Томас Эспедал - Вопреки искусству
На моих внутренних весах объем пухлой стопки бумаги перевешивала нечитаемость ее содержимого, она была важнее каждого отдельного листочка, испещренного никуда не годными фразами. Тяжелая стопка бумаги весила больше всех этих коротких неудачных словечек и пустых бессмысленных предложений; я должен был продолжать писать.
Стопка бумаги лежала под настольной лампой. Письменный стол стоял возле окна, а на дверь комнаты я прибил крючок. Я мог писать обо всем, о чем захочется. Стол, пол, кровать и стулья были завалены черновиками; отдельные листки и записные книжки, альбомы для рисования и бумага для писем, учебники и календари – все было испещрено мелкими неразборчивыми закорючками, которые я потом перепечатывал на чистые листы. Стопка бумаги росла. Казалось, что она будет расти бесконечно, тогда, в шестнадцать или девятнадцать лет, остановить меня было невозможно, фразы рождались сами собой, язык работал как станок, как языковая машина, которая производит мои слова и фразы в ровном постоянном ритме, день и ночь.
Первую половину дня я проводил в школе, а вечерами писал, я работал и за школьника, и за писателя. В июне я окончил среднюю школу, трехгодичное обучение в Кафедральной школе Бергена, в классе с естественно-математическим уклоном. Три бессмысленных года математики, биологии, химии и физики. Три бессмысленных, но не бесполезных года – благодаря бесконечным урокам математики и физики я осознал, что никогда не свяжу собственную жизнь с формулами и цифрами.
Летом я устроился подработать на ткацкую фабрику, отец работал там в администрации; я чистил и смазывал маслом ткацкие станки. Потом мы с приятелем, которому хотелось изучать философию, поехали отдыхать в Копенгаген. Добравшись, решили быстро вернуться домой, взять займ на обучение, подать документы в университет и быстро вернуться в Копенгаген. Здесь я написал мой первый роман. Я работал над ним около четырех лет, трижды почти заново переписывал его, а когда закончил, мне было двадцать три года и пора было возвращаться из Копенгагена домой. Я собирался жениться. Я собирался жениться на Эли, мы познакомились с ней, когда мне было семнадцать, а ей – шестнадцать. Когда я переехал в Копенгаген, мы расстались, а сейчас решили подойти к делу серьезно, съехаться и жить вместе. Она купила и обставила квартиру и написала мне, что квартира готова и дожидается меня. У нее есть мебель, гостиная и спальня с двуспальной кроватью, писала она, есть все необходимое – хорошая работа и уютная квартирка с видом на море, светлой гостиной, маленькой кухней, просторной спальней и еще одной пустой комнатой, которую можно приспособить под кабинет. У нее все есть, писала она, и только самого главного не хватает. Мужчины. Ей недостает меня, написала она, и я решил уехать из Копенгагена.
Я получил комнату в общежитии в пригороде в Рёдовре, в Ребек Сёпарк, комнату номер 452. Когда я приехал и отпер дверь, то обнаружил, что в комнате кто-то живет. Письменные принадлежности на столе. Учебники на полу. Одежда и обувь в шкафу. Нижнее белье в ящиках, косметика в ванной. Я растерялся и принялся просматривать ее вещи. Готовясь к переезду, она уже многое сложила в ящики – чашки с тарелками, письма и книги, безделушки и целую коллекцию кукол и игрушечных клоунов. Сколько же ей лет? Сперва я хотел сообщить дежурному, но потом передумал и решил ее дождаться. Приняв душ, я распаковал кое-какие свои вещи, достал пишущую машинку и бумагу. Из дома я привез совсем немного: книги, одежду, обувь и туалетные принадлежности – только и всего. Вечером новые студенты должны были праздновать новоселье, и в холле накрыли большой стол. Я оделся и вдруг почувствовал себя неуютно. Это моя комната, мне дали ключ, и я подписал договор аренды, в котором указан этот номер, 452, все верно, вот только в комнате кто-то живет. Выйдя в коридор, я захлопнул дверь, сел в лифт, спустился вниз и зашагал к ближайшему торговому центру, где был паб. Тесный зальчик, заполненный пьющими мужчинами и женщинами. Темные стены, тусклые светильники, деревянные столы и стулья, пепельницы и зеркала. «Прекрасное место, чтобы писать», – подумалось мне. Когда я вернулся, она была в моей комнате. Дверь была открыта, я постучался, и на пороге появилась она. Мы с ней были одного роста. Одинаковый цвет волос и очень светлая кожа. Я опустил глаза. «Прости, – сказала она, – это твоя комната. Я не знала, что ты приехал, не знала, кто сюда вселится, если кто-нибудь вообще приедет. Комнаты иногда пустуют, я живу тут незаконно, но вообще-то я такая не одна. Мы занимаем пустые комнаты, а когда приезжают новенькие, мы съезжаем».
Она стояла в дверях.
Я не знал что ответить. «Можно мне войти?» – спросил я. «Прости, – повторила она, – это твоя комната. Я три года в ней прожила. И учиться уже закончила, теперь работаю, но жилье пока не нашла. Наверное, вернусь домой. Мне совсем не хочется, но придется – поживу с матерью или отцом, они в разводе», – сказала она. Девушка присела на краешек кровати, а я сел на единственный в комнате стул. У нее были длинные каштановые волосы, забранные в хвост. Голубые глаза, пухлые губы, тонкий желтый свитер, синие джинсы – мне отчего-то трудно было смотреть на нее. «Тебя как зовут? И откуда ты приехал?» – спросила она. Я рассказал ей обо всем, она качала головой, упершись указательным пальцем в нижнюю губу. На губе появилась вмятина, и этот жест показался мне вдруг знакомым. Она сидела на кровати, а я – на единственном в комнате стуле, и мне показалось, будто все это предопределено, эта странная комната, которая не принадлежала ни мне, ни девушке, и то, как моя собеседница покачивает головой, все казалось мне знакомым, это уже когда-то происходило со мной, я, сам того не зная, будто бы ждал этого момента, и стоило лишь девушке прижать палец к губам, как я тотчас же понял, что именно произойдет с нами. Меня осенило: мы будем жить в этой комнате вместе.Я поселился в комнате, но девушка не съехала. Она собиралась съехать, как только подыщет квартиру в Копенгагене, но не уехала. Она решила остаться, а я взамен пообещал не приставать к ней, она заставила меня пойти на соглашение: я не трогаю ее, а она не касается моих бумаг. Довольно скоро мы привыкли делить эту тесную комнатушку: девушка спала в кровати, а я – на полу, на матрасе. Она рано вставала, садилась на велосипед и ехала на работу. Она работала в магазине одежды. Я садился за стол и работал весь день до ее возвращения. Это была двойная радость: я был счастлив целый день проводить в одиночестве, чтобы меня никто не тревожил, а вечером я с радостью ждал, когда она вернется в нашу маленькую комнату. Я ждал ее.
Я, не предприняв никаких усилий, кроме переезда из Бергена в Копенгаген, в Рёдовре с его парками и домами, обрел счастье. Я словно вернулся на обжитое место, я возвратился домой. В окно светило солнце. На столе стояла ваза с белыми хризантемами. Солнце несло в комнату то лето, то осень. Из окна я видел играющих в футбол студентов, а за футбольным полем был ручей, впадавший в пруд, по которому плавали утки и гуси. На берегу, улегшись в кружок, загорали девушки с книжками. С десяти до часу я писал, потом обедал на общей кухне и отправлялся на прогулку по лесу. Тропинок там было множество, но у меня был постоянный маршрут – через лес, к берегу моря, где я сбрасывал одежду и плавал. Дважды в неделю, по вторникам и четвергам, я садился на велосипед и ехал на лекции в Институт истории искусства, расположенный в старом складском помещении на Лангелиние. Оставив велосипед возле института, я поднимался на третий этаж и слушал, как Тедди Бруниус рассказывает об Андерсе Цорне или Эдварде Мунке, он читал лекции по скандинавскому искусству девятнадцатого века. Маленький крепыш в темном костюме и белой рубашке с широким черным галстуком, он и сам словно принадлежал эпохе, о которой рассказывал. Тедди Бруниус на несколько часов перемещал нас в прошлое, во время Сёрена Кьеркегора и Ханса Кристиана Андерсена. Я писал более усердно, чем когда бы то ни было, мне очень хотелось написать роман. Я проводил за столом время с десяти до трех, потом делал передышку и вновь писал с трех и примерно до пяти, когда Линда возвращалась с работы. Мы ужинали вместе, а потом смотрели телевизор в общей гостиной, или она ложилась на кровать и болтала обо всем на свете. Она обожала разговаривать, ей обо всем хотелось рассказать. Однажды вечером она сказала: «Я сегодня уйду, у меня свидание с одним парнем. Возможно, ночевать не вернусь. Ты меня не жди». Я улегся на матрас и стал дожидаться ее. Я надеялся, что она вернется, это была игра на грани фола, еще немного – и я бы бросился разыскивать ее, но я понятия не имел, куда бежать, я совсем не знал Копенгагена, я все время просиживал взаперти в этой комнате наедине с ней.
Наконец она вернулась. Было раннее утро, я услышал, что она отпирает дверь; она вошла и прямиком направилась в угол, где я лежал на матрасе, зажмурив глаза. Остановившись рядом со мной, она сняла пальто и разулась, оставшись в прозрачной блузке и черной юбке, такой короткой, что мне видны были волосы у нее на лобке, ее обнаженное тело. «Ты спишь?» – спросила она, склонившись надо мной. «Зачем тебе делать меня несчастным?» – ответил я. Она улеглась на кровать, прямо на покрывало из искусственной кожи, и, подложив правую руку под голову, посмотрела на меня. «Я делаю это ради тебя», – сказала она. «Мне это не нужно», – возразил я. «Это нужно для твоей книги», – проговорила она в ответ.
