Грегори Робертс - Тень горы
Идрис вздохнул с терпеливым снисхождением к запальчивости более молодого коллеги.
– Ну хорошо, – согласился он. – Давайте обратимся ненадолго к низменным вещам.
Глотнув лаймового сока, он начал печальным тоном:
– Эксплуатация – язык погони за прибылью.
Ученики, для которых эта онтологическая поэзия с ритмичным перечислением была не внове, кивали в такт каждой фразе.
– Угнетение – язык тирании, – сказал Идрис.
Ученики начали бормотать фразы вслед за ним.
– Лицемерие – язык жадности, – продолжал Идрис. – Жестокость – язык силы, а фанатизм – язык страха.
Идрис остановился, чтобы перевести дыхание, и я спросил Рэнделла:
– Ты записываешь?
– Да-да.
– Насилие – язык ненависти, – произнес Идрис. – Заносчивость – язык тщеславия.
– Идрис! – воскликнули несколько учеников.
– Стойте! – отозвался Идрис, протянув руки, чтобы остановить их вмешательство. – Дорогие ученики и гости, я поощрял ваши свободные высказывания во время наших предыдущих дискуссий, но сегодня мы собрались, чтобы добиться понимания. Поэтому, пожалуйста, не выкрикивайте ничего в присутствии этих знаменитых мудрецов.
– Как скажете, учитель-джи! – неожиданно воскликнул Анкит решительным тоном и, поднявшись, приложил палец к губам, призывая всех к спокойствию.
Все успокоились.
– Вы не против, о мудрецы, если я перейду к более возвышенному духовному языку? – спросил Идрис.
– Нет, конечно, – отозвался Себе-на-уме.
– А какие будут примеры, учитель-джи? – спросил Скептик.
– Я предлагаю вам дать мне примеры, мудрецы, и я буду счастлив увидеть в полете прекрасных птиц, порожденных вашим разумом.
– Еще один трюк! – вмешался Честолюбец. – Ты ведь приготовил все ответы заранее, разве не так?
– Конечно, – довольно усмехнулся Идрис. – И вызубрил их. А вы разве нет?
– Я опять напоминаю тебе, учитель-джи, что сегодня мы задаем вопросы, а ты отвечаешь, – ушел от ответа Честолюбец.
– Ну ладно. – Идрис выпрямился. – Вы готовы выслушать мои ответы?
– Мы готовы, о мудрец, – ответил Себе-на-уме.
– Эмоция – язык музыки, а чувственность – язык танца.
Он помолчал, ожидая, не последует ли комментариев, затем продолжил:
– Птицы – язык неба, деревья – язык земли.
Он опять помолчал, словно прислушиваясь к чему-то.
– Мне кажется, что я умерла и попала в рай для умников, – прошептала Карла.
– Щедрость – язык любви, смирение – язык чести, преданность – язык веры.
Многие ученики Идриса видели его в трудном положении и раньше. Любя его, они невольно поддерживали его во всем, не столько желая, чтобы он победил, сколько того, чтобы он докопался до истины, а кто именно ее произнесет – не важно.
– Правда – язык доверия, – говорил Идрис, – ирония – язык совпадения.
Ученики, не смея вмешиваться, только раскачивались в такт фразам.
– Юмор – язык свободы, самопожертвование – язык покаяния.
Идрис мог бы так продолжать еще долго, но остановился, не желая тешить своего тщеславия. Чуть покраснев, он посмотрел на учеников, улыбнулся и вернулся к исходной точке:
– Все духовно, и все выражается на своем собственном духовном языке. Связь с Источником нельзя оборвать, хотя можно создать ей помехи.
Ученики закричали и стали аплодировать, затем утихомирились, гордые и одновременно смущенные своей несдержанностью.
– Мне кажется, неплохо было бы устроить еще один перерыв – может быть, на час, если нет возражений.
Ученики тут же встали, чтобы проводить мудрецов в пещеру.
– Не знаю, как тебе, – сказал я Карле, радуясь перерыву, – но мне просто необходимо совершить что-нибудь нечестивое.
– Ты угадываешь мои мысли, – ответила она. – Надо выпить и покурить. Рот – врата моей нервной системы.
– Тебе хотелось сидеть там с ними и участвовать в диспуте, правда?
– Да, было такое самоуверенное желание, – ответила она, мечтательно блеснув глазами.
Идрис был умен и обаятелен, но слишком много раз участвовал в подобных пресс-конференциях. Он знал, где твердая философская почва под ногами, а где зыбучий песок. У меня было собрано много вопросов, задававшихся учителям, и, изучая их, я убедился, что иногда хитроумие позволяло скрыть нелогичность, а под харизмой проглядывало тщеславие. Мне очень нравился Идрис, но в глазах его учеников он был святым, и это меня немного беспокоило, потому что пьедестал всегда выше человека, стоящего на нем.
Мудрецы вернулись и еще три часа допрашивали Идриса, пока у них не кончился запас вопросов. Тогда они стали на колени перед Идрисом и попросили его благословения в ответ на то, которое они дали ему в начале диспута.
– Я очень люблю эти наши игры, Идрис, – сказал Себе-на-уме, прощаясь последним. – Благодарю Бога за то, что Он позволяет нам так щедро и свободно обмениваться идеями, и надеюсь, что, с Его благословения, у нас появится много новых.
Мудрецы покинули лагерь, шагая по розовым лепесткам, и стали спускаться пологой тропой. Они были задумчивы и, может быть, настроены не так скептически, менее честолюбивы и ворчливы.
Идрис удалился к себе, чтобы вымыться и помолиться. Мы помогли разобрать импровизированную пагоду, собрать ковры и блюда.
Карла вызвалась помочь в качестве повара и приготовила вегетарианское пулао[112], цветную капусту и картофель в соусе из кокосовой мякоти, зеленый горох и фасоль в соусе из кориандра и шпината, поджаренные в фольге морковь и тыкву, а также рис басмати, спрыснутый миндальным молоком.
Я наблюдал за тем, как Карла орудует сковородками и кастрюлями с рисом и овощами на шести газовых горелках одновременно, демонстрируя свое искусство среди извержений шипящего пара. Эта картина гипнотизировала меня, и я не мог оторвать глаз от нее, пока Карла не погнала меня мыть посуду.
Мы трудились на кухне вместе с тремя молодыми женщинами, входившими в группу учеников. Они готовили пищу для двадцати восьми верующих и болтали с Карлой о музыке, кино и модах. Приготовление еды для Идриса и прочих они рассматривали как свой священный долг и вкладывали в это занятие всю свою любовь к учителю.
В свободное от молитв, учебы и кухонных обязанностей время все они любили поесть, и к концу ужина от блюд, приготовленных Карлой, не осталось ни крошки. Сама она ела мало, но пила вино, выслушивая комплименты, и в конце трапезы провозгласила тост.
– За то, чтобы раз в год готовить пищу! – сказала она.
– За то, чтобы раз в год готовить пищу! – закричали ученики, которые готовили ежедневно.
Когда посуда была убрана и составлена поблескивавшими стопками, а большинство учеников покинули лагерь или легли спать, наша группа забредших на гору грешников – Карла, Дидье, Винсон, Рэнделл, Анкит и я – расселась у костра.
Дидье предложил игру в двусмысленности, при которой человек, ненамеренно сказавший что-либо двусмысленное, должен опрокинуть стопку спиртного. Его умысел заключался в том, что человек, сексуально озабоченный больше всех, напьется первым, и тогда мы узнаем, кто же это.
Я-то знал, что это Дидье и есть, но знал я и то, что алкоголь на него почти совсем не действует. Карла тоже знала это и выдвинула другое предложение.
– Вместо этого лучше расскажите друг другу, почему вы сидите здесь, а не где-нибудь еще вместе с любимой женщиной, – сказала она, поднявшись, чтобы уйти.
– Ранвей в ашраме, – тут же откликнулся Винсон, не дожидаясь дальнейших понуканий. – И это я виноват. Я так люблю ее, что, наверное, превратил ее как бы в святую, понимаете ли. А заклинания для обратного превращения, боюсь, не существует.
– Я очень хорошо тебя понимаю, – заявил Рэнделл. – Но лучше бы не понимал.
Мы с Карлой пожелали им доброй ночи. Я взял одно из скатанных полотнищ, ковер, смотанную кольцом веревку и свой вещмешок с предметами первой необходимости. Карла захватила два одеяла и свой рюкзачок. Мы направились к небольшому возвышению, освещая дорогу фонариком и пугая самих себя всякой тенью, выскакивавшей на повороте тропинки. Тропинка была узкая, и мы шли, почти прижавшись друг к другу. Фонарик в руках Карлы высвечивал ряд сцепленных друг с другом кругов на экране ночного леса.
– Я думал, ты сейчас выстрелишь в эту тень, – сказал я на одном из поворотов.
– Сам схватился за нож, – оправдывалась она.
С помощью веревки я соорудил для нас приличное убежище. «Имея достаточное количество нормальной веревки, – сказал мне однажды глава профсоюза водителей, – водитель может сделать практически все».
В этой водительской палатке мы целовались и разговаривали, обсуждая все вопросы и ответы, услышанные на диспуте.
– Вы, мужики, ничего в этом не понимаете, – произнесла Карла сонным голосом, когда мы уже переговорили обо всем.
