Ральф Ротман - Юный свет
Я присел на край буфета. Так я был на полголовы выше ее.
– А зачем платком? Тогда ее не будет видно.
Глядя в сад на молодые плодовые деревья перед сараем, Маруша накручивала на указательный палец свой локон. Несколько капель воды, чистой, как роса, блестели на ветках в местах среза. Садовым ножом господин Горни надрезал кору и осторожно отводил ее от ствола. Он проделывал это на каждом срезе по два раза, а потом доставал из старой пеленки на траве пару маленьких, срезанных наискосок веток. Обмакнув их в ведро с садовым клеем, он подсовывал их под кору.
– А ты вообще когда-нибудь целовался?
Свет из холодильника падал Маруше на ноги, и я увидел мурашки, появившиеся от холода, которым потянуло изнутри. Я сглотнул, потряс головой, но не мог выдавить из себя ни слова. А она, хоть и не двигалась, оказалась вдруг совсем рядом. Я почувствовал ее дыхание, пахнущее скорее жвачкой, нежели табаком.
– Тогда нужно потихонечку учиться, верно?
Она посмотрела на меня краем глаза, оттопырила языком щеку, а мокрые ноги издали на половицах слабый скрип, когда она развернулась и направилась к слегка приоткрытой входной двери.
– Сколько времени отец будет в ночной смене?
– Чего? Понятия не имею. Неделю.
Она ступила на коврик.
– Интересно. И ты совсем один? Я тебя как-нибудь навещу, малыш.
Я усмехнулся.
– Ни в коем случае! Я запру все двери.
Она прижала подбородок к груди и выдала язвительную ухмылку:
– Разве это препятствие…
Потом исчезла в своей комнате, а я соскочил с буфета и закрыл холодильник. Господин Горни обвязывал внизу лыком места прививок.
– Кстати… Там, в магазине, нужна помощница.
Но этого она уже не слышала.
Я достал из шкафчика веник и налил в ведро воды. Добавил туда стиральный порошок и стал искать тряпку, но нашел лишь старую рубашку, засунутую в изгиб трубы под раковиной. Она была вся в дырках. Я вышел за дверь и подмел лестницу. В квартире Горни кто-то играл на аккордеоне. Наверное, Лотта. Она была самой маленькой и почти не видела клавиш. Обычно фрау Горни сидела рядом с ней и помогала сжимать и растягивать мехи, пока та учила гамму.
Я вымел пыль из открытой двери дома в сад, а потом протер лестницу тряпкой, ступеньку за ступенькой. В верхние окна светило солнце, и красно-коричневое дерево блестело как лакированное. Потом в коридор вышел Вольфганг. На хлястике его кожаных шортов красовался костяной эдельвейс. Он откусил кусок колбасы и стал чавкать.
– Эй, чего ты тут лестницу мочишь!
Я не ответил, лишь отжал половую тряпку. Но он не уходил. Подлость в его глазах имела какое-то отношение к пробору на голове. Но я не понял какое.
– У вас там в клубе охотничья собака! Ничего подобного я раньше никогда не видел. Она больная, что ли? Прыгает, норовит лизнуть, а сама пускает слюни. Я бы ее усыпил.
Я продолжал тереть и не смотрел на него.
– Ты злишься, потому что тебя не приняли в члены клуба. Четыре голоса против одного, твоего.
– Да ерунда. Это все детские игрушки, что вы там устроили.
Он что-то выплюнул. Крохотный кусочек хрящика упал на пол, запрыгал по плитам.
– Я все равно ухожу от вас в гимназию.
– Вот и отлично, придурок, туда тебе и дорога.
Он что-то там произнес, но я не разобрал что. Дитрих и Сабина, его младшие брат и сестра, с криками пронеслись мимо на улицу, и он последовал за ними, закрыв за собой дверь. Я вытер последнюю ступеньку и бросил тряпку в ведро. Пальчики Лотты бегали по клавишам, а я, насвистывая, поднялся по блестящей, в верхней части слегка витой лестнице, хотел дойти до квартиры. Но, пройдя пару шагов, заметил, что оставляю на мокром лаке следы. Так что я опять спустился и принялся ступенька за ступенькой вытирать их.
Это продолжалось гораздо дольше, чем непосредственное мытье, я вспотел и был уже почти на самом верху, когда приоткрылась парадная дверь. Перешептываясь и хихикая, снизу вверх на меня смотрели Дитрих и Сабина, на губах остатки солодки. У них были возбужденные лица, и на какой-то момент я увидел позади них подтяжки с эдельвейсом. Потом дети подняли свои тонкие ручонки и изо всей силы бросили на ступеньки горсти земли. До меня долетели мелкие камушки, а потом, подпрыгивая, скатились обратно вниз. Дверь к этому времени уже захлопнулась.
– Филателист!
Не знаю, почему я прокричал именно это. В гневе мне не пришло в голову ничего другого. Под ногами скрипел песок, а на предпоследней ступеньке я поскользнулся, но успел ухватиться за перила. Я рванул вниз, однако на тротуаре никого не было. Лишь велосипед Вольфганга стоял на стоянке, в ямке на мостовой. Я плюнул на седло. Потом вернулся в дом и постучал этажом ниже нашей квартиры. Аккордеон замолчал.
Мне открыла фрау Горни. Из-за забинтованных ног она передвигалась, шаркая ими. Она что-то жевала и улыбнулась, глядя на меня поверх своего огромного бюста.
– Ты что? Никак, проголодался?
Она наварила нам на целую неделю огромную кастрюлю перлового супа, но я помотал головой и показал на ступеньки. Я все еще тяжело дышал, оттого что запыхался. За ней стояла Лотта и, разинув рот, смотрела на меня. А мать нахмурила брови, сделала шаг в коридор.
– Да, и в чем дело?
Я сглотнул слюну.
– Я тут мыл, а потом… Все это свинство… Это Вольфганг устроил. Он подговорил Диди и Сабину, они притащили грязь и…
Я сделал движение рукой, посмотрел на нее, но ее лицо вытянулось, и она сделала вид, что не понимает меня. Перебирая руками в карманах своего фартука, она зашаркала назад в квартиру. От ее бинтов пахло дегтем.
– С какой стати ты моешь лестницу?
Я пожал плечами.
– Она была грязная.
– Да, но не от нас же. Это вы живете вверху, а мы тут, внизу.
– Я знаю. Но песок с камнями…
Она покачала головой, засунула себе в рот кружок сушеного яблока.
– Нет, нет.
На яблоко налипли нитки от передника, но это ее не смущало. Она тихо чавкала:
– Мои дети не могут сделать ничего подобного. Они слишком хорошо воспитаны.
И закрыла дверь.
Мужчина толкал вагонетку по штреку, где выемка угля уже была закончена. Штрек шел слегка под уклон и вел к слепому шахтному стволу, где работы по технике безопасности не были еще проведены. В груде старых ловушек торчал предупреждающий щит, а за вбитыми крест-накрест досками из горбыля ствол уходил на двадцать метров вниз. Смена закончилась, и практически не было слышно ничего, кроме завывания ветра в вентиляционном стволе. Словно дым кружилась в луче его лампы пыль, мужчина зафиксировал колеса, надел перчатки и сгреб в сторону кирки, сцепившиеся друг с другом зубцами. Потом он включил дополнительно еще ручной фонарь, развернул дюймовую линейку и измерил высоту забоя.
Древесина в вагонетке было свежей, пахла смолой. Он напилил с полдюжины верхняков и принялся расклинивать зазоры между поперечинами и породой. Удары молотка громко раздавались в шахтном стволе и прилегающих околоствольных дворах, когда он доску за доской прибивал к брусьям. Чем уже был зазор, тем сильнее дул сквозняк, становясь в конце концов настолько мощным, что платок прилипал ко рту. Когда весь шахтный ствол был обшит досками, он подобрал остатки древесины и инструменты, погасил ручной фонарь и оттащил вагонетку.
Несмотря на то, что рельсы были ржавыми, колеса катились почти бесшумно, и, когда уклон остался уже позади, он остановился на одном из перекрестков в шахте, чтобы потуже затянуть шнурки на ботинках. Потом вытащил из досок мятую алюминиевую флягу, потряс ею около уха и выпил. Он любил эти часы после рабочего дня, когда все шахтеры давно уже были в нарядной или разъезжались на своих велосипедах по домам, любил это безмятежное состояние покоя, когда не надо ничего больше делать и напряженно вслушиваться, когда отпускали на время таящиеся в горе опасности. Здесь было прохладно. И пахло откуда-то известью.
Кистью руки он вытер рот, закрыл флягу и убрал ее в куртку. Полукруглые стальные балки выгибались над ним словно ребра гигантской грудной клетки. Он сделал глубокий вдох и взялся за вагонетку, и тут ему показалось, что в пустоте произошло какое-то движение, бесшумное и невесомое. Словно одна темнота сместилась в другую. Как будто воздух вздрогнул. Летучих мышей здесь, на глубине почти в тысячу метров, быть не могло. Он откинул голову и обернулся. Над мергелем и сталью мерцал огонек, но ничего другого видно не было. Только мергель и сталь.
Где-то взвыла врубовая машина и замолкла. Звякнули цепи, и он пошел дальше. Запах извести усилился, а потом он услышал хорошо знакомое шарканье, как всегда при осланцевании, грохот ведер и ритмично отдаваемые команды. В серо-белом облаке приближались четыре шахтерские лампы, кто-то один из шахтеров зашел в заброшенную лаву и натянул себе на нос и рот платок.
– Бе-лить! – крикнул бригадир в красном шлеме, помахав ему рукой.
– Бе-лить! – ответили хором шахтеры и схватились за квадратные ведра, перекинутые через плечо.
