Мануэль Скорса - Траурный марш по селенью Ранкас
– Откуда взялись помещики, отец?
Он мне не ответил.
– Откуда они?
Он остановился.
– Откуда они, отец? Почему в Уараутамбо есть хозяин.
Старик мой присел на камень и ответил мне.
Донья Пепита с. тревогой следила за поединком. Ни судья, ни помещик не сдавались и заходили все дальше в лабиринт комбинаций. Из-за стола они вставали, чтобы умыться или вздремнуть, а ели тут же, в гостиной, продымленной тысячами сигарет. Город, лишенный высших чиновников, не жил, а прозябал. Телеграммы и жалобы старели на конторках. На шестнадцатый день игры секретарь Монтенегро, писец Сантьяго Пасьон, испугался немного и посмел заглянуть в сплошное облако дыма.
– В чем дело, Сантьяго? – добродушно спросил судья, выигравший двадцать четыре тысячи.
– Простите, ради бога… – залопотал писец.
– Нет, говорите! – подбодрил его судья.
– Из сената спрашивают про арестованного Лоро. Телеграмма пришла.
– Это кто еще?
– Он кур воровал.
– Вы не бросите игру? – всполошился дон Мигдонио.
– А может, судить его здесь? – предложил Арутинго.
Дон Мигдонио вздохнул с облегчением. Через пять минут ввели Эгмидио Лоро, обвиненного в краже четырех кур. На его счастье, судья как раз выигрывал.
– Крал или нет? – спросил судья, листая дело.
– Как вам угодно, сеньор, – отвечал подсудимый.
Судья захохотал.
– Сколько просидел?
– Восемь месяцев, сеньор.
– Освободить, – сказал судья.
И он стал разбирать дела во дворе, в перерывах между партиями. Подсудимые понадеялись было на столь же счастливый исход, но прогадали. Многие являлись в часы его проигрышей: например, Маркое Торрес, обвиненный в краже мешка клевера, надеялся, что с него хватит отсиженного полугодья, но ему накинули еще три месяца, а когда он возроптал – и все шесть. Однако не всякое дело можно решить во дворе; так, пришлось отменить бал, на доходы от которого местный клуб «Одиннадцать друзей» рассчитывал купить футбольную форму.
В тот же день я сказал Сульписии, Аньяде и Сантосу Чакону:
– Судья приказал убираться из Янасенисы.
Сульписия побледнела.
– Мы же эту землю ногтями рыли!
И Сантос опечалился.
– Зачем нам уходить?
– Мы на этой земле умрем, – горевала Сульписия.
– Не уходи, Эктор! – просила Аньяда. – Кто с нами останется?
– Хотите с ним бороться?
– Я готов с ним бороться насмерть, – сказал дон Эстебан.
И мы решили бороться. Днем мы спали, а ночью по очереди дежурили на поле – Сульписия, донья Аньяда, Сантос Чакон, дон Эстебан и я. Мы не высыпались, но поле спасли. Картошка зацвела и весь май цвела на диво. Как-то мы выкопали несколько кустиков на пробу. Чудо, не картошка! На одном кусте мы насчитали сто двадцать клубней. Сто двадцать! Работники из поместья завидовали нам.
– Ну и картошка у Чакона! – наушничали они судье. – Хорошая картошка в тех местах…
А он сказал:
– Эти места надо отобрать. Выкиньте его оттуда.
Однажды под вечер Сульписия прилегла, а люди из поместья явились верхом и говорят:
– Картошку заберем всю до одной.
– Земля принадлежит Чакону, – начал дон Эстебан Эррера, но они его стегнули хлыстом.
Тут проснулась Сульписия.
– Дон Эктор не отдаст свою картошку, – сказала она. – Он за нее умрет. И не он один.
– Плевали мы на Чакона, – сказал Паласин. – Он тут ни при чем.
Мне стало не по себе.
– Народ над нами. посмеется, – горевала Сульписия. – Одно им уступи, другое – и совсем оберут.
Мы стали вспоминать, сколько судья нам причинил бед.
– Ну, – сказал я, – не один судья тут мужчина!
– Побереги себя, дон Эктор, – сказала Сульписия и на меня взглянула.
Я ей не ответил, сел в седло и отправился в поместье. Паласин удивился мне и даже не спросил, как я смел переехать мост без разрешения.
– Простите, сеньор Паласин, – сказал я. – Мне говорили, что вы ездили в Янасенису предупредить, что ваши заберут мой урожай.
– Да, Эктор. Судья приказал нам.
– А я хочу, – крикнул я, – чтобы все вы пришли мне помочь!
– Не ори! – взмолился Паласин. – Не подводи меня, Чакон.
Он был смелый с лошадьми, а судью боялся ужасно.
Я уже собой не владел.
– Нет, пускай он сам сейчас собирает!
Паласин чуть не сомлел.
– Чакон, дорогой, не ори ты так, а то сеньора услышит, она посуду пересчитывает.
– Тоните всех овец, пускай мое поле топчут!
– Чакон, миленький, хозяин услышит!
А я гарцую во дворе и кричу:
– Пускай идут, я им покажу! Я уж им покажу! Узнают они Чакона! Соберете картошку, когда меня убьете! Идите, собирайте!
Я как с ума сошел. Еду и плачу. Под самым городом мне повстречались Прокопио Чакон и Нестор Леандро.
– Племянник, – сказал я Прокопио. – Скоро будем бороться насмерть.
– Что случилось, дядя? – спросил Прокопио.
– Скоро придут собирать мой урожай. Мы им покажем. Вы мои родичи, а я сдаваться не буду.
– Не бесись ты, Эктор, – сказал Леандро. – С поместьем связываться нельзя. Мы люди бедные.
– Теперь бедные стали, гады!
– Мы в это дело не ввяжемся, – сказал Прокопио. – Нам тоже есть надо.
В июне все повторяли: «Уараутамбо соберет Чаконов урожай». Я не спал. Мы с Игнасией глядели в потолок.
– Что ты не спишь?
– Пить хочется.
– Боишься?
– Пить мне хочется.
– Игнасия, когда они заберут картошку, что будет с детьми?
– Зачем ты сеял в Янасенисе?
– Это. ничья земля, свободная.
– Раньше мы хоть что-то ели. Они ведь в своем праве. – Она заплакала. – Что хотят, то и делают.
– Не соберем урожая – люди над нами посмеются.
– Особенно я горюю из-за Сульписии.
Тогда я решил купить винтовку. Денег у меня не было, и я пошел к сеньору Ривасу. Вернее, остановил его как-то на улице.
– Сеньор Ривас, я к тебе насчет ружья.
– Зачем тебе ружье?
– Охотиться буду.
Он был человек опытный и только поглядел на меня.
– Исхудал ты, Чакон.
– Сам знаешь, Уараутамбо думает собрать мой урожай.
– Безобразие! Не имеют права. Мы все должны тебе помочь.
– Поможете, и вас засудят. Не лезьте, я уж сам, Мне бы только ружье. У меня карабин на одну пулю, одного и убьет, то ли дело винтовка.
– Ладно, дам тебе ружье.
– А патроны продашь?
– Они дорогие.
– Обменяй на барана. Хороший баран! Ягнята будут.
– Ладно, дам за него двадцать пять штук.
– Баран хороший, ты его полюбишь.
В тот же день я пошел с ружьем в Янасенису. Когда пришли люди из поместья, я у них на глазах убил птицу, крикнул: «И вы так помрете, гады! – .и погладил ружье. – Оно у вас кровь повытянет».
В общем, картошка осталась мне. Тогда я понял, что трусу земли не видать. Картошка цвела на диво, ее хватило бы на два года. На уборку, я прикинул, понадобится человек сорок.
А в один прекрасный день явился Паласин и с ним тридцать верховых. Увидел я пыль на дороге и понял, что мне конец.
– Чакон, – сказал мне Паласин, – здесь угнали коней. Без тебя не обошлось. Идем куда следует.
И меня увели.
Начальству мешать не смели, и донья Хосефина де лос Риос отменила званый чай. Отменили и открытие нового фонтана, и открытие кладбища, и водружение столба для знамени. Напрасны были все приготовления, но хуже всего пришлось арестованным. Незадолго до начала игры сержант Кабрера напился и велел нарисовать на каждом углу белую стрелку и написать: «Переход». Жители не знали такого слова, и сержанту во исполнение собственного приказа пришлось задержать двадцать с лишним нарушителей, прежде чем он приказ отменил. Субпрефект отказался разбирать их дело; Арутинго сказал: «Такую вшивоту нельзя держать во дворе», и они просидели под замком все три месяца игры. А к концу этих месяцев на окно сел черный дрозд – жалкий креольский вариант голубки, оповестившей Ноя о конце гнева божьего.
– Декабрь, – сказал дон Мигдонио. – Скоро дороги развезет.
– Да, дожди надвигаются… – отвечал судья.
– Перезимуем тут, – вздохнул дон Мигдонио, примиряясь с потерей четырехсот солей.
Глава двадцатая
