Антония Байетт - Детская книга
Перекличка
Смотри – они стоят, невинны и чисты.Прислушайся к печальной перекличке.
Лугг, Холм, Лесс, Йорк, Девон,
Твид, Северн, Тайн и Уэллс.
Здесь
Здесь
Молчанье…
…Выбыл
Отмыты дочиста и пахнут влагой, мелом
и чуточку чернилами на пальцах.
И ваксы тоже – слабый отголосок.
Все встали кучно, словно облака
Над небом Англии, что далеко отсюда.
Там, далеко, они плывут, как рыбы,
плывут по грязным, закопченным окнам.
Плывут… плывут… плывут… Концу навстречу.
Уотерс… Уэллвуд…
Скрип стульев. Перьев визг. Они сидят.
Царапают эссе об Азенкуре.
Но злые лорды, что творят закон
Из тайных слов, имен и ухищрений,
Зовут на перекличку тоже.
Кто ты?! Что ты такое? Говори,
А то еще сильней получишь. Ну?
Червяк? Опарыш? Эти были раньше.
Вонючка? Отпущения козел? Слизняк ничтожный? Жаба? Мусор? Кто ты?
Молчишь? Не выучил? Сейчас получишь, педик.
Ты – ноль. Ничто. Запомни, если сможешь. Ты трус. Смазливый трус. Ублюдок. Педик.
Давай спускай штаны, пригнись, и дальше – терпи, пока тебя охаживаю розгой.
За мною повторяй: Я ноль. Я ноль без палки. Я – пустота! Я – тварь, других ничтожней.
Не дергайся, не хлюпай носом. Будь мужчиной.
Над полем Франции звучит сигнал к атаке.
Все, чисто выбриты и в чистом, салютуют —
Как будто бы они на этом поле в крикет должны сразиться или в регби.
Постройтесь в ряд. И будьте все вниманье.
Услышав имя – откликайтесь тут же.
Все это – мои люди. Мои парни. Были.
Вот Флетчер – человек-душа, и смелый Билли Ганн,
и длинноногий Найт, отважный рыцарь,
и кучерявый Смит.
О где вы, смельчаки, что ринулись отважно
В пучину боя. Где вы, где вы нынче?
Вы имена на мраморной доске
В часовне школьной,
На именных пластинах гравировка.
Два цвета: красный и зеленый.
Кровь с плотью на траве.
Кровь, что смешалась
С чужою кровью и впиталась в землю, пропав навечно.
Имена
Составлены из букв, а буквы образуют строки в письмах
И в телеграммах, что приносят ужас
Тем, кто остался ждать. И не дождался.
Стучаться бесполезно. Дверь закрыта.
Ее открыть нет сил.
Но все-таки придется. С болью.
Я помню все: всю радость первой встречи
С юнцами пылкими и умными мужами.
Я помню имена уже ушедших.
Имен парней, что присылают на замену
Погибшим, – не запоминаю. Бесполезно.
Вот улыбаются они. Вот хмурят брови.
Не помню их имен – и слава богу.
Они уходят без числа, без края. И без имен —
В гремящий ад. Навечно.
Новых надо
Безжалостной рукой послать на гибель…
…Смотри – они стоят, невинны и чисты…
Окопы
И под колесами ее все глубже колея.
О, как колеса тяжелы, как башмаки грубы,
Спасенья нету для травы от этакой судьбы.
И от копыт все глубже шрам, от конских от копыт,
Трава глядит на этот срам, с улыбкою глядит.
Ей снятся рощицы, сады, и Райский в том числе, —
Где не змеятся никогда траншеи по земле.
Где фрукты и цветы растут и птицы в небесах
Поют от радости, поют, где им неведом страх.
Ей снятся древние леса, ей снятся имена —
Их человек придумал сам в иные времена.
Буассель, Обеспин, Тьепваль,
Умерли все, кто вас называл,
А их дети, должно быть, любили леса,
Различали в лесу разных птиц голоса,
Знали в лесу каждую тварь —
Издавна, издавна, встарь.
Мы копаем траншеи, копаем траншеи,
Ковыряемся в глине и дерн ворошим,
Мы копаем, рисуем, планируем – смеем
Смертоносные планы поведать живым.
Мы копаем траншеи, копаем и роем,
Мы – кроты в башмаках, мы разумны вполне,
Мы укрытия строим себе перед боем —
Это грубые шрамы на нашей земле.
Мы копаем траншеи, копаем траншеи,
Ничего, кроме этого, мы не умеем,
Мы траншеям, не детям даем имена.
Будь же проклята, проклята эта война.
Мы копаем траншеи, копаем, копаем,
Мы – поэты-убийцы. И мы это знаем:
Наши жизни поделены и сочтены.
Мы назвать хоть траншею, но все же должны.
Мы копаем и роем, копаем, копаем.
Имена – от Адама, наследие рая.
Рай для нас – это дом, наш потерянный дом.
Потому имена мы траншеям даем.
Урожай погиб, воду загрязнили,
Тут вот – «Оксфорд-стрит»,
Там вот – «Пикадилли»,
«Регент-стрит», «Оксфорд-стрит»,
На зубах песок скрипит,
«Бонд-стрит», «Тотхил-Филдс» —
Глянь-ка в яму, глянь-ка вниз.
Это «Тауэра мост» —
Эх, непрост окоп, непрост!
Это кентские места – Укрепленье – красота!
«Дувр», «Танбридж», «Танбридж-Велл» —
Первый занял – будешь цел.
«Траншея зла», «Холодный Дом» —
Страшно остаться в ней или в нем.
И даже самый простецкий гроб
Уютнее будет, чем «Мрачный окоп».
Вспомнил «Алису» – и вот те на!
Придумал новые имена:
Окоп Моржа, окоп Шорьков —
«Картинный лес» почти готов!
А вот Пыряющий окоп —
Копаем мы вблизи Глущоб,
Где «Твиддлди» и «Твиддлдам»
Объятья раскрывают нам.
Вот затесался «Питер Пэн»
Среди окопов «Прах» и «Тлен»,
Среди «Гнилья», среди «Костей» —
Надежда для живых людей.
«Аллея Смерти», «Черепа»,
И рядом – «Смертника тропа»,
«Помойка», «Кладбище» и «Слизь» —
В укрытие! Поторопись!
В честь женщин, грязи, разных мест
Окопы мы зовем окрест.
В честь крыс, что объедают плоть,
В честь сада, что создал Господь.
Когда мы, милостию Бога,
Костьми усеем все дороги
И наши души легким шагом
Пройдут по «Серному оврагу»
И вступят в «Райский сад»,
Мы позабудем про названья,
И всяк из нас свои страданья
Закончить будет рад.
53
Бэзилу и Катарине Уэллвуд в эту войну пришлось тяжко. В стране бушевали антинемецкие настроения. Друзья и знакомые Катарины перестали ходить к ней и не приглашали ее на вечера, где все дружно скатывали бинты или вязали для фронта. Стало известно, что их сын не пошел на фронт по идейным соображениям, и это тоже бросало на родителей тень. Деревенские соседи были так же агрессивны, как и городские. Уэллвуды беспокоились и за Чарльза, и за Гризельду. Бэзил, кроме того, беспокоился за Геранта Фладда, своего приемного сына из Сити. Герант был где-то там, где стреляли большие пушки. Иногда он писал. С Соммы – довольно бодро, по мере того, как его пушки тащились дальше по фландрской грязи, – все мрачнее. В феврале 1917 года генерал Людендорф приказал немецкой армии отступить на линию Зигфрида. До Британии дошли слухи о его операции «Альберих», названной в честь нибелунга, который отрекался от любви, сжимая в руках краденое рейнское золото. Операция «Альберих» заключалась в том, чтобы выжечь землю, изрубить и сжечь все что можно, отравить колодцы, забить скот и птицу, не оставив ничего наступающим французам или британцам. Встречная женщина плюнула в Катарину на улице. Слуги потребовали расчета. Катарина, и без того худая, похудела еще сильнее.
Пришло письмо. С красным крестом, адресованное в квакерском стиле, без церемоний, «Бэзилу и Катарине Уэллвуд». В письме говорилось: организованное Друзьями подразделение скорой помощи с великим прискорбием сообщает, что их друг Чарльз Уэллвуд пропал без вести и считается погибшим. Его храбрость была образцовой. Он ходил в такие точки на поле битвы, куда многие санитары боялись заходить. Он притаскивал раненых – и англичан, и немцев, перевязывал и утешал их с истинной добротой. Он казался неутомимым. Сотрудники и спасенные им раненые очень уважали его и будут остро ощущать его отсутствие.
* * *– Он только пропал, – слабо и устало произнесла Катарина. – Может быть, он еще вернется.
– По-моему, тот, кто писал это письмо, так не думал, – сказал Бэзил. И добавил: – У нас осталось письмо… которое он нам дал, чтобы вскрыть… если он… погибнет.
– Но может быть, он жив.
– Ты хочешь оставить письмо так?
– Нет. Нет. Я думаю, правильно будет его открыть.
Им было страшно вскрывать конверт. Вряд ли там будут просто уверения в любви к родителям. Это не похоже на Чарльза – Карла: он и без того знал, что родители знают, что он их любит. Письмо раскроет какую-то тайну, которую, может быть, они вовсе не хотят знать.
Дорогие мама и папа!
Если вы это читаете, значит меня уже нет на свете. Надеюсь, я успел спасти несколько чужих жизней, прежде чем лишиться своей. Вы знаете, что я все время думал о вас с большой любовью и уважением – не в последнюю очередь за то, что вы позволили мне идти своим путем, жить такой жизнью, которую вы сами для меня не выбрали бы.
У меня была от вас одна тайна. Я женат. Вы незнакомы с моей женой. Ее зовут Элси, и она в конце концов согласилась за меня выйти только потому, что я уходил на фронт. Нас обвенчал Фрэнк Моллет в церкви Святой Эдбурги. Мы должны были сказать вам об этом, поделиться с вами, но не успели.
