамного. Если со сдельщиной все ладится.
– Да, но тогда почему у него есть дом, а у нас – нет?
– Ну, так уж вышло. – Он отодвинул от себя наполовину пустую тарелку, съел еще кусочек хлеба. Ну да, дом-то у него есть, но долги за него он будет отдавать до конца своей жизни. А пока что дом принадлежит банку, а не ему. А меня такой расклад не устраивает. Я хочу быть свободным, понимаешь? Ты, старый индеец… Я ухмыльнулся.
– Текумсе! Он свободен как вольный ветер.
– Ну вот, видишь. И я такой же.
Майка на груди натянулась, отдельные волоски проткнули ткань. Я встал и принес ему из кухни сигареты.
– Но тебе же приходится тяжело работать, правда?
Он насторожился, встал со стула.
– Что это было?
Я тоже кое-что услышал и потому протянул ему зажигалку.
– Сиди, не вставай. Пойду посмотрю. Может, книга с полки свалилась.
Зорро опрокинул ящик с куклами моей сестры и уже почти разодрал одного плюшевого мишку. Опилки сыпались из живота, одно ухо висело на ниточке, а когда я хотел выдрать медвежонка у Зорро из пасти, он угрожающе зарычал, и я оставил добычу ему. Но ящик поставил на шкаф.
– Кукла с кровати свалилась.
С сигаретой во рту отец стоял в большой комнате и одевался, а я укладывал ему в сумку бутерброды и чай. Он уже застегнул пуговицы на рубашке.
– Может, мы выиграем в лотерею. Иметь домик было бы неплохо. Где-нибудь за городом. Никаких соседей и места гораздо больше… – Он сморщил нос. – Ты что, вляпался в собачье дерьмо?
Подержавшись за стол, я осмотрел свои подошвы.
– Да нет вроде. Может, с улицы несет? Притащить велосипед из подвала?
Он сказал, что не надо, снял с вешалки куртку, встряхнул ее. Зазвенели ключи.
– И не ложись поздно спать, слышишь? По телевизору показывают всякую ерунду. Вступит в голову какая-нибудь чушь, не сразу от нее и избавишься. Да, а что это там в помойке за письмо из магазина Spar?
– Чего? А, это реклама.
– Откуда ты знаешь? Оно даже не распечатано.
– Горни получили точно такое же.
Он кивнул и вышел. Вскоре я увидел его среди серо-жухлых полей. Он моментально сделался совсем маленьким. Солнце садилось, и, когда он нажимал на педали, хромированные зажимы блестели у него на штанах.
Я достал чистую ложку и доел остатки супа из его тарелки, думая о том, что у нас вообще никто не играет в лотерею. Никогда.
На следующую ночь Маруша вставила в звонок кусочек картона. Когда он затрещал, я не стал подходить. Вернее, все же подошел, чтобы запереться. По-видимому, Джонни, не сняв уличные ботинки, тащил целый пакет или сумку с бутылками. Я вышел на балкон, облокотился на парапет. Окно было открыто, но щелочка между половинками занавески была слишком мала, чтобы разглядеть хоть что-то. А кроме того, настольная лампа светила прямо в красную материю.
Взвизгнула дверца шкафа, и тут же громко включили музыку, Rolling Stones. Но сразу сделали тише. Джонни рассмеялся наигранно гадко, открыл бутылку пива, в этот момент заскрипели пружины кровати, а он приглушенно рыгнул.
– Привет от пивной бутылки!
Маруша захихикала, погасила свет, и красная занавеска вмиг стала серой. Увидев на ней в лунном свете свой щуплый силуэт, я отошел.
На диване, перед включенным телевизором, спал Зорро. Но когда я сел рядом, он проснулся, а я почесал ему затылок и вытащил из шерсти пару колючек репейника.
– От тебя действительно воняет, приятель. Как от аскари[20].
Я понятия не имел, что это означает. Мой отец иногда произносил это слово, когда рассказывал о работе: от нас воняло, как от аскари. Играя, Зорро укусил меня в руку.
Я пошел на кухню, вынул из бумаги кусочек сырокопченой колбасы и высоко поднял его над головой. Хвост Зорро замолотил по стеклянной дверце горки. Поскуливая, он побежал за мной в ванную, и, закрыв за ним дверь, я опустил руку и бросил колбасу в ванну. Он сделал стойку, уперся лапами в край, безуспешно пытаясь дотянуться до колбасы. Я схватил его за задние лапы и перекинул через борт. Когти застучали по эмали. В один момент он заглотнул колбасу и залаял, как бы говоря спасибо. Жадно облизал губы.
Я погладил его по голове, просунул пальцы под ошейник и открыл воду. И хотя после дневного пекла она была еще теплой, он съежился, попав под струю ручного душа. Хотел выпрыгнуть, но его лапы заскользили и царапнули стенки ванны, а я крепко держал его, уговаривая успокоиться. Мокрая шерсть стала черной.
Он рычал, закатив налитые кровью глаза, а когда я вылил ему на спину приличную дозу яичного шампуня, он встал на дыбы. Но я так скрутил ошейник из плетеной кожи, что Зорро почти не мог ни дышать, ни выть, ни лаять, только хрипел. Моя рука напряглась так, как бывает осенью, когда на сильном ветру ведешь на длинной веревке бумажного змея. Я держал Зорро крепко, даже когда он начал сползать, весь в пене, беспрерывно ударяя лапами по краям ванны и крану. В конце концов он сдался.
